Довлатов Сергей Письма к Людмиле Штерн
Переписка с Сергеем Довлатовым охватывает более чем двадцатилетний период нашей дружбы. Первые два года мы переписывались, живя в одном городе — Ленинграде. Потом начались «великие перемещения». В 1969 г. Довлатов уехал в Курган, а потом — в Таллинн. В 1975 г. наша семья эмигрировала в США и поселилась в Бостоне. Три года спустя эмигрировал Довлатов. Все эти годы, где бы мы ни находились, мы продолжали нашу дружбу и нашу переписку.
Последний раз я виделась с Сергеем Довлатовым 24 мая 1990 г., на пятидесятилетии Иосифа Бродского, а в июле, за месяц до Сережиной кончины, я получила от него последнее письмо.
Некоторые из писем Довлатова носят сугубо личный характер, и время для их публикации еще не пришло. Среди других — есть резкие и часто несправедливые высказывания об общих друзьях; не желая их обижать и огорчать, я сделала соответствующие купюры или оставила в именах и фамилиях одни инициалы. Последнее из публикуемых писем адресовано не мне, а моей матери Надежде Филипповне Фридланд-Крамовой. Оно, несомненно, представляет интерес, отражая отношение Довлатова к эмигрантской литературной среде.
Людмила Штерн
131 мая (1968 г., Комарово)
Милая Люда, письмо получил. От него зловеще повеяло холодом и душевным покоем…….. Что касается автодеклараций по поводу моих рассказов, то запомни раз и навсегда: литература цели не имеет. Вернее, к ней применима любая цель, укладывающаяся в рамки человеческих надобностей (врач, учитель, конферансье, и т. д.) Для меня литература — выражение порядочности, совести, свободы и душевной боли. Я не знаю, зачем я пишу. Уж если так стоит вопрос, то ради денег. И я не уверен, что мои рассказы зарождаются именно во мне. Я их не создавал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. Ты знаешь, что я не отличаюсь большим самомнением. А сейчас пишу тебе совершенно искренне: все, что говорят о моих рассказах, как бы они ни были несовершенны, для меня откровение. И я не уверен, что над ними довлеет моя личная воля… Разница же, соотношение между ценностью и истиной такое же, как между несдерживаемыми воплями на ложе любви и первым криком ребенка…
Твой Довлатов
2(Июнь 1968 г., Комарово)
Дорогая, Дом творчества набит веселым, мохнатым зверьем с человеческими глазами. Среди писателей — довольно много однофамильцев великих людей. В частности, Шевченко и Белинский. Мне нестерпимо захотелось взглянуть на писателя по фамилии Белинский, и я зашел к нему как бы за спичками. Белинский оказался довольно вялым евреем с бежевыми встревоженными ушами. Между Пановой и Даром происходят такие прелестные дискуссии:
Дар: — Все-таки Хемингуэй в романе «Прощай, оружие» очень далеко плюнул.
Панова (раздумчиво): — Однако «Войны и мира» он не переплюнул.
Дар (раздумчиво же): — Это верно. Но тем не менее он очень далеко плюнул.
Я (молча): —!!?№%=!=!!
«Записки тренера» подвигаются довольно быстро и сулят 100 страниц. 40 — готовы. В этой повести я использую совершенно новый для себя стиль, который замыкается не на слове, не на драматическом соприкосновении слов, а на тех состояниях, на той атмосфере, что должна быть воссоздана любой ценой, любым языком. В этой повести слова гораздо облегченнее, прохладнее. Я хочу показать мир порока, как мир душевных болезней, безрадостный и заманчивый. Я хочу показать, что нездоровье бродит по нашим следам, как дьявол-искуситель, напоминая о себе то вспышкой неясного волнения, то болью без награды. Еще я хочу показать, что подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света, а по обеим сторонам от этой грани бродят слепые.
Так вот скромненько выглядят мои творческие планы…
Постарайся хотя бы коротко отвечать на все мои письма. Хотя бы парой многоточий. Или восклицательным знаком, с которым мы похожи, как братья.
Обнимаю, выпиваю и закусываю…
Твой Сергей.
3(1969 г., из Ленинграда в Ленинград)
Милая Люда! последнее время у меня не было ни малейшей возможности увидеться или поговорить с тобой. Мы работаем с утра до вечера. На днях сдадим работу, несколько дней пробудем в мастерской на Пискаревке, оттуда я смогу тебе звонить, а потом уедем на неделю охотиться, после чего отправляемся в Баку рубить некоего Мешада Азизбекова, одного из 26 неврастеников.[1]
На службе у меня все в порядке. Тружусь я с большим усердием, потому что хочу в течение года получить квалификацию резчика по камню, с которой я нигде не пропаду. После литературы это самая подходящая профессия.
Я прочел твои заметки на полях рукописи романа и повести. Все они справедливы и уместны, но меня обидел немного залихватский и чуть ли не злорадный тон этих записей. Ты порезвилась, Люда, а это нехорошо. Ты ведь знаешь, что литературные дела — главное в моей жизни и единственное, пожалуй. Я пищу очень старательно и с большим трудом, а в последний год с большим напряжением, потому что решил поломать свой стиль и отказаться от многих приемов, которыми в какой-то степени овладел, истребить то, с чем освоился. Я знаю, что у меня пока не выходит, и со всеми твоими указаниями согласен, но иронизировать в таком случае я бы не стал. В этих делах желательно быть таким же деликатным, как если ты обсуждаешь наружность чужого ребенка.
Но все это не значит, что я такой мизантроп и рыбий глаз […] Жди звонка, если не забыла меня, труженика. Расскажу тебе массу новостей.
Твой Сергей
427 мая (1969 г., из Ленинграда в Ленинград)
Здравствуй, моя железная и бескомпромиссная по-жирательница перцовки!
[…] Я прочел два американских романа и вот что я понял. Янки не очень далеко продвинулись в смысле истины; кстати, истина, очевидно, не является для них краеугольным камнем ни в жизни, ни в искусстве, ни в политике. Зато они создали новые внезапные ценности, сумев придать им известную притягательность и силу воздействия на сердце, если не на ум.
Новости спорта: Вчера во время хоккейного матча между динамовцами столицы и харьковским «Авангардом» нападающий Диденко ударил полузащитника Петрова клюшкой по голове. «Это что еще за новости?!» — сказал обиженный Петров […]
Твой Сергей
528 мая (1969 г., из Ленинграда в Ленинград)
Милая Люда! Исполнитель роли несчастного мавра слегка переусердствовал. Ему ужасно стыдно, он проклинает систему Станиславского и обязуется в дальнейшем придерживаться условных традиций Мейерхоль-довского театра.
Вторые сутки печатаю «Чужую смерть» и ничего не понимаю. Хорошо это или плохо.
[…] Ты столько занималась моими делами, что я решил со своей стороны поделиться отдельными афористическими соображениями по поводу твоей профессии. Должен тебя разочаровать. То, что вы претенциозно называете грунтами, на 80 % состоит из полусгнивших останков пяти миллиардов (точнее, — 5.382.674) почивших на этой планете людей. Неисчислимые мегатонны человеческих экскрементов (я уж не говорю об испражнениях домашних животных, пушного зверя и птичьем помете) пропитали ту неорганизованную материю, которую вы кокетливо называете грунтами. Романтики! Наивные идеалисты! Тошнотворная смесь навоза и человеческой падали — вот предмет ваших упоительных изысканий. Разложившиеся трупы нацистов, прах Сергеева-Ценского, Павленко, Рабиндраната Тагора, моча и кал ныне здравствующих членов Союза Советских писателей (кстати, тебе известно, что в ССП в полтора раза больше членов, чем голов) — таков далеко не полный перечень отталкивающих ингредиентов, ко
торые вы, ошельмованные простаки, самозабвенно нарекли грунтами. Пока не поздно, обратите взоры к небу!!! Но и тут не будьте слишком доверчивы и рассеянны, иначе голубь, проносящийся в синеве неба, капнет вам на рыло! На этом заканчиваю свой оптимистический эссей.
Обнимаю, твой Сергей
6(Июнь 1969 г., из Ленинграда в Ленинград)
Милая Люда, я ненавижу музеи больше всего на свете после природы и шахмат, но тебя люблю по-прежнему. И хочу возложить на тебя поручение, т. е. передать твоей подруге Асетрине[2] 10р., которые я ей задолжал. Пытаться смягчить ее антипатию ко мне не надо, ибо это чувство входит в программу моего ей отмщенья. Целую,
твой С.Д.
7(Декабрь 1969 г., из Кургана в Ленинград)
Милая Люда! Мама, наверно, уже сообщила тебе, что я оказался в Кургане. Намерен жить тут неопределенное время. Это означает, что в «Дельфине» 20-го мы встретиться не сможем. Я не буду излагать тебе все нудные мотивы своего поступка — ты ведь все понимаешь […]
Тут обнаружились какие-то хаотические возможности заработка в газете и на радио. Более того, у меня есть первое конкретное задание-Полдня я провел в Свердловске. Это бессмысленный город, грязный и периферийный до предела. Там почему-то очень много фотоателье. При этом я не встретил ни одного привлекательного свердловчанина. И чего они так любят фотографироваться? В магазинах пусто, как со стороны продуктов, так и со стороны покупателей. Курган гораздо чище, аккуратнее и благородней… Я уверен, что мои дела тут определятся. С первой весенней партией я уеду в горы. Может быть, мне повезет, и я сломаю себе позвоночник […]
820-е декабря (1969 г., из Кургана в Ленинград)
Милая Люда, я до сих пор не получил от тебя никакого известия, хотя написал неделю назад. Дела мои идут нормально, трезво и обстоятельно. Сдал два очерка в «Советское Зауралье» и «Молодой Ленинец», в понедельник улечу на местном самолете в Часто-озерье на рыбокомбинат. Они набирают людей на последний «неводной и сетевой» лов. Я там пробуду три месяца среди законченных подонков общества, т. е. в самой благоприятной для меня обстановке. Предоставляется барак и кое-что из спецодежды. Оплата сдельно-премиальная. Интуиция мне подсказывает, что это хорошо. В общем, я на некоторое время становлюсь «сезонником из бывшего ворья» — цитата, кажется, «Марш одиноких».
Я довольно много написал за это время. Страниц 8 романа, половину маленькой детской повести о цирке и 30 страниц драмы про В.Ф. Панову. Мы читали 1 акт местному режиссеру, пока все нормально. Пиши мне по адресу Славы Веселова,[3] он мне переправит всю корреспонденцию […]
С. Довлатов
9(Июнь 1974 г., из Таллинна в Ленинград)
[…] Милая Люда! «Юность» — черт с ней! Я написал то, что им требовалось, и они меня опубликовали,[4] другого публиковать не стали бы. Для меня и для местного издательства это сильный прецедент. Тут есть чиновники, которые текста не прочтут, а рожу и фамилию запомнят.
Адепты чистого искусства уже подняли дружный лай по поводу моего выступления. Получена такая открытка: «Портрет хорош, годится для кино, но текст беспрецедентное говно». Это кто-то напрягся из тусклой челяди Б., я думаю. Подпись красноречивая — X, по-ихнему — икс.
[…] Я заканчиваю роман «В тихом городе». Рейн физически уснул, когда я излагал ему содержание. Роман (предыдущий) «Дорога к славе» буду подавать на рецензию в августе. Там 12 листов. Если со мной в 1-ом квартале подпишут на него договор, я немедленно уеду в Ленинград.
В общем я держусь. Более того, чуть не купил за 700 рублей «форд» 1938 г.
Одет неважно, питаюсь средне. Тревоги в моем взоре навалом, особенно с похмелья […]
Твой Сергей
10(1974 г., из Таллинна в Ленинград)
[…] Милая Люда! Ты, я думаю, уже в Ленинграде, решил написать тебе. Книжки мои где-то в типографии. Полторы тысячи мигом улетели, более того, я на них проехал как бы две лишние остановки, имею долг 1800 рублей. Зато мне сшили сюртучок из кожи покойного дяди Кирилла, еду за ним в субботу. А вот пиджака и обуви нет.
Доходят из Ленинграда печальные новости, я очень близко принимаю к сердцу все это, Марамзина жалко.[5]
В Таллине нет политики, нет эмигрантов, и даже нет евреев. Они говорят по-эстонски, носят эстонские фамилии, а в русских компаниях не ощущаются […]
Твой Сергей.
11(Апрель 1976 г., из Ленинграда в Нью-Йорк)
Милая Люда! Читаем с Игорем (Ефимовым. — Л.Ш.) твое грустное письмо. Издалека судить о твоих обстоятельствах невозможно. Думаю — жизнелюбие, юмор, романтизм — интернациональны, подобно скепсису, глупости и унынию.
А значит, все будет хорошо. Мне показалось, что Катя Штерн[6] ассимилируется живее и свободнее, а это для тебя самое главное.
Непривычно мне тебя утешать и подбадривать. Всегда было наоборот. В апреле ухожу из «Костра».[7] Перспективы туманные. Психически все очень меняется. Ваш отъезд приблизил далеких людей. Игорь Ефимов снисходит до М., я — вообще черт знает до кого […]
Из жизненных сумерек выделяются какие-то тривиальные факторы. Всю жизнь я дул в подзорную трубу и удивлялся, что нету музыки. А потом внимательно глядел в тромбон и удивлялся, что ни хрена не видно. Мы осушали реки и сдвигали горы, а теперь ясно, что горы надо вернуть обратно, и реки — тоже. Но я забыл, куда. Мне отомстят все тургеневские пейзажи, которые я игнорировал в юности […]
Прости мне этот громоздкий метафорический выпад.
Твой Сергей
127 декабря (1976 г., из Ленинграда в Бостон)
Милая Люда!
Благодарю за содержательное письмо. Теперь американскую жизнь я представляю себе ярче, чем нашу. К миллионершам, тобой впечатляюще живописуемым, проникся негодованием. Я их, гадов, так себе и мыслил. Что за контора «Стоун и Вебстер»? Техническая или гуманитарная? Protect you God, чтобы тебя туда взяли. Готова ли ты выслушать совет хронического неудачника? Единственная привлекательная сфера — русская культура. Тебе это близко. Пусть мало денег. Ну их с культом доллара. Обязательно напиши Леше.[8] Кстати, он расскажет о моих делах. Пиши, не откладывая. Это поразительный человек. Нужна идея, стимул, фермент. Нам в этом смысле легче. В литературных делах появляются следы авантюризма, конспирации. Проблема (столь острая в Америке?) духовного общения заслоняется миллионом других проблем. Что писать о себе, ей-богу, не знаю. В Пушкинских Горах было замечательно. Туристы задают дивные вопросы:
1. Была ли Анна Каренина любовницей Есенина?
2. Кто такой Борис Годунов?
3. Из-за чего вышла дуэль у Пушкина с Лермонтовым?
Я не пью уже давно. Как-то неожиданно и стабильно бросил. Вероятно, произошел невольный самогипноз. Или стимулы повлияли. После 100 граммов водки у меня гнетущее настроение. И я спешу домой. Написал 4-ю книгу романа. Ее все хвалят, кроме Наймана. Най-ман же сказал: «Мы все умрем…» А дальше я не слушал. Умрут лишь те, кто готовы. Лично я пока не умру. Сочиняю. Летом выйдет хорошая книжка. Занимайся английским прилежно. И русский не забывай в силу тех же причин. Узнай, пожалуйста, как там Шмаков?[9] Пусть объяснится с Лешей. За гостинцы спасибо еще раз. Это меня здорово поддерживает.
Люда, не послать ли тебе какие-нибудь деревянные ложки? Какие-нибудь азиатские сувениры для подарков. Мне бы очень хотелось. Но чем можно обрадовать приятельницу богачихи Санди?[10] Я не хочу выглядеть глупо. Не хочу уподобляться Рейну. Женя послал в Италию через Мишу Глинку[11] несколько фанерных дощечек. Знаешь, на рынке продаются семена. А само растение в перспективе изображено на такой фанерной дощечке. Дощечка погружена в семя. И покупатель соображает, что должно вырасти. Женя где-то раздобыл эту мерзость и послал. Он объяснил Глинке, что здесь таится подспудная фантазия народа. И просил обменять эти штучки на модельные туфли. Глинку высмеяли уже на советской таможне.
В общем, жизнь продолжается. Семейного счастья не обрел. И уже не стремлюсь. Зато пишу ежедневно. Вижусь только с Игорем. А общение с ним не есть грозовой вихрь. […]
Твой С. Довлатов
1318 сент. (1978 г., из Вены в Бостон)
Люда, милая! Твое исключительно сдержанное письмо достигло цели. Мне даже показалось, что оно не требует реакции. Отвечаю потому, что благодарен всем за хлопоты. Даже австралийские скваттеры (?) что-то подписали в мою защиту. Сейчас, проанализировав обстоятельства, я точно знаю — нас выпустили только благодаря этим хлопотам.
Тебе спасибо в первую очередь.
Печататься зовут все. Но. Либо бесплатно, или почти бесплатно («Эхо», «Грани», «Время и Мы»), либо изредка («Континент» и американская периодика).
Я уже здесь написал три материала — два в «Русскую Мысль» (о себе и о ефимовской «Метаполитике») и один в «Континент» об эстонских делах.
Прислали мне немного литературных денег. Я теперь похож на второстепенного ленфильмовца. Одет в кожзаменитель и разнообразный западный ширпотреб. Купил всяческую радио, фото и муз. аппаратуру.
То, что я — жив и на воле — чудо. Ликую беспрестанно. Склеил юную домовладелицу Кристину — очень худую.
Проблем алкоголизма не существует. Есть другие. Проффер[12] говорит реально поступить в аспирантуру. Или добиваться статуса в периодике. Или катать болванки у форда. Мне подходит — все.
Подождем документов и улетим в Нью-Йорк. Лена минимально устроена. Все уверяют, что и я не пропаду. А Максимов даже в таких формах: «С вашим обаянием! С вашим талантом!»…
У меня есть рукопись о журналистике, полудокументальная. И еще роман о заповеднике, в том же духе. У Леши — 1600 моих страниц.