Иван прошёл мимо, сел у воды на скамейку.
Как ему сообщили, очередной паром отправляется к Невскому Проспекту через несколько часов. Стоимость — пять патронов. Иван сторговался за фонарь, выбора не было. Ничего, зато второй у него останется.
Прорвемся.
Паром доплывёт до закрытой «гермы». Когда вода начала подниматься, её закрыли намертво. Но там остался служебный ход — наподобие того, через который Иван ходил на Приморскую. Так что проблемы особой нет. Ну, промокну немного. Ерунда.
Осталось дождаться.
Ждать — Иван бросил в воду камешек — бульк! вода забурлила — это вообще самое сложное.
Мемов, Орлов, Сазонов — повторил он про себя, словно мог забыть.
Скоро мы встретимся.
Грязная куча тряпья зашевелилась. Иван дёрнулся — из-под кучи выбежали крысы и разбежались в разные стороны. Одна проскочила у самых ног диггера. Иван в сердцах сплюнул.
— Кто здесь? — спросил голос. Иван почувствовал, как волосы на затылке начинают шевелиться.
Ещё бы.
Спрашивал давешний «мертвец». Застывшие синюшные губы шевелились, глаза смотрели прямо Ивану в душу. Диггер почувствовал, как волосы на затылке начинают шевелиться. Испуг окатил его, словно из ведра, бросился в лицо чёрной верещащей крысой… исчез. Кровь стучала в висках. Иван вдруг узнал.
Надо же. Он покачал головой.
«…виноват Дарвин».
— Здорово, Уберфюрер, — сказал Иван. Вот так встреча. — Как оно вообще? Как твоё ничего?
— Фигово, — сказал Убер. Опираясь на руки, с трудом приподнял неуклюжее, словно взятое на примерку тело, посмотрел вправо, затем влево. Лицо его было словно раздроблено чем-то тяжёлым. Плоское, опухшее. Глаза как у монгола. Потом снова на Ивана.
— Где я?
Иван не выдержал, хмыкнул. Своевременный вопрос.
— На острове.
— Это я знаю, — сказал Уберфюрер. Губы у него были разбиты, морда опухшая. — Где конкретно я сейчас нахожусь?
Иван пожал плечами.
— На центральном острове. Вон там лестница и написано «ДОЖ». Это кто? Дежурный по жабам?
— Ага, — согласился скинхед. — Он самый. Понятно. Мы здесь и бухали.
Это многое объясняло. В том числе и кислый запах, идущий от скинхеда — такой мощный, что его даже перегаром было сложно назвать. Скорее уж «перегарище».
— Ну ты даешь, друг… — Иван присвистнул. — Я вообще думал, что ты того — помер. Что бордюрщики из тебя ремней нарезали. Или на барабан натянули. Или ещё чего. А ты здесь.
— Я жесткий, как подошва ботинка, — сказал Уберфюрер. Мучительно, перекосив лицо, выпрямился, сел. Теперь его поза напомнила Ивану позу дяди Евпата, когда его прихватывала старая рана в бедре. — Эти уроды побоялись обломать зубы.
— Ну ты даешь, — повторил Иван. — А здесь ты как оказался? На Новой Венеции?
Уберфюрер открыл рот, подержал так и закрыл.
— Не помню.
* * *В девятнадцать лет Уберфюрер понял, что нравится женщинам и пропал из университетских будней, чтобы проснуться в вечных праздниках жизни.
Здание института на Ленинском проспекте теперь представлялось ему не серым унылым зданием, а горящим, колыхающимся горнилом страстей и наслаждений. В этом здании всё горело и пылало, искушало и совращало, кокетничало и несло угрозу (конфликты из-за внимания женщин Уберфюрер находил самыми естественными из конфликтов, существующих на земле), двигало стройными бедрами и опаляло взглядом из-под длинных, как полярная ночь, ресниц.
— Как ты здесь оказался? — спросил Иван.
— Не помню, — Уберфюрер мучительно пытался нащупать ускользающие воспоминания и натыкался каждый раз на одно и то же — на пустоту. Всё, что начиналось с момента «Вперёд!» и прыжка его в тоннель — исчезло, в потаённом чулане памяти не было ни одной вещицы — только темнота. Амнезия, поставил сам себе диагноз Уберфюрер и на этом успокоился. Посттравматическая. Вот и ладно.
— А здесь — это где? — спросил он ради интереса. В принципе, какая разница, откуда начинать новую жизнь?
— Новая Венеция. Где-то рядом с Горьковской. А что, ты совсем ничего не помнишь?
— Помню только, что когда очнулся, ссал на гермуху.
Иван поднял брови.
— С заброски?
Старая примета — отлить на гермодверь. На удачу.
Уберфюреру хотелось сказать — нет, чисто отлить захотелось, но он сказал:
— Похоже. Может, у меня сотрясение?
— Смотри мне в глаза, — Иван прищурился. — Ага. Нет, зрачки одного размера. Скажи: прыжок с подвыподвертом. Только быстро.
— Офигевающая прохрень, — сказал Уберфюрер быстро. — Выхухоль, нахухоль, похухоль. Синхрофазотрон. В рамках банальной эрудиции… Да нет, всё в норме, брат.
— Ага, — Иван кивнул. Посмотрел на Уберфюрера с каким-то отрешенным выражением на роже. Странный он вообще, Убер. Клёво.
— Мы Восстания взяли? — всё-таки кое-что он помнит.
Иван помедлил.
— Ну как тебе сказать… взяли.
Лицо у него стало — выразительней некуда. Уберфюрер почесал затылок.
— Так где мы, брат? — спросил он.
— На Горьковской. Вернее, в перегоне от Горьковской до Невского проспекта.
— Как это? — удивился скинхед. — Тут же тоннель должен быть завален!
— Да, Убер, — сказал Иван. — По башке… или что у тебя там, тебя крепко приложили, если даже этого ты не помнишь. Сам-то ты как сюда попал, по-твоему? А? Ну-ка… — диггер вдруг насторожился, наклонился вперёд. — Покажи руку!
— Чего?
— Да не эту… другую! Ногти твои где? — Иван поднял взгляд, посмотрел ему в глаза. — Да, брат.
Уберфюрер наклонил голову, посмотрел. Вздрогнул. Левая рука была недавно зажившая, с уродливыми кусками розового мяса вместо ногтей. Уцелел ноготь только на большом пальце. Дела. Уберфюрер сжал руку в кулак, разжал. Где это меня так? От усилия вспомнить опять заболела голова.
— Кто тебя так? — спросил Иван.
Найду, кто это сделал, — Убер сжал зубы, — яйца вырву плоскогубцами. Медленно.
Он пожал плечами. Месть — это личное. Потом сказал:
— Не помню, брат. Да это уже неважно. Верно?
* * *Он проснулся оттого, что рядом кто рядом был.
Иван осторожно открыл глаза. Ага, вот ты где. Диггер вынул нож, подаренный стариком. Взял его обратным хватом, спрятав лезвие за запястье. Одно название, что оружие. Вот раньше у него был нож как нож. Даже с небольшой тварью можно справиться. Или, например, Уберфюреровский кукри — почти топор…
Некто неизвестный, наглец такой, залез в Иванову сумку. И что-то там искал. Возможно, смысл жизни, подумал Иван с иронией. Или пожрать.
Иван мягко перетек за спину наглеца, присел на корточки.
— Эй, — тихо позвал он. — Ты кто?
«Наглец» повернул голову, увидел Ивана. Испуг плеснулся в больших круглых глазах… и вдруг растаял. Его место заняла радость. Рот раскрылся…
— Командир!
Ну, блин. Иван выпрямил спину, встал.
— Ты что здесь делаешь? — он почти не удивился. Ну что за жизнь, плюнуть некуда, везде знакомые лица…
Перед ним сидел наследный, потомственный мент Миша Кузнецов. Только уже без «макарова» и с подбитым глазом. Иван только сейчас заметил, что одежда у того порвана, а руки в цепях.
Вот уж война раскидала, так раскидала.
— А профессор где? — спросил Иван, уже догадываясь, что так просто он теперь не отделается.
— Не знаю, — сказал Кузнецов. — Он от меня это… убежал.
М-да. Поручи дураку…
Кузнецов сопровождал Водяника по тоннелю на Гостинку. Профессор не был особо этим доволен, злился, даже кричал. Но Кузнецова не прошибешь — молодой мент упорно выполнял поставленную задачу. Так и шли они с профессором, то ругаясь, то обиженно молча, почти до Гостиного Двора… и тут Проф напоследок выкинул фокус. Кузнецов только отвернулся — а Водяника и нет. Как испарился. Миша сунулся в какой-то коллектор, тот вывел в другой коллектор. А там в тоннель.
Кузнецов понял, что заблудился.
А потом решил спросить дорогу у каких-то челноков…
Спросил.
Очнулся уже здесь — в цепях. Оказалось, что должен некую сумму, а расплатиться не может.
— Так и стал Кузнецов рабом, или как у них здесь называется?
— Долговой, — сказал Миша.
— Что будем делать, командир? — Кузнецов смотрел вопросительно. — Меня за побег хозяин забьёт.
Если бы я знал. Да что за судьба у меня такая? Иван выпрямился.
— Командир?
Оставить тебя здесь и кукуй дальше. А я доберусь до Василеостровской, разберусь там с делами и вернусь. Вот что надо сказать.
Или — извини, придётся выбираться самому. Пора взрослеть, мальчик.
Шипение динамиков.
В голове зазвучал хриплый ужасный голос Тома Вэйтса. С пятницы лабаю этот блюз…
Любимая музыка Косолапого.
— Командир? — в голосе звучало отчаяние.
Иван дёрнул щекой. Скулы затвердели так, словно он вложил за щеки бильярдные шары.
— Жди меня здесь, Миша, — сказал Иван. — Я скоро вернусь. Никуда не уходи.
Кузнецов радостно заморгал. Вот так у нас продвигается воспитание хомячков. Мы кормим их мечтами. Они жиреют, становятся легче воздуха и улетают за край мира. В Австралию, куда, как говорят, не добралась Катастрофа. Мы все живем в противогазах с розовыми стеклами.
Куда он, интересно, уйдёт в своих цепях?
Иван резко повернулся на пятках и пошёл вперёд.
Пока он ещё не знал, что будет делать. Но что-то будет — это точно. Проклятая станция.
Проклятое метро. Проклятая жизнь.
Шагая по помостам, он пересек основной причал, где выгружались садки. Гвалт и крики. Бьющиеся в сачках чёрные гибкие тела. Смотри ты, у них и зубы есть. Иван остановился посмотреть. Толстый местный в пропаленом на спине, в цветную полоску, махровом халате, вытянул руки и, напрягшись как пружина, вытягивал сачок — вода выливалась из сетки, угри выгибались и раскрывали узкие пасти.
У диггера на глазах тощий парень, вытаскивая сачок, не удержался — пошатнулся, начал терять равновесие, сделал два шага к краю причала — раз. Лицо его помертвело. Иван даже отсюда, с десятка метров, видел его огромные круглые глаза. Иван автоматически перешёл на бег. Парень уже падал, заваливался вниз…
— Отпускай! — кричали ему. Парень не слышал. Иван мчался, рефлекторно меняя путь, перепрыгивая корзины, где бились или вяло выгибали чёрные спины такие же угри. Парень, наконец, сообразил, выпустил сачок — но уже поздно. Он потерял равновесие. Вода под ним взбурлила от жадных угриных пастей…
Иван в отчаянии прыгнул через угол, чтобы не обегать такой важный для него отрезок пути.
Парень падал. Иван видел — хотя физически не мог этого разглядеть — как клацают мелкие острые зубы у лодыжки парня, вырывают кусок из чёрной штанины. В следующее мгновение Иван выставил руку. Пальцы ударили в плечо парня, схватили ткань рукава. Рывок, чуть не вывернувший сустав. Иван приземлился боком, на больную сторону — вспышка! — автоматически согнул колени, уходя в перекат. Не ушёл до конца, парень шлёпнулся на спину на помост и сработал как тормоз. Иван с размаху приложился левым боком об доски.
Вспышка боли.
Молния рассекла пространство на отдельные ломаные осколки.
Блин! Иван лежал, пережидая пульсацию боли в ребрах. Нет, не дают его ране зажить как следует. Лежал и думал о розовых облаках. Причал под ним мягко покачивался. Иван чувствовал, как снизу в дерево долбятся жадные морды угрей.
— Ты живой? — его тронули за плечо.
— Смотря… — Иван перевернулся на спину. Новая вспышка боли. — Смотря, кто спрашивает.
Перед ним реяла белая круглая луна — в призрачном ореоле. Сейчас слегка влажно и лёгкий туман. Неужели я наверху? — подумал он.
Луна то приближалась, то удалялась. Наконец, замерла. Иван откинулся, прикрыл глаза. Хорошо лежать.
Открыл.
— Таня? — в следующее мгновение он сообразил, что нет, не Таня. Но тоже очень красивая. И совсем другая. Губы девушки шевельнулись, но Иван не понял ни слова.
— Сейчас, — сказал он и начал подниматься. Его мягко уложили обратно. Иван постарался сосредоточиться, направить внимание в одну точку.
— …пройдет. — Вот, почти получилось. Нет.
Извини, Миша. Кузнецову придётся подождать.
Иван опять начал вставать. На этот раз мягкое сопротивление женских рук (а легко отличить), было легче. Иван усилием воли преодолел звуковой барьер и встал. Нога болела, но терпимо. Хуже, что ребра опять дали о себе знать.
Пуля Сазонова ударила в бронепластину, чудом не задев жизненно важные органы. Возможно, так и поверишь в судьбу.
Ага, ага. Живи в противогазе с розовыми стеклами.
— В порядке?
Иван поднял голову. В первый момент его насквозь пронзило ощущением красоты девушки, словно весь организм отозвался на определенную ноту. Косолапый говорил, что был такой чудак, он называл любовь «настройкой». Люди сходятся вместе не потому, что так получилось, а потому что настройка совпала. Как есть консонанс и диссонанс — когда вместе две ноты звучат хорошо, и когда совсем не звучат. И ничего с этим не поделаешь. Можете назвать это судьбой…
Бог — великий настройщик. Ага, ага.
То-то несколько миллиардов инструментов сгорело в той Катастрофе. Что, скажем прямо, несколько уменьшило состав оркестра.
— Это ты, что ли, меня вытащил? — теперь перед диггером стоял тощий парнишка, насупленный, и говорил несколько грубо — на вкус Ивана. — На фига?
— Понятия не имею, — честно сказал Иван. Двинулся взглядом дальше — девушка-луна стояла левее паренька, но так близко, словно он ей близкий человек. Любовник? Иван покачал головой. Не так стоят. Не то напряжение между ними. Не то звучание.
— Я же говорил, — паренек обратился к девушке, — он псих.
— Артём! — одёрнула его та. Улыбнулась диггеру. Улыбка её звучала так, словно они с Иваном давно знакомы. Чистый белый звук.
— Простите моего брата, — сказала девушка. — И спасибо вам огромное.
— Думаю, ваши угри со мной не согласятся, — сказал Иван. Он слышал свой голос словно со стороны. — Я оставил их без ужина. Хотя, прямо скажем, — он измерил парня взглядом, — не самого обильного. Но всё-таки.
Парень дёрнулся, девушка засмеялась: звонко.
Вот такие дела, Иван.
— У вас хороший смех, — сказал диггер, глядя на неё. — Хороший смех бывает только у людей с чистым сердцем. Как вас зовут?
— Лали.
— Как?
— Ла-ли. Грузинское имя.
* * *Обитали они с братом на маленьком островке — примерно в метрах трех от большого острова. Лали потянула за веревку, выдвинула доску и положила её так, чтобы получилось подобие моста. Путь готов. Иван с сомнением посмотрел на узкую полосу дерева, под которой плескалась чёрная опасная вода.
Лали перешла, практически не глядя. Иван заворожено смотрел, как двигаются её ноги под юбкой, потер подбородок. Очень… ловкая. Потом решился и неуклюже перебежал по доске сам.
Теперь они сидели в их маленькой хижине (где-то за спиной Ивана тихонько тикали часы), и Лали угощала его чаем.
— Что мы можем для вас с братом сделать?
— Вы? — Иван посмотрел на неё. Он думал, девушка засмущается… Ничего подобного. — Может, это мне надо вам помочь?
Паренек сжал кулаки, лицо подёргивалось.
— Нашёлся помощник, — буркнул он и вышел из палатки.
— Не обращайте внимания на моего брата, — сказала она. — Он последнее время сам не свой. Он был на ярмарке на Садовой-Сенной и там ему разбили сердце.
— Сочувствую, — сказал Иван. — Это бывает. Необязательно на ярмарках, но бывает. И что произошло дальше?
Лали улыбнулась.
— Дальше она уехала, а он заочно ревнует к ней всех мужчин старше двадцати и моложе столетнего старца. Она назвала его мальчиком, понимаете?
Ещё бы, подумал диггер. Мы такого не прощаем.
— У тебя интересное лицо, — сказал Иван, переходя на «ты».
Девушка улыбнулась.
— Я наполовину грузинка, — пояснила она. — А мой брат наполовину русский. Поэтому он такой бука. — Пейте, — она протянула Ивану кружку. — Ему хочется быть или грузином или русским, посередине его не устраивает. Это он так говорит. Но на самом деле тут виновата женщина.
— Кто она?
Лали наклонилась к Ивану. Её длинные волосы коснулись его щеки.
— Ведьма, — шепнула Лали. Ивану стало щекотно ухо. У неё был прекрасный чистый тон. Настоящее звучание. Юная, но уже женщина. Не потому что успела ей стать, а по внутреннему ощущению самой себя. Девушка ждёт мужчин, а женщина ими правит. И подчиняется. Но правит.
Грузинская принцесса, подумал Иван.
* * *После ужина (тот же самый угорь, тушёный в каких-то тёмных, чуть отдающих кисловатой остротой, листьях), Лали принесла чай. Иван сидел, смотрел на неё — не всё время, а словно держал в поле внимания, как в дигге всё время держишь напарника. Но там, наверху, это не было подкрашено, как стакан воды розовым витаминным раствором (мультивитамин для детей, сироп с клубничным вкусом, редкая сладость), сексуальным влечением. Всё, что делала Лали (грузинская принцесса) Ивану нравилось, это было женственно и спокойно, с темпераментом и взглядами из-под ресниц. И в этом не было ничего щенячьего, ничего наигранного.
Спокойное, уверенное влечение — когда два человека нравятся друг другу и знают об этом.
И продолжают существовать, заниматься обыденными делами, держа друг друга в затылке. Глаза на затылке. Иван усмехнулся. Теперь понятно, что это означает. Не новый вид неприятностей, как там, в пустом городе (если бы пустом!), а нечто иное.
С Таней у него всё было по-другому.
Ивану мучительно хотелось забыть про Кузнецова, привязанного к столбу на пристани, про Уберфюрера, которому нужны воспоминания, а не выпивка (как тот почему-то считает), про… Иван дёрнул щекой. Забыть про Сазона.