Да, они все такие же двухцветные. В прошлый раз мы оказались глаза в глаза слишком поздно, за неделю до выпускного бала, и все последующие годы сожаление о несбывшемся порой накрывало меня, как волна, с головой, отправляя в черную депрессию. Я улыбнулся:
— У тебя глаза разного оттенка, один ярко-зеленый, второй — зеленовато-серый. Знаешь?
— Только сейчас заметил?
— Угу, дурак был.
— Самокритика — это хорошо, у нас это приветствуется.
— Правду говорить легко и приятно, — с достоинством ответил я.
Тома чуть прищурилась и впервые посмотрела на меня с интересом:
— Читал?
— Многократно.
— «Посев?» — лукавая улыбка с ямочками.
Ну да, ямочки на щечках — это мое слабое место, знаю и ничего поделать с собой не могу. Да и не хочу.
— Приличная советская девушка не должна знать таких ругательств.
Тома закусила губу, пытаясь сдержаться, но не вышло, и она засмеялась во весь голос, откинув голову назад.
— Да, надо запомнить, дома повеселю. — Легким движением она отбросила свалившуюся на левый глаз челку.
Я с какой-то щемящей грустью рассматривал милую линию ее шеи и подбородка, слегка розовое на просвет левое ушко. Помнится, у нее хрящики там мягкие, как тряпочки, и при сильном ветре ушки забавно трепещут в потоках воздуха.
— Ты что? — встревоженно спросила она.
— А? — оторвался я от созерцания. — А, любуюсь красивой девушкой.
— Дурак, — отрезала Тома, заливаясь краской до самого белоснежного воротничка, и отгородилась от меня листами с темами.
— Наверное, да, дурак, — помедлив, признал я и медленно отвернулся.
Точно дурак. Привык к общению с нагламуренными стервами за сорок…
Эльвира шла строго по алфавиту, и до звонка оставалось заслушать только меня и Чистякову. Кошмар моих школьных лет сидел через парту от меня, нахохлившись, подобно небольшой злобной птичке, готовой задолбить своим острым красным клювиком любого оступившегося на тропе знаний. Сегодня Эльвира была очевидно нездорова, и болезненный цвет носика объяснялся тем, что его ежеминутно терзали скомканным и безнадежно мокрым носовым платком. Казалось, воспаленные глаза вот-вот затянутся белесыми перепонками и она упадет со стула на пол, воздев к потолку окоченевшие лапки. Однако это все никак не происходило, время шло, очередь опрашиваемых сокращалась, а англичанка, собрав силы в кулак, продолжала методично потрошить нашу группу. Вот закончила запинавшаяся на последней трети текста Ирка Родина.
Эльвира качнула головой, позволяя сесть, поморщилась и после короткой паузы резюмировала:
— Four. Not confident and sequence of tenses as usual.[3]
Короткий взмах пера, и вот моя очередь идти на Голгофу.
— Moscow is the capital of our country, the Union of Soviet Socialist Republics…[4] — бодро начал я тарабанить выпавшую тему.
Англичанка ушла в себя, лишь изредка подергивая бровями на каких-то значимых для нее ухабах.
Две страницы печатного текста уложились в пять минут, и, финишировав, я опасливо замолчал. Эльвира сфокусировала на мне взгляд и, задумчиво пожевав нижнюю губу, выдала:
— Sit down.[5]
Авторучка нависла над журналом и, не ужалив страницу, легла на стол. Учительница с чувством высморкалась, чертыхнувшись вполголоса, и уставилась в окно. Класс в тревожной тишине наблюдал за сбоем в программе. Наконец, что-то для себя решив, Эльвира оторвалась от панорамы города и перешла на русский:
— Соколов, задержись на перемене. Чистякова, go on.
Последним из класса, бросая в мою сторону сочувственные взоры, вымелся Паштет. Дверь хлопнула, отсекая меня от воздуха свободы. Эльвира еще раз высморкалась, с некоторой неуверенностью покрутила в руках авторучку, как будто не знала, как приступить к разговору, потом решилась:
— За тему — «пять». — И после короткой паузы перешла в наступление: — Однако меня смущает один момент. У тебя изменилось произношение. За три дня! Мы в нашей школе ставим кембриджский вариант, а у тебя вдруг стало проскальзывать много американизмов. Я учу английскому уже двадцать пять лет и никогда о таком даже не слышала. Чем ты это можешь объяснить?
Она испытующе уперлась в меня гипнотическим взглядом. Ну да, чуда не произошло, пора извлекать из кармана заготовленную нелепицу.
Я замялся, изображая неловкость, разорвал взгляды и уставился в окно. Из нашего расположенного на чердаке класса открывается шикарный вид на город — как не полюбоваться?
— Ну, Андрей, я жду.
— Эльвира Хабибульевна… — уныло проныл я.
— Это я знаю, меня так уже полвека зовут. Дальше.
Хм… Вдруг немного лести поможет? Я изобразил удивление:
— Да не может быть! Я думал, значительно меньше… — и невинно захлопал глазками.
Эльвира болезненно поморщилась:
— Соколов, я не в том сейчас состоянии, чтобы твое пустословие слушать.
— Извините, — покаялся я.
— Дальше, дальше.
Я поковырял пальцем парту, шмыгнул носом и поднял на нее полные мольбы глаза:
— Эльвира Хабибульевна… Тут такое дело… Мне бы очень не хотелось, чтобы об одной моей проблеме узнали в школе и родители. Я могу рассчитывать, что сказанное мной никуда не уйдет?
— Это будет зависеть от сказанного, — ожидаемо ответила англичанка, впившись в меня взглядом. — Говори, Андрей, говори, переменка короткая.
Я еще раз ковырнул парту, глубоко вздохнул, понурился и начал излагать.
— Видите, — ткнул пальцем в шишак, — сильно ударился головой. У меня появилась ретрогадная амнезия.
— Ретроградная, наверное?
— Да, точно, ретроградная. К примеру, забыл, где и с кем сижу в классе, имена-отчества частично, клички… Но память постепенно восстанавливается. Периодически всплывает то, что забыл. Что-то аккуратно вопросами выясняю. Пока никто ничего не заметил. Мама об этом не знает, папа в командировке. В школе только один человек еще знает. Вот… — Я оторвал взгляд от парты и вперился в зрачки Эльвиры. — Судя по всему, английский тоже пострадал. И на это наложилось то, что мне вдруг стало интересно слушать радиостанции на английском языке всякие: новости, про культуру, науку, спорт… Я три дня, пока на справке был, «Ригонду» слушал, «Голос Америки» на английском в основном. Видимо, особенности произношения легли на временно освободившиеся места в памяти. Ничем другим объяснить не могу…
— Хм… — Англичанка задумалась, вертя в руках авторучку. — Интересная версия. И что ты там узнал, например?
— Э-э-э… После убийства Джумблата ливанские друзы вырезали жителей христианской деревни, около которой он попал в засаду. Убито около ста человек, в основном женщины и дети… Вчера в Конго президента убили… Сложное имя такое, не запомнил… У нас еще об этом не объявляли. Председатель конголезской партии труда. Какого-то Натана Щевранского все упоминали в связи с заседанием конгресса по советским евреям…
— Достаточно, достаточно, — торопливо остановила меня Эльвира. — Понятно. Хм.
Она ненадолго задумалась, болезненно щуря глаза.
— Ладно, — решительно подвела черту, — будем выбивать. Даже интересно. — Англичанка окинула меня хищным взором, словно решая, с какого места прямо сейчас начнется то самое «выбивание».
Я невольно поежился. Впрочем… Пусть выбивает, от меня не убудет. Кембриджское? Ха, нашли чем испугать. Я робко улыбнулся:
— Эльвира Хабибульевна, я пойду? Звонок скоро…
Эльвира поиграла бровями, шмыгнула еще раз, полистала свой журнал и напоследок зловредно сказала:
— А за четверть — «четыре». Пахать надо, Соколов, пахать! Английский надо задницей брать. В слове засомневался — открываешь Мюллера и ищешь. И тут же заучиваешь всю словарную статью. А, что тут говорить. — Она с досадой махнула рукой. — Иди…
— Ну? Как?!
— На заднем дворе их много.
— Сейчас стукну! Вот дай только сапоги сниму.
— Считай до десяти, я пока спрячусь.
— Сейчас… дай только сапоги снять… сейчас… — Наклонившись, мама нервно подергала на сапожке заевшую молнию, потом нетерпеливо распрямилась и гневливо топнула: — Я тебя сейчас сама между половицами спрячу, паршивец мелкий, папа потом с микроскопом не найдет! Отвечай быстро, что по русскому, литературе и английскому?!
— «Три», «четыре», «четыре», — дурашливо вытягиваюсь в струнку и рапортую, радостно поедая глазами лицо начальства. Потом опускаюсь на колено: — Да не дергайся, сейчас расстегну… Вот, с лаской надо, с любовью…
— Так… — мама на глазах веселеет, — уже легче. Тему на что сдал?
— «Пять», — отвечаю гордо.
— По остальным что в четверти?
— То же, что и во второй.
Мама повесила пальто и вспомнила, что хвалить вредно:
— По русскому — три балла, стыдоба-то какая! Как жить будешь с такой грамотностью? Начальство не будет уважать, коллеги станут смеяться за спиной, пальцем показывать… — запричитала она жалобно над моей судьбинушкой.
— «Пять», — отвечаю гордо.
— По остальным что в четверти?
— То же, что и во второй.
Мама повесила пальто и вспомнила, что хвалить вредно:
— По русскому — три балла, стыдоба-то какая! Как жить будешь с такой грамотностью? Начальство не будет уважать, коллеги станут смеяться за спиной, пальцем показывать… — запричитала она жалобно над моей судьбинушкой.
— Девушки любить не будут, — с тоской в голосе подхватил я скорбный перечень.
Мама сразу заметно напряглась:
— Какие девушки? Зорька твоя, что ли?
— Ну зачем обязательно Зорька… Это даже, совсем напротив, необязательно… Вообще девушки как биологический вид. Вот скажи, — с энтузиазмом развиваю тему, — ты в папин диплом с оценками когда заглянула — до моего рождения или после?
— Э-э-э… — ошеломленно тянет мама, — я?
— Ну да, мне-то зачем?
Она что-то такое вспомнила и порозовела.
— Ты это кончай выдумывать, оценки какие-то…
— Есть кончать с оценками! — довольно согласился я. — И вообще, что у нас сегодня на праздничный ужин планируется?
Мама пару раз озадаченно моргнула:
— Тьфу на тебя, язык длиннющий! Совсем заболтал. Ты не думай, что я тебе эту «тройку» так спущу! Ты у меня учебник наизусть учить будешь! Вот подожди, папа приедет…
И под эти ритуальные обещания мы переходим на кухню. Пройдя к столу, мама вытряхнула из матерчатой сумки добычу и азартно нависла над ней. Сероватая бумага распахнулась, и я увидел легендарную синюю птицу. Судя по застывшему в глазах выражению, она так и умерла непокоренной. Чем-то, то ли горделиво заброшенной вверх головой с топорщащимся гребнем, то ли свободно распрямленной позой, она походила на непреклонно прошедшую по жизни старушку-раскольницу. На кур двадцать первого века смахивала не больше, чем жилистая дворняга — на разожравшегося ротвейлера. Элегантно вытянутые тонкие синюшные лапки были обтянуты кожей с топорщащимися кое-где жесткими остями. Сквозь нее просвечивали тугие жгуты сухожилий и мышц, накачанных, видимо, за время предсмертного перегона строем из Сибири на Синявинскую птицефабрику. Судорожно скукоженные когтистые лапы молили о скорейшей отправке к задней стенке морозилки, где они упокоятся в жутковатом, навевающем мысли о Дахау, штабеле себе подобных до первомайского студня.
— Ты иди и дверь закрой, я ее сейчас опаливать буду, — озабоченно сказала мама, открывая форточку.
— Почем килограмм трофея? — поинтересовался я, разглядывая размашистый карандашный росчерк «два двенадцать» на углу обертки.
— Два тридцать.
— Меньше килограмма…
— А с чего им больше быть? Кормят впроголодь, а яйца всю жизнь неси. Бедняга — тощая, как цыпленок.
Мама засунула руку в курицу и начала что-то там нашаривать.
— Да, а у нас классы объединяют. Из двух наших восьмых делают один девятый, остальные — в училища и обычные школы, — поделился я главной новостью дня.
— Черт! Да разве ж можно такое под руку говорить?! Разорвала из-за тебя желчный пузырь, теперь горчить будет… — Мама огорченно рассматривала выдернутую из тушки печень.
— Дрогнули руки у Никиты Кожемяки, и порвал он шесть воловьих шкур, — речитативом продекламировал я.
— Да ну тебя, одно расстройство. — Мама наконец оторвалась от курицы и повернулась ко мне: — Так что там с объединением?
— На классном сегодня Тыблоко объявила. Сказала, что пройдут тридцать два лучших по среднему баллу ученика, мол, все будет честно.
Мама небрежно отмахнулась:
— Ну это понятно, как иначе-то?
Я задохнулся от неожиданности. Как может быть иначе?! Да легко, мать-перемать… Перед глазами внезапно поплыла красноватая пелена ярости, и я сцепил челюсти, чтобы из меня не вырвалась полыхнувшая ненависть. Вдох-выдох, вдох-выдох…
— Э, ты чего, Дюш?
— В ухе стрельнуло что-то… — Для убедительности я потер правое ухо. — Все, прошло. Так вот, меня сегодня с физры пораньше отпустили, и я с Тыблоком обедал. Она сказала, что у меня все о’кей, если не съеду в последней четверти сильно.
— Готовься, — сказала мама спокойно, — будем три шкуры с тебя спускать.
— Всегда готов! — вскинул я руку. Учебой меня теперь испугать сложно. Так бы вот всю жизнь учился и учился…
Долгожданный скрежет ключа в замке раздался, когда по «Времени» показывали награждение хоккеистов ЦСКА золотыми медалями. Я, впившись взглядом в экран, рассматривал молодые лица легенд — Харламов, Жлуктов, Фетисов, Цыганков, Петров, Михайлов, Викулов, Лутченко, Третьяк…
Мама, радостно взвизгнув, опрометью бросилась в коридор и повисла на папе, я терпеливо пристроился позади. Потом дошла очередь и до меня. Привстав на цыпочки, я вдохнул знакомый запах трубочного табака и подивился отсутствию привычной седины в бороде.
Оторвавшись, рассмотрел внимательнее. Папа молод, бодр, элегантен и окружен каким-то нездешним флером, слегка выпадая из советского антуража. Пожалуй, выражением глаз: сквозь радость встречи и облегчения от окончания дороги просвечивают легкое недоумение и какая-то светлая тоска по мельком увиденному, как у мальчонки-подпаска, издали посмотревшего на игры приехавших в имение на лето барчуков, — ему в эту сказку попасть не светит при любом раскладе.
Память выбрасывает на поверхность строки: «В глазах оленей призрачных горит, как дальний свет, та дикая Америка, которой больше нет». Ну нет и нет…
Я еще раз взглянул отцу в глаза и принял на себя еще один долг, которым так часто пренебрегал там. А для начала пусть испытает радость от дарения подарков любимым.
— Пап, пап! Мы по тебе скучали! Мама так вовсе места себе не находила — видишь, как меня в сердцах шлепнула? Признавайся, что ты нам привез?!
Папа, смеясь, обнимает нас вместе, потом пытается провести медицинский осмотр прямо в коридоре.
— Да все в порядке уже, — уклоняюсь я. — Все прошло, как с белых яблонь дым. Давай, сим-сим, открывайся, мама извелась вся!
— Да-да, — подключилась мама, нетерпеливо приплясывая, — иначе никакого ужина!
Папа обреченно потянул носом, потом начал, радостно блестя глазами, одаривать эксклюзивом. Ну да, по советским меркам — выше только звезды. Маме достались маленький флакончик какой-то туалетной воды, кусок ароматизированного мыла и что-то из предметов туалета. Она в ответ одарила папу восторженным поцелуем и с повизгиванием унеслась в комнату для примерки.
Мне же торжественно вручили брусок двухкассетного магнитофона, десять 60-минутных кассет «Super chrome», кассету для чистки головки, футболку с трилистником «Адидаса» и пять одноразовых шариковых авторучек «Bic».
— У-у-у, здоровски! Спасибо, пап, — старательно изобразил я восторг — практики лицедейства у меня в последние дни было предостаточно. — Ого, израильская! — Я указал на синюю шестиугольную звезду на этикетке футболки.
— Хм, — папа с сомнением посмотрел на политически неблагонадежную полоску ткани, — не заметил. Спороть бы ее надо…
— Зачем?
— Скажут, что экономически поддерживаем противника.
— Ага, туалетную воду от страны — члена НАТО можно, а футболку из Израиля — нет?
— Эх, Дюш, кто может знать заранее, что этим дубам в голову придет? На твою детскую демагогию всегда найдется демагог с тридцатилетним стажем, который со ссылками на Маркса с Лениным как дважды два докажет, что ты — враг народа и сионистский диверсант, да так ловко, что и сам в это поверишь.
— Ничего у меня не детская демагогия, а самая что ни на есть настоящая… Спарывать?
Папа еще раз взвесил на чутких внутренних весах все обстоятельства и махнул рукой:
— Оставляй. Только никому не хвастай, тогда можно будет сказать, что не обратили внимания.
— О’кей. А себе что взял?
— Да ничего. Что там брать-то на эти недельные командировочные? Да еще подарки для работников ЦК надо было купить, а то в следующий раз на конгресс могут и не послать… Хорошо хоть им немного надо, тех же авторучек «Bic» вязанку да шоколадку начальнице.
— Занес уже?
— Угу, сегодня прямо из аэропорта туда и заехал. Прошелся по кабинетам, поулыбался, раздал да выклянчил у теток проездной на самолет до Ленинграда, а то бы только завтра поездом приехал. Со Старой площадью надо дружить…
Я разложил привезенные подарки на своем столе: магнитофон, стопку кассет, пучок шариковых авторучек, вражескую футболку — и разглядывал, постепенно наливаясь злостью. Нет, не понимаю… С какой стороны ни посмотри, все равно не понимаю. Ладно, были люди идеи. Но ведь многие отказались от своей страны ради возможности покупать такое барахло. Похоже, нас развели, как индейцев Северной Америки, за горсть бус и несколько зеркалец.
Вскинул глаза на свое отражение в темном стекле. Лица не видно, только контур упрямо наклоненной вперед еще детской фигуры. Эх, малыш… Куда ты лезть собрался? Это колесо тебя разотрет и не заметит. Может, ну его на фиг?