Когда Руфь совсем успокоилась и могла сидеть и улыбаться, м-р Росс спросил:
— Иркутск? Где это такое?
— На озере Байкал, — быстро ответила молодая девушка. — В центре Сибири.
— Здорово! — сказал м-р Росс. — Это называется хорошо знать географию!
Тогда Руфь достала с полки старый атлас Поля и нашла карту Сибири. Оказалось, что она знала ее наизусть вплоть до названий всех станций Великого сибирского железнодорожного пути: Омск, Томск, Тобольск… М-ра Росса забавляли эти названия, и он заставил ее повторять их несколько раз подряд. Так же хорошо знала она и физическую географию страны: какие народы ее населяли, ее флору и фауну; все ее главные предметы промышленности — меха, строевой лес, пшеницу, молочные продукты.
Беда была только в том, что все эти ее сведения были очень давнишние: атласу было уже двадцать с лишком лет. Поэтому Руфь решила в тот же день отправиться в Розевилль, взять там в библиотеке новый атлас и посмотреть еще какие-нибудь книжки по этому вопросу. Бэнни взялся ее туда отвезти, и они нашли требуемый атлас с фотографическим снимком Иркутска, на котором была изображена городская площадь, а на ней несколько зданий, похожих на церкви или мечети, с круглыми башнями и с остроконечными крышами. На земле лежал снег, и стояло несколько саней, запряженных лошадьми, вокруг шеи которых была надета какая-то странная, высокая, круглая дуга.
— Там всегда страшно холодно, — говорила Руфь, — а Поль совершенно не привык к холоду.
Но Бэнни рассмеялся и сказал ей, чтобы она об этом не беспокоилась, так как Полю давно уже выдали, наверное, все необходимые теплые вещи. Ни в какую еще войну о солдатах не заботились так, как в эту. В этом отношении все было идеально оборудовано, и до тех пор, пока железнодорожный путь будет оставаться открытым, никто ни в чем не будет нуждаться.
Но всего этого для Руфи было еще недостаточно. Ей надо было, чтобы Поль вернулся домой. Неужели же даже теперь, когда война была кончена, его еще будут держать в Сибири?
На это Бэнни сказал, что ей следовало бы вооружиться терпением, так как перемирие представляет собой нечто другое, чем мир: начнутся долгие переговоры, а до их окончания армия не могла быть распущена. Вот когда мир будет уже окончательно заключен, Поля можно будет ждать домой. Так как нельзя же было думать, чтобы американские войска продолжали занимать Великий сибирский железнодорожный путь тогда, когда воевать никто уже больше не собирался. Говоря это, Бэнни рассмеялся: ему самому показалось смешным то, что он говорил. И Руфи тоже стало смешно. Так еще невинны были эти дети калифорнийских лесов, так несведущи были они во всех хитросплетениях мировой дипломатии.
XIБэнни провел в Парадизе целую неделю, охотясь с отцом за перепелками и обдумывая серьезные вопросы. В один прекрасный день он сказал отцу:
— Папочка, я боюсь, что ты во мне разочаруешься, но факт тот, что я хочу поступить в университет.
— В университет? Помилуй, сынок, зачем это тебе вдруг понадобилось?
Испуганное, недоумевающее выражение появилось на лице м-ра Росса. Но он был старым лицемером и прекрасно знал, что, собственно, заставляло Бэнни так говорить. Да и он сам много раз об этом думал.
— Потому что я чувствую, что то образование, которое я получил, очень еще недостаточно, папа.
— Чему же тебе хотелось бы еще научиться?
— Это трудно сказать, пока не начнешь изучать те или другие предметы. Обо всем, вообще, я знаю слишком еще мало.
М-р Росс смотрел на сына с жалким, растерянным видом, и в нем теперь не было уж ничего деланного.
— Это значит, что нефтяное дело тебя совсем не интересует? Да, сынок?
— Не совсем так, папочка. Я, наоборот, думаю, что, поучившись еще немного, я непременно примусь потом за это дело.
Но м-р Росс смотрел на этот вопрос иначе.
— Нет, сынок, — сказал он, — если ты поступишь в университет, то сделаешься таким образованным, что не захочешь и думать обо всех нас, нефтяных промышленниках. Поэтому, если ты желаешь впоследствии заняться нефтяным делом, тебе надо изучать теперь не науки, а нефть.
— Дело в том, папочка, что я, правда, слишком еще молод, чтобы теперь уж решать, кем я хочу быть. И ведь в том случае, если бы мне захотелось быть кем-нибудь другим, а не нефтяным промышленником, то ведь денег у нас для этого достаточно.
— Вопрос не в деньгах, сынок, вопрос в работе. Ты ведь знаешь, как я себя в последнее время чувствую. И мне хотелось бы иметь тебя возле себя.
— Но ведь я никуда не собираюсь уезжать, — поспешил сказать Бэнни. — Здесь поблизости столько университетов, а жить я могу дома. Я совершенно не намерен порывать свою связь с Парадизом, папочка, но я, правда, не хотел бы уходить с головой в это дело, пока у меня есть возможность еще чему-нибудь научиться.
Против этого м-р Росс не нашелся ничего сказать. Чувство уважения к наукам и то невольное почтение, какое он испытывал к культурным людям, боролись в нем со страхом, что Бэнни может почерпнуть в образовании тот дух "идеализма", который сделает его неспособным удовлетворить требованиям, предъявляемым к его, м-ра Росса, наследнику и блюстителю двадцати миллионов долларов "Консолидированного Росса".
Глава десятая УНИВЕРСИТЕТ
IТихоокеанский университет был основан одним калифорнийским землевладельцем и вначале носил характер воскресной школы методистов. Все его профессора выбирались из среды последних, и масса часов было занято религиозными лекциями. Впоследствии эта школа преобразовалась в громаднейшее учреждение благодаря деньгам одного нефтяного короля, который подкупил в своей жизни по меньшей мере с полдюжины правительств Мексики и Соединенных Штатов и, испытывая к концу жизни некоторые угрызения совести, неуверенный, как это будет принято "там", решил пожертвовать громадные суммы профессиональным спасателям человеческих душ. Но не зная, кто именно мог лучше содействовать его спасению, он все эти деньги разделил поровну между протестантами и католиками, а они тратили их на интриги друг против друга.
Если бы м-р Росс знал, что его сын будет получать высшее образование на средства, вложенные Петом О'Рейли, ему показалось бы это весьма забавным и в то же время это его очень успокоило бы. Но так как он этого не знал, то он решил съездить в этот университет, для того чтобы познакомиться хотя бы только с внешним обликом того учреждения, которое должно было принять под свою сень его единственного сына. Тихоокеанский университет был выстроен далеко за чертой города, но, постепенно окраины Энджел-Сити все расширялись и все ближе и ближе подходили к занимаемому им участку. Солидность всех построек произвела на м-ра Росса большое впечатление, которое еще больше усилилось, когда он узнал, что в их стенах получили образование свыше пяти тысяч молодежи — мужчин и женщин. Всякий раз, когда м-р Росс видел большое количество народа, занятого одним и тем же делом, он говорил себе, что это дело должно было быть вполне разумное и безопасное. А что его особенно успокоило — так это его знакомство с председателем, д-ром Алонзо Коопером, в обязанности которого входило вести переговоры с родителями обучавшихся в университете юношей.
Д-р Коопер умел быть в одно и то же время и полным достоинства и в высшей степени почтительным и любезным. М-р Росс с проницательностью, свойственной всем крупным дельцам, тотчас же уяснил себе весь ход мыслей доктора. "Если этот представитель "Консолидированного Росса" будетдоволен получаемым его сыном образованием, то он может в один прекрасный день пожертвовать университету известную сумму денег на постройку специального здания для практического изучения химии вообще и, в частности, нефти, а если нет, то во всяком случае согласится оплачивать кафедру по изысканиям в области нефтяной геологии". И мысли такого рода были, по мнению м-ра Росса, как нельзя более подходящими для педагога и человека духовного звания: весь человеческий род был занят стараньем приобретать побольше денег, и путь, по которому следовал для достижения этой цели д-р Коопер, был достоин всякого уважения.
Оба — и м-р Росс и Бэнни — относились к университету со всей свойственной им серьезностью, и ни один из них не сомневался, что деньги, нажитые субсидированием политических партий и подкупом судебных и разных других должностных лиц, — что такие деньги могли создать сразу по приказанию того, кто их нажил, нечто выдающееся в области высшей культуры. Бэнни с увлечением предался науке, с азартом изучая английскую и испанскую литературу, социологию и новейшую историю, не пропуская ни одной лекции, наполняя свои тетрадки заметками, а свою голову — цифрами и всяческими историческими данными. Прошло немало времени, прежде чем он отдал себе отчет в том, что английские лекции непомерно скучны и тому молодому человеку, который их читал, надоели до слез; что преподаватель испанского языка, — именовавший себя испанцем, говорил с определенным французским акцентом и тайно покровительствовал поставщикам запрещенных напитков, для того чтобы вознаградить себя, как он говорил, за свое пребывание в этой стране варваров. Так же точно он не сразу понял, что социология представляла собой тщательно выполненную структуру классификаций, — искусственную, придуманную учеными джентльменами, проводящими время в поисках за какими-нибудь предметами обучения, и что новейшая история преподавалась по книжкам, подвергнутым цензуре целой тысячи строгих глаз для того, чтобы не оскорбить чувств м-ра Пета О'Рейли и как-нибудь не намекнуть студентам на те силы, которые двигают современный мир.
С такой же серьезностью Бэнни отнесся к общественной жизни этого колоссального учреждения. Тихоокеанский университет представлял собой ту далекую цель, к которой стремились все ученики высших учебных заведений. Но только немногим суждено было ее достигнуть, и он был в числе этих немногих. Старший брат закадычного друга его сестры принадлежал к группе тех лиц, которые стояли во главе этого учреждения, и достаточно было одного его слова, чтобы Бэнни был принят. По примеру всех западных университетов в Тихоокеанском университете обучалась молодежь обоего пола, и Бэнни очутился в атмосфере, пропитанной всем обаянием юных женщин. Изящные фигурки, обтянутые тонкими чулочками икры, стройные белые и бронзовые руки, легкие пестрые ткани, напоминающие своей окраской бразильских бабочек, целый калейдоскоп веселых улыбок и блестящих глаз и этот нежный аромат духов, точно приносимый на крыльях зефира с благоухающих кустов сирени и жасмина и с бесконечных калифорнийских плантаций апельсиновых и лимонных деревьев… Все это, конечно, не должно было пройти даром для молодого идеалиста, который провел вдобавок целое лето в учебном лагере, в кругу одних только мужчин.
Далеко не все представительницы женского населения университета следили за газетными отчетами деятельности фирмы "Консолидированного Росса", но тем не менее некоторым удалось все-таки кое-что узнать о наследнике "нефтяного поля" в Парадизе, и на него немедленно был расставлен целый ряд хитросплетенных сетей. Приглашения на танцевальные вечера, пикники, катанья в автомобилях чередовались одно за другим. И вот внезапно разнеслась странная молва: среди университетской молодежи находился удивительный феномен — юный миллионер, не желавший завязывать никаких романов. Все чары слушательниц Тихоокеанского университета оказывались бессильными, и это только еще подливало масла в огонь: все старались превзойти друг друга в искусстве прельстить юного миллионера, и держались бесконечные пари, которую из молодых девушек Бэнни Росс поцелует первой. Были наведены специальные справки в школе Бич-Сити, и оттуда пришло известие, что сердце молодого "нефтяного принца" было разбито, и это окружило его ореолом романтичности и очень содействовало его обаянию.
В делах такого рода обычно руководствуются особыми соображениями, и Бэнни отдал предпочтение той, которая ни одного момента не старалась его поймать. Генриэтта Аслейч была из богатой семьи, причем это богатство переходило к ней из рода в род в течение многих поколений, а потому на деньги и на тех, кто их домогался, она могла смотреть свысока. И это не могло не произвести сильного впечатления на Бэнни, который знал, что его богатство очень недавнего происхождения. Его натуре была глубоко чужда агрессивная самоуверенность его сестры, он искал чего-то более ценного, что было в нем самом, и временно он нашел это "что-то" в семье Аслейчев с их безукоризненными манерами, превосходно дисциплинированными слугами и старинным домом, полным обломков многовековой культуры.
Генриэтта была высокая, стройная девушка, с красивым, мягким голосом, спокойная и сдержанная. Незадолго перед тем умерла ее мать, и она целый год носила траур, что, конечно, возбуждало немалое удивление среди университетской публики. Она принадлежала к епископальной церкви, по воскресеньям с маленькой книжкой молитв и псалмов в руках отправлялась в церковь и брала туда с собой и Бэнни. От нее он узнал, что ветхозаветную мифологию иудеев нельзя понимать буквально, но надо доискиваться ее символического значения, и в этом помогает один из служителей церкви — седоволосый старый джентльмен, говоривший проповедь с английским акцентом.
Генриэтта была для Бэнни убежищем от бушевавших в нем желаний и страстей. Он прибегал к ней как к какой-нибудь святой, как к мадонне, ожившей и действующей в стенах Тихоокеанского университета. Она была неизмеримо выше окружавшей ее толпы нарядных товарок, не употребляла ни румян, ни пудры, и ничто не препятствовало вульгарной капельке испарины появляться на ее правильном, точно выточенном носике. Вы могли мечтать о том, чтобы целовать ее пунцовые без тени губной помады губы, но этим мечтам суждено было навсегда оставаться только мечтами. В течение всех первых шести месяцев знакомства она называла вас "м-ром Россом", а потом — Арнольдом, считая, что это звучит более красиво. Пока вы продолжали вести с ней знакомство и искренно ценить ее, вы могли быть уверенным, что вы будете одним из наиболее сильных по знаниям в своей группе и — говоря словами ее маленькой черной, с золотым бордюром книжки — будете "почитать и слушаться как все гражданские власти, так и всех ваших преподавателей, духовных руководителей и наставников".
IIIНа рождественские каникулы Бэнни уехал в Парадиз, и как раз в это время там получились первые вести от Поля. Открытка со штемпелем Американской экспедиционной армии, но без обозначения места отправления. Простое почтовое открытое письмо, а не одна из тех открыток с видами, изображающими "сцены из жизни Иркутска", "сани, запряженные верблюдами", или что-нибудь в этом роде.
"Дорогая Руфь! — писал Поль. — Пишу только несколько слов, чтобы сказать, что я здоров и что все хорошо. Я получил твои три письма. Пожалуйста, пиши чаще. У нас много работы, и я интересно провожу время. Мой привет всем домашним, Бэнни и м-ру Россу. Любящий тебя Поль".
Руфь получила эту драгоценную весть за несколько дней до приезда Бэнни, и нечего говорить о том, сколько раз она читала и перечитывала эти слова, изучала каждую букву, каждый знак препинания. Бэнни не удовлетворила записка Поля — он нашел ее очень холодной, но не сказал, конечно, этого Руфи. Когда же он спросил об этом мнение отца, то м-р Росс сказал, что, без сомнения, все письма солдат проходят очень строгую цензуру и что Поль написал так кратко для того, чтобы быть уверенным, что его открытка дойдет.
— Но для чего же нужна такая строгая цензура? — спросил Бэнни.
М-р Росс ответил, что в такие времена приходится прибегать ко всему, чтобы только оберечь армию от пропаганды.
Когда Бэнни пришел к отцу говорить с ним о записке Поля, он застал его за чтением газеты, в которой были помещены самые последние сведения обо всем, что творилось на свете. Германская и австрийская империи с треском рушились, и это было большим торжеством для демократии. Но теперь друзьям демократии предстояло новое трудное дело — нужно было обуздать дикого зверя, именуемого большевизмом. Прежде всего они решили подействовать на него измором, для чего устроили блокаду на всех фронтах. Всюду же, где добропорядочные, почтенные представители русской интеллигенции и русской армии образовывали временные правительства, союзники спешили им на помощь, поддерживая их деньгами и вооружением. Генерал Деникин завладел югом России; на западе образовалась целая группа новых правительств; на севере — в Архангельске — антибольшевистская группа действовала под покровительством англичан и американцев. Что касается Сибири, то там еще в дни Керенского образовалось социалистическое правительство. Но все эти социалисты оказались пустыми говорунами, их правительство было свергнуто, и их заменил настоящий военный человек, адмирал Колчак, командовавший раньше царским флотом. За спиной этого адмирала стояли союзники, желавшие сделать его правителем Сибири, и американские войска были отправлены туда с целью охранять железнодорожный путь и держать его открытым для продвижения колчаковских войск. Разумеется, большевики и симпатизирующие им местные жители раздували этот факт, как только могли, и распространяли всевозможные слухи.
— Вот почему нам приходилось все письма подвергать строгой цензуре, — прибавил м-р Росс.
Бэнни не задавал более по этому поводу никаких вопросов. За те семь месяцев, которые он провел в лагере, он успел усвоить себе военную точку зрения. Он остро воспринимал всю опасность большевистской пропаганды и говорил себе, что если ему когда-нибудь придется иметь дело с теми, кто такой пропагандой занимается, то он на них немедленно донесет. Невинность его в этом отношении была так глубока и до того мало он был знаком с тактикой неприятеля, что совершенно не отдавал себе отчета в том, что как раз в это самое время он впитывал в себя яд этой пропаганды. И где? — в одном из классов своего университета, самого консервативного изо всех.
Нельзя в этом винить, конечно, переутомленного работой председателя университета д-ра Коопера. Не он, но пользующийся его полным доверием декан университета пригласил, по рекомендациям высших властей, молодого преподавателя, который заведовал перед тем отделом оказания помощи в Салониках и был сыном одного из известных пасторов-методистов. Это был Даниэль Вебстер-Ирвинг, и кому могло прийти в голову, чтобы человек с такой фамилией мог страдать от каких бы то ни было политических переворотов?