— Матра! — пробормотал он. — Не верю, что Сарагоса Серрано держал все это в памяти! Он ни на что не способен, кроме как рядиться в ярко-красное.
За дверью раздались шаги. Сарио намеренно не запер ее, вопреки привычке не наложил сторожевые чары. В Палассо Веррадо каждый должен убедиться, что новому Верховному иллюстратору совершенно нечего скрывать. Пусть приходят. Пусть смотрят.
— Сарагоса обречен это делать до конца своих дней, не так ли? — будничным тоном спросил вошедший. — Красный — цвет стыда, цвет пораженных костной лихорадкой рук, цвет крови, которую ему пускают чуть ли не ежедневно в надежде исцелить от болезни, очень похожей на ту, что обычно сводит в могилу Грихальва.
Сарио не повернулся. Он узнал голос, уловил неприязнь на грани отвращения.
— Его талант давно отправился в могилу. Просто тело слишком задержалось на земле.
— Человек умирает, когда это нужно Матре. — Раймон Грихальва прошел на середину комнаты. — Или ты узурпировал ее престол?
Сарио, стоявший на коленях к нему спиной, ухмыльнулся и разгладил карты., — Очень похоже на излюбленный довод семейки Серрано.
— Разве он не имеет под собой оснований?
«Так. Вот и началось…»
Сарио положил одну карту на другую. Гхийас покорил Диеттро-Марейю. Что тут еще? Генеалогии: сложные шпалеры и лианы рождений, смертей, бесконечные описи увековеченных на холсте событий.
— Я исполняю свой долг. Или ты забыл, что я — Вьехо Фрато?
— И?
— И? — Сарио пожал плечами, рассматривая многочисленные, кропотливой рукой изображенные “женитьбы” Бальтазара Гхийасского. Мыслимо ли, чтобы мужчина был женат столько раз? И почему у него перемерла такая уйма жен? — Вы от меня ожидали чего-то иного?
— Возможно, чего-то большего, — сказал Раймон. — Такими способностями, как у тебя, не обладает никто. Даже Вьехос Фратос. Странно — Сарио не почувствовал сожаления. Лишь возбуждение, почти столь же мощное, как похоть.
— Раймон, неужели тебя это волнует? — Он отложил в сторону гхийасскую генеалогию, придвинул к себе кипу торговых договоров между Таглисом и Тайра-Вирте. — Или боишься, что мои способности не найдут должного применения?
Раймон промолчал.
Сарио широко улыбнулся.
"Все-таки это приятно. Это власть”.
Он отодвинул бумаги, встал, стряхнул пыль с колен. Повернулся. Цепь с Чиевой блеснули в сиянии свечи. С подчеркнутым самообладанием шагнул к единственному человеку, которого уважал.
— Это ты меня сделал, — с чувством произнес он. — Граццо, давай напрямик. На что, по-твоему, я способен? В глазах Раймона блеснул холодный огонь.
— На все.
Сарио не ожидал, что Раймон так сразу начнет рубить сплеча, и немного помолчал.
— С твоего позволения, я несколько изменю вопрос: что, по-твоему, я намерен сделать? — Все, что тебе захочется.
Опять правда. Но Сарио и не ждал от этого человека ничего меньшего и ничего большего, просто события пустились вскачь, застигнув врасплох даже его. Да, Сарагоса должен был умереть или уйти в отставку из-за болезни, но внезапная смерть Бальтрана вызвала лавину непредвиденных событий. И, понятное дело, сангво Раймон вообразил то, чего не могли или не смели (пока) вообразить другие.
Что ж, напрямик так напрямик.
— Раймон, номмо Чиева до'Орро клянусь: я не хочу править. Ты этого боишься?
Пожилой художник покачал головой.
— Даже ты понимаешь, что узурпация верховной власти в Тайра-Вирте неизбежно приведет к гражданской войне, в которой погибнет все и вся, и ты останешься ни с чем. Разве что… — Взгляд Раймона стал колюч, как зимняя стужа. — Разве что ты служишь Тза'абу Ри.
Сарио рассмеялся.
— Да, Воины Пустыни были бы не против! А ведь такое могло случиться, старичок вполне серьезно на это рассчитывал. Но у меня другой интерес.
— И в чем же твой интерес, а, Сарио? — Раймон молча изучал выражение лица и позу собеседника. — Скажи, есть ли у тебя хоть одна цель, кроме узурпации Трона Матери?
Сарио вдруг охватило радостное возбуждение.
— Это ересь? Или шутка? Что это, Раймон. — Смеясь, Сарио воздел руки. — Моя цель — быть тем, кто я есть. Верховным иллюстратором при герцоге Тайра-Вирте.
— Зачем?
— Что значит зачем? Меня к этому готовили. Такие, как ты. Раймон приблизился к нему.
— Не я это начал…
— Не ты? Разве? Вряд ли Отавио с Ферико ограничились бы тем, что прожгли три дырочки на моей ключице. — Сарио дотронулся до камзола. — Положа руку на сердце могу сказать с уверенностью: меня бы мучили, как Томаса, чтобы погасить непокорный огонь. — Он беспечно пожал плечами. — Я — тот, кем ты хотел меня увидеть. Мог бы стать чем-то меньшим или чем-то большим, если бы меня предоставили самому себе… Но теперь я — тот, в ком Грихальва видят своего спасителя.
— Спасителя?
— А как же? Ведь это ко мне придет герцог — вынужден будет прийти, — чтобы спокойно править, держать в узде своенравных советников, заключать выгодные сделки и договоры с соседними странами, жениться, производить наследников, жениться еще раз, если первая супруга умрет при родах… Раймон, я буду документировать жизнь страны! Писать историю нации! — Он помолчал, тщась увидеть на морщинистом лице собеседника понимание и одобрение. — Вот чем мы занимаемся. Вот в чем наша задача. Сорвать маску с жизни, чтобы другие увидели голую правду.
— Твою правду?
— Каждый из нас пишет собственную правду. В крайнем случае искажает ее в угоду заказчикам. Чего не сделаешь ради денег!
— Ты никому не причинишь зла? “Он боится моей власти. Боится меня”.
— Никому, кроме тех, на кого укажет мой герцог.
— Сарагрсе Серрано? — Отвращения в голосе Раймона было не меньше, чем иронии. Сарио вздохнул.
— Раймон, да неужели тебе не все равно, что будет с Сарагосой Серрано? Эйха, я вижу, ты пытаешься найти доказательства тому, что я превращаюсь в чудовище… Но откуда уверенность, что это обязательно должно случиться? Раймон, я художник! Всю жизнь мечтал только об одном: писать картины!
У Раймона дрожали руки, он едва превозмогал обморочную слабость.
— Так в чем же дело? — хрипло спросил он. — Я благословил тебя. Пиши, как мы учили.
Сарио улыбнулся. “Напрямик так напрямик, — напомнил он себе. — Я не собираюсь тебя щадить”.
— Но у меня было много учителей. Много муалимов. И не все они — Грихальва.
— А.., помнится, ты говорил о старом тза'абе…
— Ему хотелось, чтобы я стал вторым Пророком. — Сарио усмехнулся. — Матра эй Фильхо, ну почему на свете столько охотников лепить все что им вздумается из живых людей? Раймон, я что для тебя, кусок глины? А моя голова — горшок, да? И в нем можно хранить лишь то, что изволили вложить мудрецы вроде тебя, Артурро, Отавио и Ферико? Ну конечно, ведь дети сами думать не способны. И не должны ни в коем случае! Детей надо держать в ежовых рукавицах компордотты и правил покойников…
— Покойников?
Сарио всегда злился, когда его не понимали. И выходил из себя, когда его не желали понять.
— Вьехос Фратос, — стал объяснять он, — Артурро, Отавио. Они мертвы. А другие очень скоро к ним присоединятся: Ферико, Дэво. По сути, они уже покойники — костная лихорадка убила их Дар. И ты мертвец, Раймон, хоть и протянешь еще несколько лет на этом свете. — От его спокойствия не осталось и следа, он весь обратился в ледяной гнев. — Все мы смертны, Раймон. Все, кроме Верховных иллюстраторов.
— Нет, Сарио. Верховные иллюстраторы тоже умирают. Ничто не вечно.
Сарио покачал головой.
— Кроме их работ. Раймон, скажи, кто приходит в наши Галиерры? Кто приходит узнать, кем мы были и кем стали?
Эйха, никто… К нам приходят заказать копию чужой картины. Картины, написанной Верховным иллюстратором из другой семьи. Только кисть Верховного иллюстратора бессмертна, только его полотнам обеспечена вечная слава. — Он нелегко, с присвистом вздохнул. — Вот в чем цель нашего рода. Не пристроить кого-то из рода Грихальва ко двору герцога, а украсть годы, которые украли у нас, и вложить их в наши картины… Потому что наши тела слишком ненадежные хранилища для времени. — Он протянул Раймону изящные, молодые, умелые, чувствительные руки. — Мне всего-навсего двадцать. Еще столько же лет, и я стану таким, как ты. Скажи, во что к этому времени превратятся мои руки? Художник живет, пока он способен писать. Такими руками, как у тебя, писать невозможно. Поэтому художник умирает.
— Сарио…
— Раймон, мы умрем. Все до одного. И никто нас не вспомнит. — Руки повисли плетьми. — Твой путь — путь Вьехос Фратос, а цель — лепить из живых людей художников, чьи творения их переживут. Но это не жизнь. Вернее, это фальшивая, искусственная жизнь. Вы, Вьехос Фратос, забыли, как в детстве мечтали стать бессмертными. Забыли напрочь. Ты позволил своему таланту засохнуть и теперь уверяешь себя, что такова была воля Матры эй Фильхо. А меня подобный исход не устраивает. Настоящая жизнь — это именно жизнь, вот этим-то я и собираюсь заняться. Жить. И писать. Душа умирает, когда ей незачем жить, как это сейчас происходит с тобой. Но моя душа не умрет. Я этого не допущу.
— Раймон, мы умрем. Все до одного. И никто нас не вспомнит. — Руки повисли плетьми. — Твой путь — путь Вьехос Фратос, а цель — лепить из живых людей художников, чьи творения их переживут. Но это не жизнь. Вернее, это фальшивая, искусственная жизнь. Вы, Вьехос Фратос, забыли, как в детстве мечтали стать бессмертными. Забыли напрочь. Ты позволил своему таланту засохнуть и теперь уверяешь себя, что такова была воля Матры эй Фильхо. А меня подобный исход не устраивает. Настоящая жизнь — это именно жизнь, вот этим-то я и собираюсь заняться. Жить. И писать. Душа умирает, когда ей незачем жить, как это сейчас происходит с тобой. Но моя душа не умрет. Я этого не допущу.
— Сарио… — В глазах Раймона стояли слезы, он в отчаянии повторил:
— Ничто не вечно.
— Кроме меня, — возразил Сарио. — Я себя смешал, как мы смешиваем пигменты. Со связующими веществами… И теперь моя плоть — масло и холст, а кость — подрамник. Я не умру.
Раймон опустил голову. Кожа, "совсем еще недавно молодая, свежая, казалась пергаментом, натянутым на хрупкий череп.
— Пресвятая Матерь… Матра Дольча, Матра эй Фильхо…
— Можно сколько угодно бубнить молитвы, но Матерь с Сыном тут совершенно ни при чем.
В глазах — молодых, гордых, властных, столь не похожих на лицо, — вспыхнуло пламя.
— Ты смеешь говорить это мне? Мне?
— Что значит — тебе? — Хладнокровие дрогнуло, но ему на помощь тут же пришла злость. — Раймону Грихальве? Или Вьехо Фрато?
— Тому, кто считал тебя своим другом. Поддерживал тебя. Заступался…
— Да, — возвысил голос Сарио, — я это говорю всем твоим ипостасям. Как я сказал, так и будет.
Чиева до'Орро Раймона скрылась в ладони.
— Сарио, даже на Верховного иллюстратора мы найдем управу. Если ты нас к этому вынудишь. Сарио захохотал.
— Ты о моем Пейнтраддо?
Только на один кратчайший миг в глазах Раймона блеснуло торжество.
— Ты позаботился о том, чтобы нам досталась бесполезная копия. Но у Сааведры есть оригинал.
— Да? — с ледяным спокойствием произнес Сарио. — В самом деле?
Настал момент истины: голой, горькой, страшной. Раймон содрогнулся, с ужасом глядя на Верховного иллюстратора. Никто из них не знал этого человека. Никто. Ни один мужчина. Ни одна женщина.
Сарио объяснил вкрадчивым голосом:
— Иль сангво, мы же лучшие художники в мире. Для нас копию сделать — пустяк: Две копии — пара пустяков. Три копии…
Он с головы до ног окинул взглядом единственного человека, которого любил и уважал, даже почитал, и понял, что давно перерос эту слабость. А слабостей он не терпел.
— Ты предал мою веру, — сказал он с печалью, которой вовсе не испытывал. Печаль он тоже перерос. Раймона била дрожь.
— А ты — мою.., сделав копию Пейнтраддо Чиевы… Две копии!
— Мейо фрато, как видишь, они мне сослужили добрую службу. Теперь можно спокойно писать. Теперь можно спокойно жить. — Сарио усмехнулся. — Я никогда не окажусь на месте Томаса. Я никогда не окажусь на твоем месте. И что бы вы ни вытворяли в кречетте, я для вас недосягаем.
— Это наш путь, мы… — Раймон умолк. Уговаривать бесполезно.
— Ваш путь безнадежно устарел. Сейчас я торю новый. Больше ни у кого нет на это смелости, сил и возможностей. — Сарио улыбнулся. — И Луса до'Орро.
Глава 24
Алехандро зашевелился, вырываясь из объятий дремоты. Под матрасом, в раме кровати, заскрипели кожаные ремни. После первого — и невероятно сладостного — любовного поединка на полу выяснилось, что к менее бурным, неторопливым ласкам обстановка не располагает — мешают россыпью лежащие рукоятки кистей, упавшая со стола кружка, угол деревянного ящика. Поэтому он в конце концов согласился перебраться на кровать. Там они снова предавались любви, но вскоре его потянуло в сон — подействовали вино, выпитое перед его приходом к Сааведре, жара и изнурительные ласки.
Сааведра язвительно заметила, что с его стороны было невежливо торопиться со сном…
И вот он снова свеж и с улыбкой вспоминает эти слова, и ему не хочется вставать или поднимать ее. Блаженный покой; его нагое бедро прижато к упругому бедру женщины, ее волосы лежат на его шее. Еще ни разу с того дня, когда пришла весть о гибели отца, у него не было так легко на душе. Впервые он мог спокойно собраться с мыслями.
Смерть. Она его сделала герцогом. Но она же отняла у него юность. Совсем недавно он считался мальчишкой, он выглядел мальчишкой рядом с отцом, хотя в его возрасте уже можно иметь собственных детей. Он и сам казался себе ребенком. И вот Бальтран ушел в мир иной, и Алехандро вступил во владение наследством. Неожиданно для себя и не желая того. Но что случилось, то случилось. По капризу Матери жизнь герцога Бальтрана оборвалась, его жена стала вдовой, дети — сиротами.
Алехандро снова упал духом, снова нахлынули печаль, тоска, чувство одиночества. Вдовствующая герцогиня не пожелала оставаться во дворце, переселилась в Каса-Варру, один из загородных особняков до'Веррада; восьмилетняя Коссимия тоже уехала, теперь она будет воспитываться при дворе Диеттро-Марейи, пока не выйдет замуж за тамошнего наследника. В Мейа-Суэрте остался только он — сын и брат; вдобавок он теперь не наследник, а герцог. Это многое меняет. На легкую жизнь — такую, как прежде, — уповать не стоит.
— Мердитто, — огорченно пробормотал он и плотнее прижался к Сааведре.
Оказывается, она тоже не спит.
— Какие думы вынуждают вашу светлость так ужасно ругаться? Он вздохнул, тронув ее черные вьющиеся локоны.
— О женитьбе.
— Ах, вот оно что… — На миг умолкла. — Алехандро… — Тон полусерьезный-полушутливый, казалось, она сдерживает смех. — Ты уж прости меня за бестактность, граццо. Но все-таки постарайся не размышлять о столь приятных вещах в моем обществе… — Она посмотрела в его глаза. — ..И уж тем паче в моей постели.
От стыда его бросило в жар. В паху и под мышками защипало от пота.
— Мердитто! Моронно! Кабесса бизила! — Он хлопнул себя по животу и уткнулся лицом в матрас. Да можно ли быть таким безмозглым чудовищем!
Она лежала рядом с ним. И смеялась.
— Давай лучше я тебя обругаю. Ведь это мое право, верно?
— Моронно луна, — добавил он, поднимая разгоряченное лицо. — За это ты должна меня сейчас же выгнать!
— Эйха, я, конечно, могу, но мне не хочется терять тебя слишком рано. — Она провела ладонью по буграм мышц на спине — упорные тренировки с оружием превратили их в камень. — Нет уж, я постараюсь удержать тебя как можно дольше… Аморо мейо, ты женишься, а потом…
— Еще рано. Рано. — Он сел, откинул с лица спутанные волосы, убрал и ее локоны с подушки, чтобы не потянуть случайно локтем, не причинить ей боль. — Прости, каррида… Но ведь меня и так женят, уложат в постель и одарят наследником. Не пройдет и года… Стоит ли торопить события?
— Бедный Алехандро! Я что, должна тебя пожалеть? — Она тоже села, откинула растрепанные завитки волос, прислонилась спиной к стене. Коснулась плечом его плеча, прижалась. — Лучше пожалеть женщину.
Он пристально посмотрел на нее, заметил в глазах веселые искорки.
— Канна! — воскликнул он без особого пыла. — Бессердечная, эгоистичная женщина…
— Да, бессердечная, эгоистичная, честная женщина… И к тому же знающая тебя. — Она наклонила голову, коснулась виском его скулы. — Алехандро, я знаю тебя, а еще знаю, что она будет счастлива.
В его смехе печали было не меньше, чем радости.
— Эйха, каррида… Не будь я герцогом…
— ..я бы ни за что не пустила тебя к себе в постель. Он ухмыльнулся, но повторил:
— Не будь я герцогом…
— ..и не будь я Грихальва… — Она тяжело вздохнула, заразившись от него грустью. — Но ты — герцог, а я — Грихальва, и это лучшее, на что мы могли надеяться. И по-моему, это не так уж и плохо. Лучше, чем ничего.
Мысли бежали, как вода в порожистой речке — наталкиваясь на препоны, кружась в водоворотах.
— Я сомневаюсь, что он ее любил…
— Ты о ком?
— О Гитанне Серрано. Сомневаюсь, что отец ее любил. Наверное, она ему просто нравилась… Давала то, что не могла дать моя матра…
— Любовницы это умеют.
— Наверное, она была ему для чего-то нужна… Для чего-то такого, что недоступно моему пониманию. Может, он стремился доказать себе.., доказать, что он — настоящий мужчина. Во всех отношениях.
— Разве он не убедился в этом, когда ты появился на свет?
— Ведь он был герцогом Тайра-Вирте, а герцог должен быть настоящим мужчиной во всех отношениях. — Алехандро посмотрел на нее. — А я не хочу быть таким.
— Герцогом?
— Во всех отношениях. — Алехандро, но ведь все герцоги таковы.
— Ведра, я на это не способен. Я совсем не такой, каким был отец.
— И меня это радует, аморо мейо. Я бы совсем не хотела спать с твоим отцом. — Она тут же смутилась, коснулась его руки. — Извини. Я забыла, что о мертвых не шутят.