За обедом м-с Норман посадила молодого нефтепромышленника около себя, а когда начались танцы, спросила его — не хочет ли он сделать с ней несколько туров, так как все эти ужасные молодые люди вели себя с нею очень непочтительно, и она с ними танцевать не любила. Разумеется, Бэнни ее пригласил и остался ею очень доволен: она танцевала хорошо, и от нее пахло такими нежными духами. Несмотря на то, что его наблюдение за процессом туалета тети Эммы должно было бы на многое открыть ему глаза, тем не менее Бэнни всегда казалось, что, женщинам по самой их природе свойственно так благоухать. Шея и грудь "стальной вдовы" были почти совсем обнажены, спина же не "почти", а совсем, вплоть до самого того места, на котором лежала во время танцев рука Бэнни.
Чарли его дразнил, а остальная компания гоготала. Но на следующий день Бэнни мог убедиться в том, что для всей молодежи совершенно достаточно каких-нибудь десяти — двенадцати часов, чтобы вполне освоиться со всеми забавами и тотчас же затем начать скучать. Он продолжал проводить все время с м-с Норман — катался с ней, танцевал, играл в гольф, в то время как Чарли проделывал все это с Берти, и из этих четырех действующих лиц трое были вполне довольны своей судьбой.
XОднажды вечером Бэнни рано ушел в свою каюту. В этот день с почты привезли журналы, которые очень заинтересовали молодого нефтепромышленника, и он решил уйти от танцев и заняться чтением. Удобно устроившись на своей великолепной золоченой кровати с розовыми шелковыми, украшенными ручными вышивками подушками, он зажег стоявшую на столике у изголовья тяжелую, накладного золота, лампу и углубился в чтение заинтересовавшей его статьи, она не замедлила перенести его далеко за пределы побережья Тихого океана, туда, в холодную Россию, в те голодные места, где по дорогам валялись трупы несчастных, а оттуда — в Венгрию, где низвергали социальную революцию простым путем избиения поголовно всех, кто в нее верил, употребляя для этого снаряды, сделанные в Америке и купленные на деньги, данные Америкой взаймы. Бэнни так углубился в чтение всех этих ужасов, что совершенно не слышал, как его дверь тихонько открылась, как кто-то вошел к нему в каюту и так же неслышно повернул ключ в замке. Прошло несколько мгновений, и до него донесся нежный, сладкий аромат. Он бросил читать и оглянулся. Около его постели стояло видение в пурпурном кимоно, вышитом золотистыми цветами. С робким выражением в лице видение умоляющим жестом сложило руки и прошептало чуть слышным голосом:
— Бэнни, можно мне с вами немножко поболтать?
Разумеется, Бэнни сказал, что можно, и видение опустилось на колени на мягкий ковер около кровати, тихонько коснулось рукой его руки и дрожащим от волнения голосом прошептало:
— Бэнни, я так одинока и так несчастна! Я не знаю, понимаете ли вы, что значит для женщины быть такой одинокой, но вы — первый человек за долгое-долгое время, к которому я чувствую доверие. Я знаю, что я не должна была бы так приходить сюда, но мне так много нужно вам сказать… И почему мужчине и женщине нельзя быть друг с другом вполне откровенными?
Бэнни этого не знал, и она решила быть с ним вполне откровенной. Сущность же этой откровенности заключалась в том, что она сказала ему, что мечта о любви снова закралась в ее душу, — в душу той, которую жизнь совсем сбила с толку. Он не должен думать о ней как о пустой, легкомысленной особе, — она всегда была честной женщиной… Слезы навернулись у нее на глазах, когда она произносила эти слова. Да, он не должен был, он не имел права ее презирать! Но ей так хотелось быть счастливой, и на свете было так мало людей, которых можно было любить…
— Бэнни, — сказала она, — скажите мне, вы сейчас не влюблены ни в какую другую женщину? Нет?
С его стороны было бы, может быть, добрее сказать ей, что он любил, что он не был свободен, но дело в том, что подобного рода случая в его жизни ни разу еще не было, он не был к нему подготовлен и потому сказал то, что было на самом деле, — сказал правду. И все ее лицо осветилось сияющей улыбкой. Она радостно засмеялась сквозь слезы и дрогнувшим от волнения голосом прошептала:
— Я не должна была плакать. Слезы делают женщину такой некрасивой!.. Бэнни, позвольте мне потушить лампу…
С этими словами она потянула за тоненькую золотую цепочку и в ту же минуту перестала быть некрасивой и вся превратилась в одно благоухание.
— Бэнни, — еще тише прошептала она, — скажите, полюбите ли вы меня хоть немножко?
В конце концов ему все-таки пришлось сказать то, что он должен был сказать.
— М-с Норман… — начал было он.
Но она прервала его:
— Не м-с Норман — Тельма!
— Тельма… — пробормотал он и запнулся. — Я… я совсем не думал…
— Знаю, Бэнни, знаю… Я старше вас… Но взгляните на всех этих людей, которые меня окружают: до чего все они пусты! Я так, так искренно полюбила вас и сделаю для вас все-все на свете!
Бэнни знал, что ему нужно было только протянуть объятия, — что она этого ждала. Эвника Хойт научила его, как надо любить женщин. От него зависело довести ее сейчас до экстаза, и с этой минуты она навсегда была бы его рабой. Она отдала бы ему все, что имела. Все свои богатства. Он мог бы обращаться с ней потом как ему вздумается, мог бы содержать на ее деньги любовниц, — она все равно продолжала бы оставаться его рабой. Он был уже достаточно опытен для того, чтобы разбираться в том, что происходило у него сейчас перед глазами. Нашлось бы немало людей, которые, не разделяя точку зрения Бэнни на роскошь и власть, не задумываясь постарались бы воспользоваться таким случаем и обратили бы свою "неотразимость" в орудие своих хищнических инстинктов. Сколько лет употребил старый Август Норман на то, чтобы создать сначала свой сталелитейный завод, а затем этот плавающий дворец и другой, еще более великолепный и в десять раз более колоссальный — на океанском побережье! И вот теперь все эти сокровища оказывались, как по волшебству, воплощенными в одном женском образе, одетом… Нет! это выражение не совсем точно: красного кимоно давно уже не было. Оно, соскользнув, упало на ковер, и ничего не оставалось, кроме тонкой, как паутина, сорочки, нежного запаха духов, страстных объятий и жадных губ, осыпающих Бэнни горячими, влажными поцелуями.
— Бэнни, — прошептал замирающий голос, — мы поженимся, если ты этого захочешь… Я все, все отдам тебе.
Но если от Эвники Хойт Бэнни узнал, что когда вы в настроении любить, то такие поцелуи могут вас соблазнить, то теперь от м-с… нет, от Тельмы он узнал, что когда вы не в таком настроении — они могут вас только оттолкнуть.
— Вы знаете, Тельма, — проговорил он, — что мне ничего не нужно…
— Знаю, знаю! И знаю тоже, что я самое отвратительное, вульгарное существо в мире. Но я веду себя так только для того, чтобы ты понял, что я тебя люблю и что ты не должен думать обо мне дурно…
Ее последние слова помогли ему выйти из затруднительного положения. Он сказал ей, что никогда, никогда не будет думать о ней дурно, но что он не любил ее и смотрел на нее только как на друга. И по мере того как он ей это говорил, ее объятия разжимались, и, опустившись на ковер у кровати, она принялась горько всхлипывать, говоря, что уверена, что он теперь всегда будет ее презирать, что никогда не захочет ее больше видеть. И она казалась в этот момент такой слабой, такой приниженной, что ему стало ее жалко, и он ласково положил ей на плечо свою руку. Но тотчас же понял, что не надо было этого делать, так как она порывисто схватила его руку и стала покрывать ее поцелуями… Чувство жалости в его груди все росло, и это испугало его. Он вспомнил, что много лет тому назад, в восемнадцатом столетии, один из английских поэтов заявил, что он сделал великое открытие, убедился в том, что чувство жалости может вызвать в человеческом сердце чувство любви.
Но Бэнни давно уже решил, что он поцелует теперь только ту женщину, которую будет искренно любить, и его рассудок определенно говорил ему, что он не любил и не мог полюбить настоящей любовью мать Чарли Нормана. Это была бы только простая интрига, которая ни одному из них не дала бы мало-мальски продолжительного счастья. Поэтому он снова повторил ей, что ей лучше уйти, и на этот раз она покорно и медленно подняла с полу свое красное кимоно и поднялась сама.
— Бэнни, — сказала она, — у людей такое грязное воображение. Если они об этом узнают, они сочинят такие ужасы…
— Не надо об этом думать, — прервал он ее, — я никогда никому не скажу.
Опять дверь бесшумно открылась и так же бесшумно закрылась. Бэнни зажег электричество и повернул ключ в замке. И никогда уже впоследствии, принимая приглашения знакомых и отправляясь гостить в их имения и виллы, он не забывал прибегать к этой мере предосторожности. В течение нескольких минут он ходил взад и вперед по комнате, думая об этом волнующем происшествии. Он говорил себе со свойственной ему скромностью, что все это произошло не в силу его какой-то исключительной неотразимости, но потому только, что в этой новой, языческой цивилизации женщин так поражало проявление целомудрия, что они смотрели на таких людей как на каких-то сверхчеловеков.
— Бэнни, — сказала она, — у людей такое грязное воображение. Если они об этом узнают, они сочинят такие ужасы…
— Не надо об этом думать, — прервал он ее, — я никогда никому не скажу.
Опять дверь бесшумно открылась и так же бесшумно закрылась. Бэнни зажег электричество и повернул ключ в замке. И никогда уже впоследствии, принимая приглашения знакомых и отправляясь гостить в их имения и виллы, он не забывал прибегать к этой мере предосторожности. В течение нескольких минут он ходил взад и вперед по комнате, думая об этом волнующем происшествии. Он говорил себе со свойственной ему скромностью, что все это произошло не в силу его какой-то исключительной неотразимости, но потому только, что в этой новой, языческой цивилизации женщин так поражало проявление целомудрия, что они смотрели на таких людей как на каких-то сверхчеловеков.
На следующее утро лицо м-с Норман впервые за все эти годы покрылось естественным румянцем. Это было в тот момент, когда она встретилась на палубе с юным Адонисом. Но скоро она справилась со своим смущением, и они совершенно просто болтали о разных вещах и беседовали о теософии. Бэнни называл ее Тельмой, и Чарли больше не трунил над ним. Но дорогой домой Берти приставала к брату с вопросами, желая знать, предлагала ли ему м-с Норман свою любовь и до чего у них дошло дело. А когда Бэнни покраснел, она стала смеяться над братом, а потом обиделась на него за его категорический отказ отвечать на ее вопросы.
— Не воображай только, что она выйдет за тебя замуж, — сказала она, когда раздражение ее прошло и она снова заговорила с братом. — Она очень любит говорить о "перевоплощениях", но в своем теперешнем воплощении она питает искреннее чувство исключительно только к акциям общества "Западная сталь"!
XIВскоре после этого разговора акции общества "Западная сталь" очень упали на рынке, и Берти была этим озабочена, так как она принимала теперь все дела этого общества очень близко к сердцу. Она спросила об этом своего отца, и он ответил, что это было своего рода "манипуляцией". Но вслед за этим упали акции и многих других обществ, включая сюда и акции "Консолидированного Росса", и м-р Росс сказал, что это дело нескольких безумцев, которые на этом играют, искусственно взвинчивая бумаги, которые потом, разумеется, сильно падают. Но положение вещей не только не улучшалось, но, наоборот, все ухудшалось, и каждый день получались сведения о тяжелом положении многих компаний и даже банков. В воздухе чувствовалась паника. У м-ра Росса с Верноном происходили частые совещания, после они прекращали все свои работы и увольняли не одну сотню рабочих. М-р Росс говорил, что денег в банках было очень много, но что только самые крупные дельцы ими пользовались. Вернон кипел бешеной злобой на Марка Эйзенберга — банкира, который, как он говорил, желал его гибели. Все это было дело рук "Великой пятерки", принявшейся за свои старые проделки. Было очевидно, что они решили посадить "Консолидированного Росса" в яму и затем купить его за пять или десять миллионов.
Бэнни говорил по этому поводу с м-ром Ирвингом, который и объяснил ему, что это была так называемая "резервная федеральная система" — изобретение крупных банкиров Уолл-стрита. На самом деле эта система проводилась особым комитетом, состоявшим из банкиров, имевших власть создавать во времена кризисов неограниченное количество бумажных денег. Эти деньги поступали в крупные банки и давались ими взаймы крупным промышленным фирмам, обеспечения которых они держали у себя и должны были их охранять. Поэтому всякий раз, когда наступала паника, крупные дельцы спасались, а маленькие люди оказывались прижатыми к стене.
Во всех таких случаях главными страдающими лицами являлись фермеры-крестьяне. Они не были сорганизованы, у них не было никого, кто бы брал их сторону, им приходилось свозить свои урожаи на рынок, а цены все падали, и миллионы крестьян должны были оказаться банкротами до конца года. Цены же на фабричные продукты не падали так быстро, и это потому, что крупные тресты, имевшие за своей спиной банки Уолл-Стрита, могли "выжидать".
Бэнни передал это объяснение своему отцу, а тот в свою очередь передал это м-ру Роскэ, который сказал, что он с этим вполне согласен, что это совершенно правильно, черт побери!
Деньги становились настолько дороги, что Берти не могла получить даже нового автомобиля, несмотря на то, что свой старый она порядочно поистрепала. М-р Росс говорил за обедом об экономии, и дело дошло до того, что тетя Эмма кормила их мясным фаршем, сделанным из вчерашнего жаркого… Повсюду сокращения, повсюду огорченные, унылые лица, в газетах намеки на неизбежные банкротства; они, конечно, тщательно старались это скрывать, но это читалось между строк.
И вот в один из этих дней произошел курьезный случай. Большой лимузин, которым правил шофер, остановился вечером перед домом Росса, и из него вышел высокий статный человек с желтыми волосами и строгими чертами лица, одетый в белоснежный фланелевый костюм.
Эли Аткинс!
Он пожал всем окружающим руки — у него были теперь манеры настоящего архиепископа — и потом попросил м-ра Росса уделить ему несколько минут для серьезного разговора. М-р Росс принял его в своей "берлоге", и он через полчаса вышел оттуда с довольной улыбкой на лице, сел в автомобиль и уехал. М-р Росс сначала ничего никому не говорил об этом визите, но, оставшись наедине с Бэнни, разразился гомерическим хохотом и объявил, что Эли Аткинс сделался теперь тоже землевладельцем. Он нашел где-то на одной из городских окраин кусок земли, по размерам как раз подходящий для того, чтобы построить на нем золотой храм, который повелел ему построить ангел Божий, и ему удалось приобрести этот участок, платя за него по частям. Но по каким-то необъяснимым причинам ангел не оградил Эли от той паники, которая всех теперь охватила, и сейчас он запутался в делах, как всякий обыкновенный смертный, и ему надо было уплатить сто долларов недоимки. Суммы, собранные им от своих клиентов, оказались недостаточными, и ангел дал ему понять, что Эли должен прибегнуть к какому-нибудь другому способу приобретения денег.
— Но что же ему надо было от тебя, папочка?
— Дело в том, что ангел открыл ему, что я смогу взять на себя этот участок. Но я ответил ему, что ангел забыл открыть мне, откуда я могу достать нужные для этого деньги… В конце концов я дал ему пятьсот долларов. Они помогут ему выйти из беды.
— Боже мой, папа, это теперь?! Когда мы так экономим?!
— Ничего не поделаешь! Эли напомнил мне, что это он благословил первую скважину на участке Парадиз и что благодаря этому там оказалось так много нефти. И если бы я отказал ему, то это вышло бы с моей стороны нечто вроде богохульства.
— Но, папа, ведь ты же не веришь в то, что он обладает какой-то особой силой?
— Не верю. Но этот малый пользуется теперь громадной популярностью, и он может еще оказаться нам очень нужным. Если когда-нибудь выборы будут производиться здесь или в Парадизе, то мы с избытком вернем себе эти деньги, так как он и его последователи будут, конечно, действовать в наших интересах.
XIIБэнни пошел к себе заниматься и там, на свободе, все хорошенько обдумав и вооружившись необходимым для успеха дела спокойствием, снова вернулся к отцу.
— Послушай, папа, если ты ради шутки дал пятьсот долларов Эли Аткиксу, то другие пятьсот долларов должен дать мне на одно очень серьезное дело.
М-р Росс был неприятно удивлен. Очевидно, ему не надо было говорить Бэнни об этих деньгах.
— В чем дело, сынок?
— Я заходил к м-ру Ирвингу, папа, и ему очень сейчас трудно; нигде не может найти себе никакой работы. Дело в том, что всюду, куда он ни обращается, ему приходится говорить, что он в течение этих двух лет был преподавателем в Тихоокеанском Университете. А когда там наводят о нем справки, то ему в работе отказывают. Он убежден, что в университете кто-нибудь говорит, что он "красный".
— Очень возможно, — сказал м-р Росс. — Но ведь ты-то в этом не виноват.
— Нет, именно виноват, папа. Я один был с ним в близких отношениях и вызывал его на откровенные разговоры. Я думал, что все это останется между нами, но, очевидно, кто-то за нами следил и шпионил.
— Ну и что же? Он желает занять у тебя теперь денег?
— Нет. Я даже предлагал ему маленькую сумму, но он отказался. Но я знаю, что они ему очень нужны, и я говорил об этом с Гарри Сигером и Питером Нагелем. Они знают здесь несколько семейств рабочих и думают, что здесь можно было бы открыть рабочий колледж. Мы все считаем, что м-р Ирвинг — идеальный человек для ведения такого рода дела.
— Рабочий колледж? — переспросил м-р Росс. — Это для меня что-то новое.
— Колледж, в котором получали бы образование молодые рабочие.
— Но почему им не ходить в обыкновенные учебные заведения, в которых принимают решительно всех?