Рубина Дина Терновник
Дина Рубина
ТЕРНОВНИК
Мальчик любил мать. И она любила его страстно. Но ничего толкового из этой любви не получалось.
Впрочем, с матерью вообще было трудно, и мальчик уже притерпелся к выбоинам и ухабам ее характера. Ею правило настроение, поэтому раз пять на день менялась генеральная линия их жизни.
Менялось все, даже название вещей. Например, мать иногда называла квартиру "квартирой", а иногда звучно и возвышенно - "кооператив!".
"Кооператив" - это ему нравилось, это звучало красиво и спортивно, как "авангард" и "рекорд", жаль только, что обычно такое случалось, когда мать заводилась.
- Зачем ты на обоях рисуешь?! Ты с ума сошел? - кричала она неестественно страдальческим голосом. - Ну скажи: ты человек?! Ты не человек! Я хрячу на этот проклятый кооператив, как последний ишак, сижу ночами над этой долбаной левой работой!!
Когда мать накалялась, она становилась неуправляемой, и лучше было молчать и слушать нечленораздельные выкрики. А еще лучше было смотреть прямо в ее гневные глаза и вовремя состроить на физиономии такое же страдальческое выражение.
Мальчик был очень похож на мать. Она натыкалась на это страдальческое выражение, как натыкаются впотьмах на зеркало, и сразу сникала. Скажет только обессиленно: "Станешь ты когда-нибудь человеком, а?" И все в порядке, можно жить дальше.
С матерью было сложно, но интересно. Когда у нее случалось хорошее настроение, они много чего придумывали и о многом болтали. Вообще в голове у матери водилось столько всего потрясающе интересного, что мальчик готов был слушать ее бесконечно.
- Марина, что тебе сегодня снилось? - спрашивал он, едва открыв глаза.
- А ты молока выпьешь?
- Ну выпью, только без пенки.
- Без пенки - короткий сон будет, - торговалась она.
- Ладно, давай с этой дрянской пенкой. Ну, рассказывай.
- А про что мне снилось: про пиратские сокровища или как эскимосы на льдине мамонтенка нашли?
- Про сокровища... - выбирал он.
...В те редкие минуты, когда мать бывала веселой, он любил ее до слез. Тогда она не выкрикивала непонятных слов, а вела себя как нормальная девчонка из их группы.
- Давай беситься! - в упоительном восторге предлагал он.
Мать в ответ делала свирепую морду, надвигалась на него с растопыренными пальцами, утробно рыча:
- Га-га! Сейчас я буду жмать этого человека!! - Он замирал на миг в сладком ужасе, взвизгивал... И тогда летели по комнате подушки, переворачивались стулья, мать гонялась за ним с ужасными воплями, и в конце концов они валились на тахту, обессиленные от хохота, и он корчился от ее щипков, тычков, щекотания.
Потом она говорила своим голосом:
- Ну, все... Давай наведем порядок. Смотри, не квартира, а черт знает что...
- Давай еще немножко меня пожмаем! - просил он на всякий случай, хотя понимал, что веселью конец, пропало у матери настроение беситься. Вздыхал и начинал подбирать подушки, поднимать стулья.
Но чаще всего они ругались. Предлогов было - вагон и тележка, выбирай, какой нравится. А уж когда у обоих плохое настроение, тогда особый скандал. Хватала ремень, хлестала по чему попадала - не больно, рука у нее была легкая, - но он орал как резаный. От злости. Ссорились нешуточно: он закрывался в туалете и время от времени выкрикивал оттуда:
- Уйду!! К черту от тебя!
- Давай, давай! - кричала она ему из кухни. - Иди!
- Тебе на меня наплювать! Я найду себе другую женщину!
- Давай ищи... Чего ж ты в туалете заперся?.. ...Вот что стояло между ними, как стена, что портило, корежило, отравляло ему жизнь, что отнимало у него мать, - Левая Работа.
Непонятно, откуда она бралась, эта Левая Работа, она подстерегала их, как бандит, из-за угла. Она наскакивала на их жизнь, как одноглазый пират с кривым ножом, и сразу все подчиняла себе. Кромсала этим ножом все планы: зоопарк в воскресенье, чтение "Тома Сойера" по вечерам - все, все гибло, летело к чертям, разбивалось о проклятую Левую Работу. Можно сказать, она была третьим членом их семьи, самым главным, потому что от нее зависело все: поедут ли они в июле на море, купят ли матери пальто на зиму, внесут ли вовремя взнос за квартиру. Мальчик ненавидел Левую Работу и мучительно ревновал к ней мать.
- Ну почему, почему она - Левая? - спрашивал он с ненавистью.
- Вот балда. Потому что правую я делаю весь день на работе, в редакции. Правлю чужие рукописи. Мне за это зарплату платят. А вот сегодня я накатаю рецензию в один журнал, мне за нее отвалят тридцать рублей, и мы купим тебе сапоги и меховую шапку. Зима же скоро...
В такие дни мать до ночи сидела на кухне, стучала на машинке, и бесполезно было пытаться обратить на себя ее внимание - взгляд отсутствующий, глаза воспаленные, и вся она взвинченная и чужая. Молча подогревала ему ужин, говорила отрывистыми командами, раздражалась из-за пустяков.
- Живо! Раздеться, в постель, чтоб тебя не видно и не слышно! У меня срочная левая работа!
- Чтоб она сдохла... - бормотал мальчик. Он медленно раздевался, забирался под одеяло и смотрел в окно.
За окном стояло старое дерево; Дерево называлось терновник. На нем колючки росли, здоровенные, острые. Пацаны такими колючками по голубям из рогатки стреляют. Мать однажды встала у окна, прижалась лбом к стеклу и сказала мальчику:
- Вот дерево терновник. Очень древнее дерево. Колючки видишь? Это тернии. Из таких колючек люди однажды сплели терновый венок и надели на голову одному человеку...
- За что? - испугался он.
- А непонятно... До сих пор непонятно...
- Больно было? - сочувствуя неизвестной жертве, спросил он.
- Больно, - согласилась она просто.
- Он плакал?
- Нет.
- А-а, - догадался мальчик. - Он был советский партизан...
Мать молча смотрела в окно на старый терновник.
- А как его звали? - спросил он. Она вздохнула и сказала отчетливо:
- Иисус Христос...
Терновник тянул к самой решетке окна свою скрюченную руку с корявыми пальцами, как тот нищий у магазина, которому они с матерью всегда дают гривенник. Если присмотреться, можно различить в сплетении веток большую корявую букву "Я", она как будто шагает по перекладине решетки.
Мальчик лежал, глядел на букву "Я" и придумывал для нее разные путидороги. Правда, у него не получалось так интересно, как у матери. Машинка на кухне то тараторила бойко, то замирала на несколько минут. Тогда он вставал и выходил на кухню. Мать сидела над машинкой ссутулясь, пристально глядя в заправленный лист. Прядь волос свисала на лоб.
- Ну? - коротко спрашивала она, не глядя на мальчика.
- Я пить хочу.
- Пей и марш в постель!
- А ты скоро ляжешь?
- Нет. Я занята...
- А почему он деньги просит?
- Кто?! - вскрикивала она раздраженно.
- Нищий возле магазина.
- Иди спать! Мне некогда. Потом.
- Разве он не может заработать?
- Ты отстанешь от меня сегодня?! - кричала мать измученным голосом. - Мне завтра передачу на радио сдавать! Марш в постель!
Мальчик молча уходил, ложился. Но проходила минута, две, и стул на кухне с грохотом отодвигался в комнату вбегала мать и отрывисто, нервно бросала.
- Не может заработать! Понимаешь?! Бывает так. Сил нет у человека. Нет сил ни заработать, ни жить на свете. Может, горе было большое, война, может, еще что... Спился! Сломался... Нет сил...
- А у тебя есть силы? - обеспокоенно спрашивал он.
- Здрасьте, сравнил! - возмущалась она и убегала на кухню стучать-выстукивать проклятую Левую Работу.
У матери силы были, очень много было сил. И вообще мальчик считал, что они живут богато. Сначала, когда ушли от отца, они жили у материной подруги тети Тамары. Там было хорошо, но мать однажды поругалась с дядей Сережей из-за какого-то Сталина. Мальчик думал сначала, что Сталин - это Маринин знакомый, который ей здорово насолил. Но оказалось - нет, она его в глаза не видела. Тогда зачем из-за незнакомого человека ссориться с друзьями! Мать как-то и ему принялась рассказывать про Сталина, но он пропустил мимо ушей - скучная оказалась история.
...Так вот, мать подумала, решилась, и они "влезли в кооператив".
Мальчик придумывал грандиозное зрелище: вот он ждет их на взлетной полосе, сверкающий, узкий и легкий как птица - кооператив! Вот они с матерью - в комбинезонах, со шлемами в руках - шагают к нему через поле. И вот уже люк откинут, они машут толпе внизу, застегивают шлемы и, наконец, влезают в новейшей модели сверхзвуковой кооператив!
На самом деле все происходило не так. Мать продала много чего ненужного желтенькую цепочку, которую прежде даже на ночь не снимала с шеи, серьги из ушей с блестящими стеклышками, кольцо. Потом стояла у окна на кухне и плакала весь вечер, потому что и цепочка, и серьги, и кольцо были бабушкиными и остались от нее на память. Мальчик крутился возле матери, ему передалось ее тоскливое ощущение потери, и было жалко мать, которая так горько плачет из-за пустяковых вещиц, и он решительно не понимал, что происходит.
Но скоро они переехали в новую квартиру, и мать повеселела. Квартира оказалась роскошной: комната, кухня и туалет с душем. Был еще маленький коридорчик, в котором они в первый же день повесили подаренное тетей Тамарой зеркало. Комната пустая, веселая - вози грузовик в какую хочешь сторону, от стенки до стенки, и не скучай. Первое время они спали вдвоем на раскладушке. Обнимались тесно, становилось тепло, и мать перед сном рассказывала длинную историю, каждый вечер новую. И как только они умещались в ее голове!
А однажды он пришел из детского сада и увидел в комнате новую красную тахту. Мать засмеялась, потащила его, повалила на тахту и стала тискать и щипать.
- Ну как? - спросила она гордо. - Шикарно? - И подпрыгнула на упругой тахте.
- Шикарно, - согласился он и тоже попрыгал немного.
- Человеку в твоем возрасте вредно спать на раскладушке, - пояснила мать, - будешь сутулым, как старый старикашка... У меня это прямо из головы всю неделю не выходило. А сегодня утром, как отвела тебя в сад, думаю - да черт возьми! Руки есть, башка варит, что я - не отработаю? Пошла и заняла деньги у тети Тамары...
- Левую Работу возьмешь? - расстроился он.
- Ага, - беспечно сказала мать и опять стала прыгать на тахте и тискать мальчика... Часто в гости забегала тетя Тамара. К ней на работу постоянная спекулянтка приносила всякие вещи - 'то джемпер японский, то финское платье. И тетя Тамара забегала на минутку - приносила "померить". Она очень переживала, что мать "все с себя сняла" и "совершенно не одета". Ну это, конечно, была ерунда. Интересно, как бы мать ходила на работу, если бы была совершенно не одета. Она носила черный свитер, который очень нравился мальчику, и серые от стирки джинсы. Просто она привязалась душой к этим любимым вещам, ей не нравились другие. А недавно тетя Тамара принесла серьги, ведь мать продала свои и та волновалась, что дырочки в ушах зарастут и будет "все кончено". Серьги оказались красивыми, с нежно-зелеными камушками. Мать усмехнулась, надела их, и сразу стало видно, какая она хорошенькая, - глаза такие же, как серьги, зеленые и длинные.
- Вот и покупай! - решительно сказала тетя Тамара. - Очень тебе идут. Просто чудо как красиво.
- Ой, Марина! - ахнул мальчик. - Какие красивые!
- Красивые! - согласилась мать, снимая серьги. - На той неделе взнос за кооператив... Тетя Тамара бодрая и решительная. Она очень помогает жить матери и мальчику - вселяет уверенность в то, что все будет прекрасно.
- Личная жизнь не удалась - подумаешь! - говорит она. - Те, у кого она удалась, ходят в стоптанных туфлях и с высунутыми языками...
Отца он тоже любил, но боялся, что мать заметит это. И вообще, когда заходил разговор об отце, он помалкивал, зная взрывной материн характер. С отцом-то было легко, спокойно. Отец никогда не орал, и всегда можно было предположить, как он отнесется к тому или другому происшествию. Отец был во всем другой...
Наверное, он сильно удивился бы, узнав, что мальчик наблюдает за ним и сопоставляет его мир с тем миром, где существовали они с матерью.
Отец забирал его в субботу днем и приводил к себе домой, в ту квартиру, где прежде жили они втроем и где осталось все, что раньше было общим. Остался и трехколесный велосипед мальчика, и санки, и самокат. Довольно долго он размышлял, отчего отец не отдал даже его велосипеда. Но спросить не решался. Вернее, просто знал, что ответит отец. Тот бы улыбнулся, и поцеловал его, и сказал:
- Просто я хотел, чтобы твои игрушки были здесь, чтоб ты знал - здесь твой дом... Как-то он уже говорил что-то подобное. Нет, дом был там, где была мать. Это мальчик чувствовал очень остро. Даже когда не существовало вообще никакого дома и они ютились у тети Тамары дядей Сережей, его дом был там, где находилась "я - ее голос, ее запах, ее черный свитер, ее жестикуляция и выкрики.
Даже себе он не признавался в том, что любит бывать у отца отчасти из-за подарков. Отец дарил подарки веселые, интересные и этим выгодно отличался от матери. То пистолет подарит с целой обоймой оглушительных патронов, то железный танк с вращающимся стволом орудия. И делал это без шума, со снисходительной улыбкой, и никогда не устраивал тарарама, если вдруг через час орудие танка отваливалось или пистолет переставал почему-то действовать.
Да, отец дарил веселые подарки... Мать - скучные. Сапоги какие-нибудь на зиму, или куртку с капюшоном, или костюм. И сама ужасно радовалась этим подаркам, заставляла его надевать их, ходить перед ней по комнате и сто раз поворачиваться. Мальчику это надоедало. Он скучал, недоумевал, спрашивал:
- Ну все, что ли?
- Ну походи еще! - сияя счастливыми глазами, командовала мать. - Пройди медленно вон туда, к шкафу, и повернись ко мне. Так. Теперь спиной...
Он томился в теплой зимней куртке, но послушно топтался, как она требовала, - от шкафа к тахте и обратно.
В такие минуты он почему-то очень жалел ее...
И не дай бог было замазать куртку грязью или оторвать случайно какую-то несчастную пуговицу! Что тут начиналось!
- Ты человек?! - кричала она страдальческим голосом. - Нет, скажи - ты человек? Нет, ты не человек! Потому что тебе все равно - сплю я ночами или сижу над левой работой, куртку тебе зарабатываю!
Охота воспитывать его настигала мать в самые неподходящие моменты. Например, на днях, когда взрослые ребята - среди них был даже Борька из второго класса - впервые приняли его в игру, и он решил на Радостях угостить всех конфетами. Он прибежал со двора и постучал в дверь ногами, торжествующий и переполненный царственной щедростью. Мать открыла дверь с мыльными руками, наверное стирала.
- Марина, дай нам всем конфет! - потребовал он шумно дыша.
- Посмотри, на кого ты похож! - крикнула она с выражением муки на лице. Бровь ее изогнулась. - Только что вышел! Посмотри на свою рубашку! Сколько я могу стирать?! Ты человек? Ты не человек! Нет больше моих сил, понимаешь? Нет больше моих сил ты понимаешь или нет?!
- Понимаю, понимаю, - торопливо проговорил он точно так же изогнув страдальчески бровь, - дай нам конфеты!..
... Да, отец обладал существенным достоинством - он никогда не орал...
Мальчику была непонятна эта материнская страсть к добыванию вещей, тем более непонятна, что мать он считал натурой щедрой и в этом отношении - даже безумной.
Однажды она привела в дом двоих детей. Было воскресное дождливое утро, мать рано ушла в магазин, а мальчик еще лежал в постели и сквозь дымку утреннего сна слушал, как дождь остервенело лупит по подоконнику. Левое ухо, прижатое к подушке, ничего не слышало, поэтому всю бестолковую грызню дождя с подоконником выслушивало правое ухо. Оно утомилось. Мальчик сполз вниз, под одеяло, и прикрыл правое ухо ладонью. Тарахтенье дождя по подоконнику превратилось в сонное бормотанье, наступила блаженная тишина. И в этой тишине мальчик услышал, как открыли входную дверь и мать отрывисто проговорила:
- Входите, входите!
Мальчик откинул одеяло и быстро сел в постели. Дождь грянул оглушительную свою песню.
- Какой сильный дождь! - сказала мать в прихожей. - Зайдите в комнату, дети.
И тут мальчик увидел их обоих. Они были неправдоподобно мокрыми, как будто кто нарочно долго вымачивал их в бочке с водой. Старший, мальчик, одного с ним возраста - лет шести-семи, а девочка совсем малышка - ей едва ли исполнилось три года. Она таращила по сторонам черные, как у галчонка, глаза и слизывала с губ капли дождя, бегущие по лицу с налипших на лоб спутанных кудрей. У обоих прямо на босые ноги были надеты калоши.
Мальчик сидел на постели в теплой пижаме и молча смотрел на незнакомцев.
- Драстытэ, - робко выдавил старший из них. Мать наткнулась на недоумевающий взгляд мальчика и скороговоркой объяснила:
- Это дети молочницы... Она молоко по квартирам разносит... а они... вот... под дождем... Бидоны стерегут, дурачки... Как мокрые галки... Раздетые, разутые... Кому нужны эти бидоны, черт бы ее побрал!
- Раздевайтесь! - скомандовала она и распахнула дверцы шкафа. Она хватала с полок одежду мальчика и бросала на тахту - колготки, рубашки, свитер. Потом помедлила и сняла с вешалки его прошлогоднюю дождевую куртку.
- Вот, - сказала она. Принесла из ванной полотенце и стала растирать им девочку. Та стояла безучастно, как болванчик, продолжая слизывать с губ капли, катящиеся по лицу. Ноги и руки у нее были красные, жесткие, в цыпках.
- Драстытэ... - еще раз еле слышно проговорил ее брат, очевидно, это было единственное русское слово, которое он знал.
В разгар сцены переодевания явилась баба Шура, соседка. В отличие от мальчика, она сразу сообразила, что происходит, и с минуту стояла, молча наблюдая, как мать натягивает колготки на влажные еще ноги девочки. Баба Шура не была здесь посторонней, она любила и мальчика и его мать, болела за них душой, во многом помогала и во все вмешивалась. Насчет свитера она промолчала, но когда мать стала завязывать в узел совсем еще приличные вещи мальчика, в том числе куртку, баба Шура не выдержала.