На этом их разговор тогда и окончился. Но скоро Зинн понял, что дело, конечно, не в ошибке, о которой говорил Эгон, и не в том, закончит ли Винер свой проект завтра или послезавтра, а дело в том, что на земле немецкого народа, его собственными руками, ценою каторжного труда немецких рабочих, за счет голодания немецких женщин и истощения немецких детей снова куется ярмо для Германии, для всей Европы, для всего мира. Вот в чем было дело. Вот о чем думал сейчас ответственный партийный функционер Гюнтер Зинн.
Он раздраженно отбросил карандаш и его взгляд в нетерпении остановился на стрелке стенных часов: Рупрехт Вирт опаздывал на несколько минут Зинн уже потянулся было к телефонной трубке, когда дверь без стука отворилась и на пороге появился Вирт.
- Слушай, Рупп, - без всякого вступления сказал Зинн, - ты не хуже меня знаешь, как трудно бороться с фашистской сволочью, которая снова поднимает голову...
Рупп недоуменно поднял плечи: его спрашивали о том, что знал каждый немец, не говоря уже о членах партии.
- Я, видишь ли, заговорил об этом потому, что должен посоветоваться с тобою кое о чем, что пришло мне в голову, - продолжал Зинн. - Шумахеровцы настолько спелись с разведками американцев, англичан и французов, что любыми средствами борются не только с проявлениями антифашизма, но и против интересов всех немцев за Эльбой, против интересов всей Германии.
- Что здесь такое? - недовольно спросил Рупп. - Политшкола?
Зинн дружески положил ему руку на плечо:
- Не сердись, старина, это просто дружеская беседа. Уж очень накипело в душе. Иногда хочется выговориться... Если эти скоты хотят сделать Германию площадкой для американских реактивно-атомных установок, если они намерены превратить ее в поле битвы между своим выдуманным "западом" и Советским Союзом, - обязаны же мы помешать этому?
- Странный вопрос, - Рупп пожал плечами. - У нас тут достаточно хорошо понимают, куда ведет Германию триумвират Шумахер - Тиссен - Шмитц. "Немцы за Эльбой" не хотят быть рабами ни янки, ни их отечественной челяди.
Теперь Зинн, в свою очередь, с улыбкой спросил:
- Я хотел бы знать, что ты думаешь насчет Шверера?
- На моем горизонте трое Швереров... Кстати, об Эрнсте Шверере. Я стараюсь не упускать его из виду, но при всякой угрозе провала этот молодчик ныряет в лазейку, которую ему открывают из той зоны, и исчезает под крылышко американцев.
- Я не о нем, меня интересует Эгон.
Вирт сказал, понизив голос:
- Кажется, я знаю, чего ты от него хочешь... Он не станет заниматься военными проектами.
- Дело не в этом... Я хотел сказать: не совсем в этом.
- Я так и знал! - с усмешкою сказал Рупп.
- Что ты знал?! - внезапно раздражаясь, сказал Зинн. - Ничего ты не знаешь и не можешь знать! - Но тут же, беря себя в руки, спокойно проговорил: - Ты слышал о Винере?
- Имею представление.
- Над чем он работает, знаешь?
- Да.
- Нужно, чтобы Эгон Шверер еще раз вплотную занялся этими проектами ракет.
- Я же тебе сказал: я знаю, чего ты хочешь от Эгона. Но повторяю: он на это не пойдет.
Зинн ударил ладонью по столу.
- Подожди с твоим заключением. Эгон настолько хорошо все знает, что лучше всякого другого может разоблачить эти затеи перед всем миром.
- Ты хочешь, чтобы он выступил?
- Да, с разоблачением, которое разорвалось бы на глазах всех народов с эффектом, в десять раз большим, чем самая страшная атомная бомба.
Несколько мгновений Рупп молча стоял перед Зинном, потом воскликнул:
- Я лопаюсь от зависти, что такая идея пришла не мне! Честное слово, вот бомба, которую надо сбросить как можно скорей, - правда!
- Не ожидая войны, - со смехом сказал Зинн и тут же увидел, как стало серьезным лицо молодого человека.
- А ты понимаешь, чего это может стоить доктору Швереру? - спросил Рупп.
- Я ничего не собираюсь от него скрывать.
Рупп задумался. Зинну пришлось переспросить:
- Что же ты думаешь?
И Рупп ответил так, словно предложение было сделано ему самому:
- Дело должно быть сделано.
- Может быть, ты с ним и переговоришь? - предложил Зинн.
- Мы с ним слишком большие друзья. А уж одного того, что ты пригласил бы его сюда, было бы достаточно, чтобы он поверил в серьезность дела. Он должен знать, что это нужно для блага Германии, "нам, немцам", как бывало говорил Лемке...
- Ты забыл о том, что сказал сам: в наши дни автор такого разоблачения рискует жизнью.
- А разве ты не рискнул бы?
- Ну, мы с тобой... Мы - члены партии.
- Почему ты думаешь, что мужество - наша монополия?
- Этот Шверер в прошлом...
- Я знаю, он заблуждался.
- И очень сильно!
- И все же Лемке доверял ему, - сказал Рупп. - И, на мой взгляд, Эгон, наконец, понял все до конца и хочет оставаться честным перед самим собой и перед своим народом.
- Этого достаточно, - решительно проговорил Зинн. - Приведи его. И как можно скорей.
- Я тебе говорю: он совсем неплохой человек. Только постарайся насчет... его безопасности... - Рупп посмотрел на часы. - Ты не забыл об открытии гимназии?
- Мне пора, - согласно кивнул Зинн. - Кажется, ведь небольшое дело открытие гимназии, в которую может послать своих детей самый бедный немец.
- Сколько их тебе еще предстоит открыть!
Рупп был уже в коридоре, когда за ним вдруг порывисто распахнулась дверь и Зинн крикнул:
- Эй, Рупп, погоди-ка! Я забыл показать тебе.
И, сияя радостью, он протянул телеграмму. Рупп прочел:
"Ура! У нас - сын. Здоровье Ренни отлично. Рудольф".
Рупп рассмеялся:
- Готов вместе с ним крикнуть "ура".
- Уж этот-то новый Цихауэр узнает, что такое счастье в Германии! уверенно проговорил Зинн.
- Пошли им привет и от меня! - крикнул Рупп, сбегая с лестницы.
- Через несколько дней поздравишь их сам тут, - прокричал вслед ему Зинн. - Руди уже выехал в Берлин.
- Тем лучше, тем лучше! А своего малыша они привезут, вероятно, в той самой огромной корзине, которую Ренни когда-то носила на спине?
Зинн рассмеялся:
- Это была, действительно, огромная корзина. Я как сейчас вижу Ренни Шенек, сгибающуюся под тяжестью ноши... И эти похороны в горах у Визенталя...
Шаги Руппа замерли далеко внизу.
Поток воспоминаний нахлынул на Зинна. Он стоял, опершись на перила, и глядел в глубокий провал лестничной клетки, как в пропасть, где перед его взором проходила длинная череда лиц и событий прошлого - такого близкого и вместе с тем уже такого безвозвратно далекого. К счастью, именно безвозвратно, навсегда ушедшего в прошлое, как в туман над ущельем Визенталя...
Когда через час Рупп подходил к подъезду Эгона Шверера, ему бросился в глаза автомобиль, на стекле которого виднелся пропуск, какой выдается для въезда из западных зон в советскую. Первой мыслью Руппа было: "Эрнст!" Он с беспокойством вошел в дом и сразу заметил, что там царит некоторый переполох. Раскрасневшаяся Эльза водила утюгом по тугому, как броня, пластрону крахмальной мужской сорочки.
- Доктор Шверер собирается куда-нибудь ехать? - спросил Рупп, стараясь сообразить, куда может ехать Эгон на американской машине. И вздохнул с облегчением, когда Эльза сказала:
- Он ведет Лили в гимназию, которая сегодня открывается.
- А этот автомобиль?
Эльза приложила палец к губам и глазами показала на неплотно притворенную дверь, за которой слышались голоса.
- Приехала из Франкфурта бабушка Эмма, - прошептала Эльза.
Из-за двери был отчетливо слышен голос генеральши Шверер:
- Отцу кто-то сказал такую глупость, будто ты намерен отдать нашу Лили в эту новую гимназию.
- Кто-то позаботился о том, чтоб сказать сущую правду, - ответил спокойный голос Эгона.
- В бесплатную школу?! Словно дочь нищего?
- Теперь тут все учатся бесплатно, мама, - все так же спокойно проговорил Эгон.
- Но отец этим очень обеспокоен, Эги, - взволнованно проговорила старуха. - Он очень обеспокоен. Ты видишь, я ехала всю ночь, чтобы...
В голосе Эгона зазвучала насмешка:
- Это очень трогательно, что американцы не пожалели несколько галлонов бензина ради такого маленького человечка, как моя Лили. Но вы истратили их бензин напрасно.
- Я тебя не понимаю.
- Лили поступает сегодня в школу, именно в эту школу.
- Там, наверно, царят здешние идеи, Эгон! - воскликнула фрау Эмма.
- Безусловно. - ответил Эгон. - Я и отдаю мою дочь туда потому, что не хочу, чтобы с нею произошло то, что случилось с ее отцом: только став седым, я понял, что значит быть немцем.
- Я тебя все еще не понимаю.
- И не поймете.
- Ты, что же, думаешь, что я не способна?..
- Я сам тоже когда-то не понимал многого и, вероятно, так и не понял бы, если бы не решился тогда... бежать.
- Боже мой!.. Не вспоминай об этом позоре!
- Только тогда, скрываясь в чужой стране и глядя оттуда на все, что происходило тут...
- Не смей, не смей! - крикнула старуха. - Это было позором. Для тебя, для нас всех... Я никогда не решалась сказать тебе, как назвал тебя отец, узнав о твоем бегстве из Германии!
Эгон рассмеялся:
- Наверно, дезертиром?
- Он сказал, что ты... изменник! В те тяжкие для отчизны дни...
- Не для отчизны, а для гитлеризма. Это не одно и то же.
- Когда твой отец и твои братья дрались уже на самых границах Германии, чтобы спасти ее от русских...
- Они спасали не Германию, а Гитлера и самих себя.
- Ты говоришь, как настоящий... большевик. Я не хочу, не хочу тебя слушать, ты марксист!
- К сожалению, еще далеко нет.
- Ты издеваешься надо мною! - По голосу старухи можно было подумать, что ей сейчас будет плохо. Несколько мгновений из комнаты доносилось только ее частое, взволнованное дыхание. Потом она прерывающимся голосом, негромко сказала:
- Что же я должна передать ее дедушке?
- Единственно правильным было бы сказать ему правду.
- О, конечно, правду, только святую правду! - напыщенно воскликнула она.
- Тогда скажите ему, что у него нет больше внучки.
- Эгон!
- Да, род Швереров, тех Швереров, которые из поколения в поколение служили в 6-м кавалерийском его величества короля прусского полку, кончился.
- Эгон!
- Он кончился на Отто и Эрнсте. Я всегда был не в счет.
- Ты не смеешь так говорить об Отто! - Она поднесла носовой платок к глазам. - Мы даже не знаем, где его могила там в России... Я всегда заступалась за тебя перед отцом, но теперь я вижу, ты и вправду не в счет.
- На сцену выходит новое поколение немцев, обыкновенных маленьких немцев, которые войдут сегодня в эту новую бесплатную школу. Среди них будет и моя дочь, моя Лили.
- Я не хочу, не хочу тебя слушать! - прокричала старуха.
Но Эгон продолжал:
- И я от всей души хочу, чтобы учителя вложили в их маленькие головы правдивое представление о грядущем уделе Германии, который будет уделом свободы и труда, счастием равных среди равных, а не глиняным величием воинственных бредней.
- Я не могу сказать все это ему! - в отчаянии произнесла фрау Эмма.
- Напрасно. Он должен это знать, - твердо проговорил Эгон, - если хотите, я напишу ему.
- Упаси тебя бог! Может быть, я не должна говорить тебе, но... я не могу молчать: он боится за вас всех, за тебя, за нашу маленькую Лили и даже за твою жену. - Она говорила торопливо, не давая перебить себя. - Ведь когда начнется война, все, кто находится здесь, по эту сторону, обречены на смерть, на истребление.
- Это слово вы слышали от него? - с неподдельным интересом спросил Эгон.
- Да, да, пойми же: поголовное истребление! - с жаром воскликнула она.
Тут Рупп и Эльза услышали громкий смех Эгона, и он сказал:
- Так скажите же ему, мама, что это чепуха!
- Эгон, Эгон!
- Бредни выживших из ума двуногих зверей, тех, чье поколение быстро шагает к могиле, чтобы навсегда исчезнуть с лица Германии. Это вы тоже можете сказать: простые немцы, шестьдесят миллионов немцев, постараются помешать обезумевшим банкротам затеять новую бойню.
- Эгон! - Старуха всплеснула руками. - Ты говоришь об отце!
- Нет, - Эгон покачал головой. - Так же как у генерала Шверера нет больше сына Эгона, так у меня нет больше отца.
Неподдельный ужас старухи дошел до предела, она в страхе повторяла только:
- Нет... нет... нет!..
Эгон чувствовал, что именно сейчас окончательно закрепляется тот поворот в его жизни, на который он столько лет копил решимость и который совершил после такой борьбы со своим прошлым. Этот поворот представлялся ему не только победой над тяготевшим над ним грузом прошлого, но и началом новой жизни, пусть более короткой, чем та, которую он прожил, но бесконечно более полной и неизмеримо более нужной ему самому и его народу. Еще одно последнее усилие - преодолеть жалость к этой женщине, такой чужой и даже враждебной, несмотря на то, что она была его матерью. Покончить со всем этим!.. Он заставил себя твердо повторить:
- Именно это и передайте: у него нет больше сына, а у меня отца... Вот и все...
- Нет, нет... Этого не может быть! - Старуха поднялась и, театрально раскрыв объятия, шагнула к Эгону.
Эгон попятился и, заложив руки за спину, сделал отрицательное движение головой. Выражение растерянности сбежало с лица старухи. Морщины, с которых осыпался густой слой скрывавшей их пудры, сложились в гримасу, и старуха, задыхаясь от бешенства, крикнула:
- Я проклинаю тебя!.. Проклинаю вас обоих!.. Но знай: мы ни за что не оставим нашу внучку в твоих руках, в ваших руках, в руках марксистов. Слышишь: мы позаботимся о том, чтобы она не пошла по твоему пути!
Старуха хотела еще добавить, что об этом позаботится Эрнст, который со своими сообщниками ждет за углом ее появления с Лили, чтобы схватить ребенка и увезти на запад. Но она во-время вспомнила, что ей было строго-настрого приказано молчать о том, что она приехала сюда вместе с Эрнстом, что цель ее поездки - похищение девочки, которая должна послужить приманкой для захвата самого Эгона. Старуха даже схватилась рукою за рот, будто ловя едва не вырвавшееся неосторожное признание. Она круто повернулась и пошла к двери. Уже с порога плаксиво бросила Эгону:
- Проводи же меня.
Но он не изменил позы и только снова молча отрицательно качнул головой.
Когда мать исчезла за порогом, он подошел к оставшейся распахнутой двери и медленно, плотно ее затворил. Он навсегда и накрепко захлопывал дверь своего прошлого.
Эгон хмуро поздоровался с Руппом.
- Когда-то я думал, что два враждебных лагеря - это я и Эрнст, но я никогда не допускал мысли о возможности такого... Отцы против детей, деды против внуков. И где их разум, где совесть и честь?
- Для них вопрос стоит просто: честь или кошелек, совесть или жизнь... Я к вам по делу, доктор. С поручением от Зинна.
И Рупп рассказал ему о плане разоблачения махинаций Винера и американцев.
- Бросить счетный аппарат? - в испуге спросил Эгон.
- Может быть.
- Когда он почти готов?
- Вспомните, что вы говорили пять минут назад.
- Вы правы, вы правы... Я подумаю, я, конечно, подумаю над вашим предложением. - Он остановился и, нахмурившись, смотрел на сверкающую крахмальной белизной рубашку, которую держала перед ним Эльза. Потом прошел в кабинет, снял с полки книжку, вернулся к Руппу и, отыскав интересовавшее его место, прочел:
- "Выиграть войну с Германией значит осуществить великое историческое дело. Но выиграть войну еще не значит обеспечить народам прочный мир и надежную безопасность в будущем. Задача состоит не только в том, чтобы выиграть войну, но и в том, чтобы сделать невозможным возникновение новой агрессии и новой войны, если не навсегда, то по крайней мере в течение длительного периода времени".
Заметив устремленный на него удивленный взгляд Руппа, Эгон сказал:
- Видите, я уже и сам знаю, где искать правду! - И продолжал читать вслух: - "После поражения Германии она, конечно, будет разоружена как в экономическом, так и в военно-политическом отношении. Было бы, однако, наивно думать, что она не попытается возродить свою мощь и развернуть новую агрессию. Всем известно, что немецкие заправилы уже теперь готовятся к новой войне. История показывает, что достаточно короткого периода времени в 20-30 лет, чтобы Германия оправилась от поражения и восстановила свою мощь. Какие имеются средства для того, чтобы предотвратить новую агрессию со стороны Германии, а если война все же возникнет, - задушить ее в самом начале и не дать ей развернуться в большую войну?"
Эгон посмотрел на Руппа блестящими глазами.
- Это замечательно! - воскликнул он. - Ведь это написано четыре года назад. Четыре года тому назад он предвидел то, что мы с трудом и недоверием постигаем сегодня. И не является ли то, что предлагает мне Зинн, одним из тех средств, направленных к предотвращению войны, о которых говорил Сталин?
- Я думаю, что это именно так!
- Дорогой друг, - загораясь все больше, сказал Эгон, - не примите это за самомнение, я вовсе не хочу себе приписывать больше, чем заслужил, но все мое существо наполняется гордостью при мысли, что и я, маленький человек, немец, жестоко заблуждавшийся и принесший так много вреда народу, могу сделать что-то, о чем говорит Сталин...
Некоторое время он стоял, положив руки на грудь, и горящими глазами смотрел на Руппа.
- Эльза! - крикнул он. - Скорее мою рубашку! Мы не должны опоздать в школу. - И снова повернулся к Руппу: - Это смешно, но я волнуюсь так, как будто в гимназию поступаю я сам, будто я сам иду в первый класс, чтобы приобщиться к какой-то новой, еще совершенно незнакомой мне, прекрасной жизни моего народа.
Они сидели рядом на торжестве открытия школы, и Руппу передавалось волнение, все еще владевшее Эгоном.
Когда собрание уже подходило к концу, когда были сказаны речи представителей магистрата и гостей, когда новые маленькие школьники прочли приветственные стихи и советский комендант пожелал успеха новой школе, когда ее директор собирался поблагодарить присутствующих и закрыть собрание, Эгон внезапно поднялся и, к удивлению Руппа, дрожащим от возбуждения голосом попросил слова. Он заговорил о волнении, которое вызвало в нем сегодняшнее событие и вид маленьких немцев, пришедших сюда, чтобы научиться смотреть на мир новыми глазами. Он говорил торопливо, непоследовательно, перебивая самого себя. Зинн и Рупп следили за ним с удивлением: они еще никогда не видели таким этого всегда сдержанного, подобранного инженера.