– Селестина Норт, соблюдала ли ты сегодня все правила для Заклейменных?
– Да! – Сердце дико частит.
Я знаю, что ничего не нарушила, ну а вдруг этот прибор скажет, что нарушила? Вдруг они меня нарочно подставят? Надежны ли эти тесты? Как им доверять, ведь они все под управлением Трибунала: возьмут и скажут, что я лгу, даже если я говорю правду, – мое слово против слова судьи.
«Часы» снова скрипят «Чисто», и она снимает с меня прибор.
Не оглядываясь на родных – слишком я унижена и подавлена, – я бреду наверх. Мне бы поспать.
Но сон так и не пришел. Обезболивающие перестали действовать, я уже не так далеко от самой себя, не такая затуманенная, как хотелось бы. Слышно, как уходит Мэри Мэй, удостоверившись, что я не собираюсь нарушать комендантский час. Я сижу у окна и смотрю через дорогу на дом, где жил Арт. Огромный, внушительный дом, самый большой в нашем тупичке, пожалуй, настоящий особняк. Он замыкает переулок и смотрит на всех сверху вниз. Архитектор – родной брат Кревана, тот, кто владеет футбольным клубом, и они хотели, чтобы ключевые сотрудники их газет и телевидения поселились рядом. Держать нас под контролем. Как же я раньше не докумекала? Боб, папа, судья Креван – всегда вместе в День Земли, а мне это казалось так славно, по-соседски. Теперь-то я понимаю: власть и контроль. По ту сторону улицы все окна черны, дома никого нет. В последние дни вроде бы никто не входил и не выходил, кроме Хилари, их домработницы. Понятно, что Арт не может наведаться, тут полно журналистов и фотографов, а он прячется от своего отца, но вообще-то какая беда приключилась бы, если бы он пришел ко мне? Законом это не запрещено. Да, проявил бы неуважение к отцу, но они же и так в ссоре. Или хотя бы позвонил, написал, послал эсэмэску. Смог же он передать письмо в замок! Какой-то знак любви, памяти, заботы обо мне. Хоть какой-то. Любой.
Мне кажется, посещение Заклейменных не рассматривается как помощь, хотя одно его прикосновение было бы для меня не то что помощью – спасением. Конечно, вслух я готова твердить, что у нас с Артом нет и не может быть будущего, но в глубине души все еще таится надежда. Все у нас получится, просто он должен порвать с отцом раз и навсегда, и мы с ним вдвоем сможем противостоять всему миру, если понадобится.
Я прокручиваю записную книжку до его имени и нажимаю кнопку мобильного телефона. Знаю, что сейчас будет: то же, что и во все прошлые разы с первого дня, когда я вернулась домой. Включится автоответчик. Но по крайней мере я послушаю его голос – веселый, с нотками смеха, я увижу его фотографию, дерзкий и бойкий взгляд, – а потом положу трубку.
Снизу доносятся голоса: Эвану еще раз строго объясняют все правила.
Я притворяюсь, будто уснула. Мама и папа зашли поцеловать меня на ночь. Потом ушли к себе. Тихие голоса в их спальне. Дальше – тишина.
А потом – то самое, чего я дожидаюсь. Джунипер потихоньку крадется вон из дома.
15
Я стою голышом перед зеркалом, сняв повязки. Ужасно, смотреть на себя не могу. Слезы так и текут при виде этих шрамов. Они завладели моим телом, теперь я принадлежу им. Вырвать бы эти Клейма из своей кожи. Я отворачиваюсь от зеркала. Никогда больше не стану на себя смотреть. Никому не покажусь обнаженной. Ни друзьям. Ни мужчине. Никому.
К школе все относятся по-разному. Джунипер всегда нервничает из-за школы. Это я помню. Она думает о школе с той минуты, как ложится вечером в постель, и до той минуты, когда возвращается из школы домой. Ей не по себе, ее все стесняет, она не знает, как себя вести, ей не терпится покончить со школой и заняться тем, что для нее намного важнее. Все беспокоит ее: домашнее задание, страх ответить неправильно, экзамены, как одеться. Тревожится она не потому, что ленива, не старается или глупа – нет, она умная, она все время трудится, только и говорит, что об учебе, или занята учебой, она без конца примеряет одежки, выкладывает их на кровать, передумывает, начинает сначала. У нее есть одна близкая подруга, они, словно приклеившись, ходят вместе по коридорам школы, голова к голове, самодостаточны, и больше никто им не нужен, никого не подпустят, обе хотят поскорее закончить школу, разделаться с этим.
А для меня школа – мой мир. Мне нравится ходить в школу. Там я чувствую себя вполне довольной и спокойной. Охотно жду следующего дня. Школа меня вовсе не пугает. Занимаюсь много, но не до стресса, не до срыва. Учителя хорошо ко мне относятся, как и я к ним. Никому не доставляю хлопот и огорчений. Друзей у меня – большая компания. Нас шестеро, три девочки и трое парней, в том числе мы с Артом и Марлена, которая свидетельствовала в мою пользу на суде. Нам вместе весело. Мы не ботаны и не придурки. Может быть, нас в школе будут вспоминать, а может быть, и нет. Мы просто такие, какие есть.
Но впервые в жизни я чувствую то, что Джунипер переживала каждое утро: долго, мучительно соображаю, что надеть. Каждая вещичка в моем гардеробе – символ беззаботности, ее купила и носила девчонка, легко сливавшаяся с классом, такая, как все, ей нечего было скрывать. Я – совсем другой человек.
Кручу так и эдак три костюма, которые сложила для меня мама. Ни в одном из их не спрячешься.
Согласно правилам, выходя из дома я не имею права прикрывать висок и ладонь. Клейма должны быть на виду. Подошву же в любом случае не видно. Однако дома я теперь подбираю наряд очень тщательно. Правый висок удается закрыть косичками, под длинным рукавом спрятать Клеймо на правой ладони, в вырезе не должен виднеться шрам на груди. Подошву и спину никто не увидит, пока я не разденусь на пляже или в школьном бассейне, вот только в босоножках не прогуляешься. Я составила список, какие места мне хотелось бы спрятать. Я преисполнилась ненависти к своему телу.
Прохожу по коридору к комнате Джунипер.
Стучусь в ее дверь.
– Входи! – удивленно отзывается она. Вид у нее изнуренный, куда ж это она ходит по ночам? Но в последнее время между нами черная кошка пробежала, я даже не решаюсь задать сестре такой вопрос. Да и стоит ли? Все равно солжет.
– Нет ли для меня какой-нибудь одежки? – прошу я, все еще чувствуя, как язык с трудом помещается во рту. И слова я выговариваю, наверное, как моя подружка Лайза после того, как проткнула себе язык сережкой. Но все-таки речь стала намного отчетливее, чем неделю назад, тогда я едва могла шевельнуть языком.
– Что-то из моего? – недоумевает она.
– У меня нет ничего подходящего.
– А! Ладно. Хорошо. Ну, ты же заходи. – Она шире открывает дверь, а там словно бомба взорвалась – всюду разбросаны ее одежки. – Я тоже никак не могу выбрать.
Мне хочется прикрикнуть на нее – мне бы ее проблемы, – но я молчу. Проглатываю слова, которые вертятся на языке. Обшариваю взглядом этот хаос. Я знаю, что мне нужно, и сразу же это нахожу.
– Спасибо, – говорю я, задом выбираясь из комнаты.
– Уверена? – спрашивает она, присматриваясь. – У меня есть другое, что тебе может больше понравиться.
– Нет, в самый раз, спасибо.
Я возвращаюсь в комнату, меряю позаимствованное. Снова смотрюсь в зеркало и плачу. Черный хлопковый верх с длинными рукавами, высоким воротом. Черные джинсы в обтяжку. Черные бутсы. Вылитая Джунипер.
Но это еще не все.
На правую руку – повязку с красной буквой «П». Один конец липкий, чтобы прочно закреплять повязку на одежде. Она должна прилегать к телу.
Как вторая кожа.
В кабинете директора Гамильтона жалюзи опушены: поблизости у входа в среднюю школу имени Грейс О’Мэлли[1] окопались журналисты. Кто-то из сотрудников слил информацию: сегодня мой первый день в школе. Они тыкали камерами в затонированные окна папиного джипа с такой силой, что я боялась, стекла побьют. Джип еле полз, папа едва различал дорогу, а я сидела в машине, испуганная до обморока, чуть ли не задыхаясь от клаустрофобии: все эти взгляды, и каждый мой жест, даже если просто сижу в машине и ничего не делаю, подхватят, изучат, прокомментируют. Джунипер смотрела прямо перед собой, не дрогнула, не поморщилась, как будто и не видела ничего. Похоже, и директору Гамильтону тоже изрядно жизнь отравили. На лице у него проступила сыпь, спускается по тощей шее за воротник. И сосуды на носу-картошке полопались.
Никогда прежде я не имела случая беседовать с директором Гамильтоном, никогда не давала повода вызывать меня к нему в кабинет, но сегодня в мою честь созвали целое собрание. Тут и учительница математики мисс Докери, и преподаватель обществознания мистер Браун. Мисс Докери мимолетно улыбнулась мне, когда я вошла и села, мистер Браун даже не оглянулся. Меня так и подмывает наброситься на них, завопить диким, нечеловеческим голосом, притвориться, будто я могу напустить на всех проклятие Заклейменных. Вот бы они перепугались.
Мистер Гамильтон, совершенно затравленный, пытается открыть собрание, а телефон у него все звонит и звонит.
– Сьюзен, я же просил пока не пропускать звонки. – Молчит, слушает. – Нет, я не собираюсь проводить пресс-конференцию. Нет. Мы это уже обсуждали с родительским комитетом и с попечителями. – Тяжелый вздох. – Нет, и заявления для журналистов я делать не буду. – Отключил телефон.
– Мистер Гамильтон, – приступает к делу отец, – я понимаю, как вам сейчас нелегко. Нам всем непросто, и мы все хотели бы избежать лишних неприятностей. В школе, насколько я понимаю, есть другой вход, Селестина могла бы им пользоваться. Приходить в школу и уходить, не подвергаясь такому обращению, как сегодня. Это ведь не замок Хайленд, приговор уже произнесен, и с ней не должны так обращаться в ее родной школе.
– Да, мистер Норт, лично я с вами согласен…
Мистер Браун готов поспорить, но директор взглядом велит ему умолкнуть.
– Я придерживаюсь мнения, что ко всем ученикам следует относиться одинаково. Философия равенства – я старался внушить ее всем учителям.
Мистер Браун вновь возражает, но ему никто не давал слова.
– Об этом мы еще поговорим, – обрывает его мистер Гамильтон. – Что касается отдельного входа, я и сам об этом думал, однако я получил предписание от… – Он поворачивает конверт и читает надпись, – от Мэри Мэй, стража, которая ставит меня в известность, как я могу поступать и чего делать не могу в своей собственной школе. – Похоже, его это не порадовало. – К сожалению, предоставление Селестине отдельного входа, который облегчил бы ей доступ в школу и из школы, будет рассматривается как помощь Заклейменной.
– Да она же ваша ученица, черт побери! – Папа яростно стучит кулаком по столу.
Мистер Гамильтон дает ему время успокоиться.
– Совершенно верно. К сожалению, я получил такие инструкции, и я не могу подвергать коллег и школу еще большим неприятностям.
– Мы не сможем каждый день привозить Селестину в школу и забирать ее, – уже мягче говорит папа. – И что же ей делать? Самостоятельно ездить в автобусе она не может. Если поедет на велосипеде – окажется у всех на виду. Водительских прав она пока не получила. Мне страшно отпускать ее одну, эти фотографы налетают так, что могут подвергнуть ее опасности. Ситуация требует особых мер. Речь идет об опасности для жизни.
Ничего нового в этом нет, и все же папа словно бы подтверждает реальность моих тайных страхов.
– Поверьте, я понимаю. – Директор с тревогой оглянулся на меня. – Может быть, нам лучше обсудить это потом, когда Селестина уйдет на урок?
– Я хочу остаться, речь идет обо мне, – упираюсь я. На самом деле, я вовсе не хочу, но я вынуждена выслушать все до конца.
– Прекрасно. Итак, я хотел обсудить вариант домашнего обучения.
– То есть как? – возмущенно переспрашивает отец.
– До выпускных экзаменов осталось несколько месяцев. Это недолго. По оценкам она у нас одна из лучших, не хотелось бы, чтобы ее результаты в итоге снизились. Мы все это подробно обсудили с родительским комитетом. Некоторые – не все, но некоторые – обеспокоены репутацией школы. Присутствие в классе Заклейменной может негативно сказаться на репутации школы.
– Вы не можете на этом основании дискриминировать мою дочь. Она имеет право учиться здесь.
– Разумеется. Но число заявок на сентябрь уже снизилось после этого… этого события. Родители встревожены. Ученики тоже беспокоятся: если будет замарано доброе имя школы, у них будут проблемы с поступлением в университет, потом с работой. Я просто передаю вам то, о чем шла речь на собрании, – поспешно добавляет он, видя, что отец вот-вот взорвется. – Я обязан позаботиться о репутации школы.
– Лучше бы позаботились о том, чтобы воспитать из учеников приличных людей!
– Основная проблема: группа преподавателей, которую представляет мистер Браун, заявила, что не желает учить Селестину. Это их решение, и оно не совпадает с моим, но я должен считаться со своими коллегами и представить вам факты как есть, – мрачно продолжает он. – Уверен, вы сами признаете: домашнее обучение – лучше, чем исключение из школы.
Вот тут мне поплохело, и я почему-то снова вспомнила о Кэррике – всякий раз думаю о нем, сталкиваясь с очередными проблемами жизни Заклейменной. Хотелось бы знать, как он. Не пойму: если о нем не сообщают в новостях – это хороший знак или дурной?
– Мисс Докери, преподаватель математики, любезно согласилась заниматься с Селестиной на дому.
Она резко выпрямляется, когда внимание переключается на нее. Я смотрю на свою учительницу, недоумевая: это доброе дело или злое? Она хочет помочь мне или же старается не допустить меня в свой класс? Слезы колют глаза. Я сползаю все ниже, ниже. Всякий раз, когда кажется, будто я достигла дна, распахивается новый провал.
– Мне кажется, вам следует обдумать преимущества домашнего обучения, – говорит математичка. – Дома никто не отвлекает, она сосредоточится на подготовке к экзамену. Чем скорее она приступит к домашним занятиям, тем лучше для нее и для всех.
Собрание перерастает в ожесточенный спор, в итоге все остаются при своем мнении, и решено посмотреть, как будет разворачиваться ситуация. Мистер Браун со мной заниматься не будет, отказались и преподаватели французского и географии, так что пока мистер Гамильтон придумает, как их заменить, эти уроки мне предстоит проводить в библиотеке. В одном, по крайней мере, все заодно: через несколько дней интерес ко мне стихнет, журналисты разойдутся – странно, что до сих пор этого не случилось. Такое впечатление, что эту историю все еще активно обсуждают, находя все новые аспекты. Я понятия не имею, что обо мне говорят и пишут: я за прессой и телевидением не слежу, а родители ничего не рассказывают, не пускают этот ажиотаж за порог. Дом превратился в безопасный кокон, где я проживаю свое новое бытие день изо дня, и нам нет дела до других людей. Это необходимо: только так я сумею сжиться с новым существованием, а уж потом выслушаю превратные версии, которые носятся в мире. Но прошли две недели, а слухи все еще не затихли, и мне уже любопытно, что же такое обо мне говорят.
Из-за этого затянувшегося собрания я опоздала на английский. Когда я вошла в класс, все головы повернулись в мою сторону. Одноклассники таращатся, как будто впервые меня видят. Место Арта рядом с моим пустует, он так и не выглянул из своего убежища, где бы он там ни прятался. Слезы подступают к глазам, я поспешно их смахиваю, чувствуя на себе взгляды со всех сторон. На этом уроке я сидела одна и на всех следующих – тоже. Марлена отвела меня в сторону – убедившись сначала, что никто не заметит, как она общается со мной, – и принялась слезливо жаловаться, как я ее подвела, она за меня головой ручалась, а я – предательница. Во что превратилась ее жизнь с того дня, как она выступила свидетельницей защиты, это просто невыносимо, все присматриваются к ней с подозрением, словно она пыталась помочь Заклейменным. Однажды за ней целый день ходил по пятам фотограф. Ей за себя страшно и хотелось бы надеяться, что беда не стрясется с ней оттого лишь, что она попыталась дать мне положительную характеристику. Я старалась утешить ее как могла – ей ведь тоже несладко. На том мы расстались, понимая, что впредь она будет держаться от меня подальше. Она так и не спросила, каково приходится мне.
Следующий урок – биология, учительница не желает меня видеть. Только я села за парту, она зыркнула на меня и вышла из класса, а вернулась лишь десять минут спустя с мистером Брауном и директором Гамильтоном, у которого был окончательно затравленный вид. Директор попросил меня выйти с ним в коридор.
– Селестина, – заговорил он, вытирая пухлые потные руки о полы пиджака. – На этом уроке у тебя будет физкультура. – Он посмотрел мне прямо в глаза и добавил: – Извини.
Знал бы он, как много значат для меня его извинения!
– Я думала, я проведу этот урок в библиотеке.
– Следующий. Я не могу разрешить тебе сидеть в библиотеке весь день.
Вот оно что. Учителя мрут как мухи.
Слезы подступили к глазам.
– У меня и формы с собой нет.
– Возьмешь казенную. Нечего на меня так смотреть, хоть ребята между собой и сплетничают, на самом деле форму регулярно отдают в чистку. Скажи Сьюзен, чтобы выдала тебе ключ от шкафчика.
Урок физкультуры состоит из 20 минут плавания и 20 минут в спортзале. В купальник я облачаться не собиралась: своего нет, а школьный – лучше умереть. И не потому, что мне его уродский фасон не нравится, а потому что в новом своем существовании я не хочу выставлять на обозрение свои шрамы. И мочить их тоже нельзя. Прошло всего две недели, они хорошо заживают, но я не стану плюхаться ни в горячую, ни в холодную воду. Честно говоря, вода, скорее всего, не причинит мне боль, да я бы и стерпела, просто не хочу, чтобы меня разглядывали. Пока что мое новое тело видели только те, кто его заклеймил, мои родные и Кэррик. Больше я никому не позволю на меня глазеть. Не знаю, как будет с Артом. Смогу ли я когда-нибудь допустить, чтобы он увидел меня, дотронулся?