Все это было новым миром для Бэнни, и он задавал Эвнике вопрос за вопросом, густо краснея от некоторых слишком уж "деловитых" ответов молодой девушки.
Домой Бэнни вернулся в третьем часу ночи и прошел к себе так тихо, что никто его не услышал. Но когда это повторилось и на другой день и на третий, — недаром же Бэнни обещал Эвнике начать за ней ухаживать, — то все члены семьи м-ра Росса поняли, что тут что-то есть, и все они по-своему реагировали на это событие. Тетка Эмма и бабушка страшно нервничали; у них были так сильны традиции старины, что они не смели даже самим себе признаться в том, что их так волновало. Обе они отправились за советом к м-ру Россу, но и ему говорили исключительно только о том, что такое превращение ночи вдень должно было вредно отразиться на здоровье Бэнни. И сам м-р Росс мало что мог предпринять в этом направлении. Когда его сын сказал ему, что катался с Эвникой Хойт, он спросил только, хорошая ли она девочка? На что Бэнни ответил, что она была казначеем на всех их школьных вечеринках, что ее отец — м-р Хойт, которого м-p Pocc хорошо знал; что у нее был свой собственный автомобиль и что она предлагала даже сама заплатить за ужин. Поэтому не могло быть никакого сомнения в том, что она не принадлежала к числу "вампиров", бегающих за Бэнниными миллионами. Выслушав сына, м-р Росс сказал:
— Относись ко всему этому полегче, сынок. Не старайся изжить всю свою жизнь в какие-нибудь две недели.
Интересно было отношение ко всему происходившему сестры Бэнни — Берти. По-видимому, между ней и членами "Общества зулусов" существовало какое-то тайное сношение.
— Я рада, что ты наконец проявляешь интерес не к одной только нефти и забастовкам, — сказала она брату.
Но за этой простой фразой скрывался целый океан женской догадливости. Слова сестры дали мыслям Бэнни новое направление, и он спросил себя, не проводит ли и Берти поздние вечерние часы подобно тому, как проводили их он и Эвника? Что, если и Берти не возвращалась со всех танцевальных вечеров прямо домой, а искала уединенных прогулок вдали от автомобильной дороги? Думать, что его сестра проделывала то же, что проделывала Эвника, было неприятно Бэнни, и, возвращаясь в этот вечер домой, он в первый раз обратил внимание на то, какое количество пустых автомобилей, с замкнутыми коробками скоростей, стояло по краям дороги, ожидая возвращения своих хозяев.
IIIВсе это происходило в последний период забастовки нефтяных рабочих, — период, совпадавший со вступлением Америки в Великую войну, и увлечение Бэнни Эвникой смешивалось с его увлечением патриотизмом. В сущности, в этом увлечении было много общего, что вполне понятно: молодежь готовилась покинуть свою родину, чтобы идти сражаться, рисковать своей жизнью, и это, естественно, расшатывало всякую сексуальную устойчивость. Вы могли никогда уже не вернуться обратно на родину, и это обстоятельство меняло вашу обычную точку зрения на многие вещи. Сердца молодых девушек смягчались при мысли о скорой разлуке, а молодые воины торопились пользоваться моментами наслаждения, пока еще не было поздно.
Бэнни был чересчур молод для первого призыва, но в его школе был класс военных наук, и это окружало его ореолом воинственности. Ученикам выдавали старые ружья городской милиции, и они маршировали на том поле, которое было им отведено для атлетических упражнений. "Левой, правой! Левой, правой! Марш!" Мальчики наступали друг другу на ноги, но маршировали с сосредоточенным, угрюмым выражением своих юных лиц. Скоро им должны были дать и форму, и с таким же нетерпением ждали форму и девочки, ходившие на курсы сестер милосердия. Мальчики и девочки встречались на школьных собраниях и с жаром распевали патриотические песни.
Да, начиналась война. Целые флотилии судов с провиантом и снаряжением отплывали от американских берегов на помощь Англии и Франции, а вслед за ними отправлялись команды инженеров и рабочих приготовлять пути сообщения для американской армии. Президент произносил речи — блестящие, яркие, красноречивые. В этих речах он говорил, что существовала на свете раса злых людей — гуннов, поставивших себе целью уничтожить всю цивилизацию, и вот теперь могуществом демократической Америки все эти коварные замыслы будут раскрыты и парализованы… А когда это будет сделано — наступит конец всем бедам, всем волнениям мира. Вот почему обязанностью каждого истинного патриота было принять участие в этой страшной, но зато и последней войне, войне за прекращение всех войн, — войне за торжество демократии!
Речи президента дружным хором подхватывались всеми государственными деятелями, всеми должностными лицами. Газеты отзывались на них миллионами оттисков, выходивших каждый час, и целые отряды специальных агитаторов командировались на все фабрики, заводы и театры, для того чтобы побуждать американский народ принимать участие в этом "походе".
Семья м-ра Росса, подобно вообще семьям американских граждан, читала газеты, слушала речи и обсуждала и те и другие, причем у каждого была на этот счет своя особая точка зрения. Бэнни, юный идеалист, жадно проглатывал все слова пропаганды; это как раз было именно то, во что ему хотелось верить, что составляло его умственную пищу. И он спорил со своим хладнокровным, медленно мыслящим, сомневающимся во всем отцом.
— Да, разумеется, мы выйдем победителями из этой войны, — говорил м-р Росс, — как вышли бы победителями из всякой войны, в которой приняли бы участие. Но что касается будущего, то еще будет время подумать обо всем тогда, когда это будущее уже настанет.
В данное же время м-р Росс был занят, во-первых, тем, чтобы поскорее ликвидировать забастовку нефтяных рабочих, а во-вторых — тем, чтобы энергичнее сбывать нефть на рынке, где цены на нее все возрастали. Правительство нуждалось во все большем и большем количестве скважин, а как же можно было производить требуемые для этих новых скважин работы, если бы цены на нефть были недостаточно высоки? Правительство это понимало и платило щедро, и этой областью исчерпывался весь патриотизм м-ра Росса. С него довольно было следить за безукоризненной работой своих нефтяных фонтанов, фонтаны же красноречия он предоставлял патриотическим деятелям страны.
Тетка Эмма считала, что со стороны ее зятя было нехорошо говорить таким образом мальчику, и она читала ему за это строгие нотации. Сама же она посещала женский клуб и слушала речи патриотки-ораторши, говорившей о бельгийских детях с обрубленными ручонками и о складах оружия, уничтоженных германскими шпионами, и возвращалась домой, вся охваченная воинственным пылом.
Берти превзошла ее в этом отношении, так как тот молодой человек, с которым она уезжала с танцевальных вечеров, был деятельным членом многих обществ обороны и ему известны были имена всех германских агентов Южной Калифорнии и все те подлые планы, которые они себе наметили. И Берти была преисполнена мрачных опасений и даже чувства тяжелой ответственности.
Никогда нельзя было сказать заранее, каким образом возбуждение, связанное с мыслью о предстоящей войне, отразится на том или другом человеке. Так вы, конечно, никогда не могли бы представить себе, чтобы в душе достойной всякого уважения пожилой леди, которой было далеко уже за семьдесят и которая спокойно проживала в ранчо, погруженная в свои занятия живописью, могла внезапно вспыхнуть горячая симпатия к гуннам. А между тем такие именно чувства волновали душу старой м-с Росс, бабушки Бэнни, заявлявшей, что она не видит в войне никакого смысла, что германцы ничем не хуже всех других народов, заинтересованных в этом деле, что все нации были залиты кровью и что все рассказы о германских жестокостях и их шпионах выдумывались только для того, чтобы возбуждать в сердцах американцев чувства несправедливой злобы и ненависти. Что же касается лично ее, бабушки Бэнни, то она никого не намеревалась ненавидеть, как бы ни пылали злобой тетя Эмма и Берти, и в доказательство того, как мало она считалась с мнением других, она написала картину, изображавшую нескольких германцев в старых национальных костюмах, с большими расписными кружками пива в руках. Она просила повесить эту картину в столовой, и тетка Эмма и Берти страшно волновались, стараясь убедить м-ра Росса этого не делать.
Все это входило в курс образования Бэнни. Он слушал и поучался. От своего спокойного, уравновешенного отца он учился снисходительно улыбаться на все слабости, свойственные человеческой природе, и стараться приобретать все большее и большее количество долларов. Заниматься разговорами и произносить зажигательные речи — хорошо, но в конце концов решают дело, выигрывают войну не речами, но пулями и ядрами. А для того чтобы доставлять эти последние на поля сражения, необходимо обладать хорошо налаженным транспортом. Та нефть, которую м-р Росс добывал из недр земли, толкала на фронт грузовики с военными запасами для армии, двигала и громадными судами с военным грузом и легкими истребителями, которые их охраняли во время их пути; она смазывала все части машин на заводах, и с каждым днем в ней нуждались все больше и больше. Как только забастовка нефтяных рабочих была ликвидирована, м-р Росс принялся заключать контракты с правительством на бурение в Парадизе целой дюжины новых скважин, и единственное, что его заботило, — это то, что он не мог заключить еще втрое больше контрактов и пробуравить втрое большее количество скважин. Но те типы, которые контролировали банки, позволяли ему иметь столько денег, сколько ему хотелось, только при условии, что они тоже будут участвовать в получаемой им прибыли. Это была своего рода тоже война, для которой не нужно было никуда уезжать и которая не требовала никаких зажигательных речей президента.
Все это м-р Росс объяснил Бэнни с целью обуздать излишний идеализм в душе своего будущего наследника, будущего делового человека.
IVВолна событий докатилась и до Парадиза. Там в это время все рабочие были опять на своих местах, получали по лишнему доллару в день, и эту прибавку им обещали еще увеличить. А в такое горячее время хорошие рабочие, искусные в деле бурения, ценились на вес золота. Полились и там военные агитаторы, и к их речам все жадно прислушивались. Нефтяные рабочие были большими патриотами и все, как один человек, готовы были записаться в набор. Но они не могли бросить то дело, к которому были приставлены, так как ничего не могло быть в данный момент важнее нефти, и их служба родине заключалась в том, чтобы следить за правильным притоком этой последней, оберегать ее от пожаров, не допускать, чтобы в скважины попадали какие-нибудь посторонние предметы, вообще зорко охранять их от всех тех проявлений вандализма, на какие только были способны германские агенты.
Поль был по-прежнему главным надсмотрщиком над плотничьими работами, требующимися для сооружений и построек м-ра Росса. Но в первый же призыв он вытянул жребий, и хотя м-р Росс и предлагал ему устроить так, чтобы его оставили в Парадизе (а устроить это было ему не трудно, так как председателем комиссии был м-р Коффи — тот самый, который когда-то взял у м-ра Росса деньги за быстрое исправление тех дорог, по которым подвозили материалы для его новых вышек), но Поль наотрез отказался, говоря, что в Парадизе было немало семейных людей, понимающих в постройках не меньше его, — он же обязательно решил отправиться на фронт.
Поль опять дружил с Бэнни, и они вели бесконечные беседы и споры. В вопросе о войне Поль несколько расходился со взглядами своего приятеля. Он не сомневался, конечно, в том, что, раз вступив в войну, Америка победит, но он не считал, что это вступление было так необходимо, и Бэнни принужден был повторять ему все те аргументы, которые он слышал от своих школьных ораторов. И все эти рассуждения и споры очень оживляли атмосферу ранчо Раскома. Что касается Руфи, то, как это ни странно, ее отношение к войне было точь-в-точь таким же, как и старой м-с Росс, которую она ни разу в жизни не видела. Она заявляла, что все войны одинаково возмутительны и что ей нет и не будет до них никакого дела. Говорить так ее заставлял, конечно, главным образом страх, что Поль будет призван и убит. Вот почему, когда Поль прочел в первом списке призываемых свое имя, Руфь пришла в совершеннейшее неистовство, и ничто не в силах было ее успокоить. Уцепившись за брата, она кричала, что не позволит ему идти на фронт, что умрет с горя, если он уйдет. Когда же она убедилась, что решение его непоколебимо, — она вернулась к своей работе, бледная как полотно и безмолвная.
Поль отправился на ученье в лагерь, и с этого дня бледность и безмолвие сделались господствующими чертами во внешности и в характере Руфи.
Вечером она отправилась домой к отцу, так как это была суббота и ей нужно было идти со всеми на другой день в церковь и сидеть там и кусать себе губы, слушая проповедь Эли. Эли был проповедником по образцу ветхозаветных пророков, призывал на врагов Божий гнев, требовал, чтобы все они до одного были стерты с лица земли — все без исключения, даже самые крошечные младенцы, которые были, по его словам, "отродьями дьявола". Как проповедник, Эли сам убивать их не собирался. Лично его война не касалась, так же точно, как не касалась она и его сестры, Мели. Мели разрешила задачу очень просто: вышла замуж за молодого рабочего-плотника и просила м-ра Росса сделать его подрядчиком, чтобы он мог все время оставаться дома. Мели, веселая и легкомысленная болтушка, говорила Бэнни, что Руфь должна была бы последовать ее примеру и тоже найти себе мужа, вместо того чтобы убиваться о Поле. Кто знает — может быть, придет день, когда Бэнни тоже захочет быть освобожденным от призыва, и тогда они оба одновременно могли бы разрешить эту задачу.
VЭто лето было лихорадочным летом в жизни Бэнни. С одной стороны — война, с другой — его увлечение Эвникой. Он проводил большую часть времени в Бич-Сити, объясняя это своими подготовительными военными занятиями; на самом же деле, помимо военных занятий, его удерживали там и настоятельные требования Эвники. Первым облачком на ясном небе их счастья были именно его частые поездки в Парадиз, куда Эвнике не совсем было удобно его сопровождать. Чтобы подразнить его, она повторяла слова, сказанные про него как-то Берти: "маленький нефтяной гном", и прибавляла: "Не понимаю, на что тебе столько денег? А уж если действительно они тебе нужны, то я в любое время могу взять для тебя у папы". Как раз в это время Томми Хойт сделал очень выгодную аферу, скупив за несколько дней до объявления войны старые корпуса судов, стоявших в гавани. Говорили, что это дало ему несколько миллионов чистого барыша. Об этом много писали в газетах — и, разумеется, в очень сочувственном тоне: удачи подобного рода как нельзя более отвечают той мечте о славе, которую создает себе обычно большинство людей.
Но как мог Бэнни объяснить Эвнике, что для него важны были не самые деньги, что его заставляла принимать участие в этом деле та острая нужда в нефти, которую испытывала страна? Такая точка зрения, без сомнения, показалась бы Эвнике чересчур серьезной для восемнадцатилетнего мальчика. Поэтому он объяснил свои поездки в Парадиз нездоровьем м-ра Росса и его желанием почаще видеть сына. Но это вызвало новый взрыв недовольства со стороны Эвники. Кого же Бэнни любит больше — отца или ее, свою возлюбленную? Однажды в порыве нетерпения она схватила его за плечи и энергично тряхнула, говоря, что если он откажется сопровождать ее на танцевальный вечер и опять уедет в свою пустыню, то она этого ему никогда не простит и найдет себе другого друга.
Ее жажда удовольствия не знала границ, ей всегда всего было мало. "Еще один танец! Еще один!" — умоляла она. А потом ей нужен был еще один бокал вина, а после — еще один поцелуй. Когда же Бэнни отказывался пить столько, сколько она требовала, она обижалась. Неужели же обещания, которые он давал своему отцу, он ставил выше ее просьб? И как могла она показываться с ним в обществе своих друзей, если он желал играть роль страшного скелета на веселом пиршестве?
Молодая девушка недолго довольствовалась их уединенными прогулками на берегу моря при свете месяца, молчаливом свидетеле их тайны. Она любила свет залитых электричеством зал, ей нравилась возможность безудержно тратить отцовское богатство, которое досталось так легко. И она отправлялась с Бэнни в Анфель-Сити, в один из самых модных дорогих отелей, где в громадных столовых, убранных с чисто дворцовой роскошью, гремели джаз-оркестры и толпы кутил всяких возрастов придирались к каждому случаю, чтобы организовать шумные пиршества. Все залы были декорированы флагами союзных наций, всюду мелькали мундиры военных. И все это олицетворяло для Эвники войну. Ужинать в залитой огнями комнате под звуки оркестра, вставать, когда ей играет "Усыпанное звездами знамя", а потом танцевать, танцевать всю ночь под звуки "целуй меня, мой миленький, целуй!". Она была необыкновенно агрессивной маленькой танцоркой и так крепко прижималась во время танцев к своему кавалеру, что казалось, что оба были вылеплены из одного куска. Бэнни считал, что вести себя так в публике было не очень-то пристойно, но это было вполне в духе времени, и никто из присутствовавших не обращал на них никакого внимания, особенно после ужина, когда выпитое вино давало себя чувствовать.
Нелегко было оторвать Эвнику от этого так нравившегося ей возбуждения. Она ни за что не соглашалась покидать танцевальную залу, даже когда чувствовала себя до последней степени усталой. Бэнни приходилось ее насильно уводить, почти уносить ее из отеля, и, едва очутившись в автомобиле, она засыпала на его плече, и он сам делал невероятные усилия, чтобы тоже не заснуть. Один из членов их кружка на всю жизнь остался с перебитой переносицей, потому что, задремав, со страшной силой ткнулся носом в рулевое колесо, а другой просидел десять дней в тюрьме за то, что когда был остановлен полицейским за беспорядочную езду, этот последний почувствовал в его дыхании запах ликера. И с тех пор было принято за правило, чтобы все те, кто правил автомобилями, пили исключительно один только джин, — и это не потому, чтобы джином нельзя было допиться допьяна, но потому, что этот напиток не оставлял после себя во рту никакого запаха.
Настало время, когда Эвника решила, что возвращаться домой в Бич-Сити после таких вечеров, делать ночью всю эту длинную дорогу — было чересчур глупо. Она нашла в Энджел-Сити отель, где никто не препятствовал вам зарегистрироваться как м-р и м-с Смит из Сан-Франциско и никто не задавал вам никаких вопросов. Вы платили за номер заранее, а рано утром каждый возвращался к себе домой, и все оставалось шито-крыто. Своим домашним вы говорили, что провели ночь у своей подруги, и никто не проверял ваших показаний, боясь узнать то, чего знать не хотелось.