Курбан повел Никиту по крышам, кое-где взбирались по лесенкам.
"Небогато живут! - подумалось Булату. - А вонь-то, а грязь-то..."
Сакля Курбана была полна народу: три жены, куча полуголых бронзовотелых ребятишек, несколько рабов. Никиту обступили, заглядывали в лицо, ребятня тыкала пальцами в грудь и спину.
На ночь хозяин приковал Никиту к стене.
- Уйдешь - заблудишься, тебя кто-нибудь присвоит, а мне - хлопотать, объяснил он по-татарски.
Москвич Кондратий, давно томившийся в плену, перевел Булату опасения хозяина.
- Скажи ему - не побегу. Куда бежать-то?
Кондратий, узколицый, худой, с позеленевшей от медных опилок бородой, поговорил с Курбаном.
- Не соглашается. "Пускай, - бает, - поживет. Привыкнет - не стану приковывать".
Рабов подняли чуть свет. Сунули по маленькой черствой лепешке:
- Ешьте, люди. Время на работу.
В утренней тишине по городу разносились звонкие, заливистые голоса муэдзинов68. С балкончиков высоких минаретов, обратившись лицом к Мекке69, они разноголосо и не в лад выпевали слова молитвы.
Курбан и его рабы, а с ними и раскованный Никита отправились на базар. Базар в Казани, как во всех восточных городах, служил не только местом торговли, но и средоточием всех ремесел. В сотнях лавчонок кипела работа. Кожевники, отравляя воздух испарениями дубильных чанов, выделывали сафьян и юфть. По соседству сапожники шили из готовой кожи обувь. Из мастерской медника доносился звон и стук молотков по металлу: там ковали затейливые медные кувшины.
Цырюльник брил голову хилому старику, ревностно выполнявшему обычай не носить длинных волос. Смачивая макушку мыльной водой, он водил по его голове ножом и что-то оживленно рассказывал. У старика от боли текли слезы из воспаленных глаз, но он терпел.
В углу тесной базарной площади погонщики заставляли верблюдов стать на колени, чтобы развьючить. Верблюды оглушительно ревели. Хозяин каравана, темнолицый индус, разговаривал с менялой-огнепоклонником. На лбу парса70 виднелся красный значок - символ священного пламени. В толпе слышался гортанный говор кавказца; худощавый текинец71, хватаясь за кинжал, грозил степенному кизилбашу...72
Гомон, суета, разноязычные крики, споры покупателей с продавцами... Шашлычник, поворачивая над жаровней нанизанные на вертел куски баранины, крикливо хвалил свой пахучий товар. Продавец кумыса орал, размахивая бурдюками. Астраханец громогласно предлагал отведать ароматных дынь с низовьев Волги...
В лавке Курбана началась обычная дневная работа. Ученик кубачинского73 мастера, выходца из дагестанского аула, Курбан славился кинжалами, разрубавшими пушинку на лету. Сталь для оружия Курбан закалял сам, никому не доверял секрет.
Курчавый, смуглый армянин Самсон выковывал клинки, маленький молчаливый грузин Нико шлифовал и оттачивал их, москвич Кондратий выпиливал медные рукоятки.
Многие сотни пленных мастеров работали на хозяев - татар. Не все они были захвачены казанцами во время набегов - хозяева покупали искусных ремесленников в Астрахани, в Крыму и даже в Турции.
Умелого пушкаря Самсона полонили десять лет назад турки; переходя из рук в руки, после долгих скитаний армянин попал наконец в рабство к Курбану, и этот не намерен был расстаться с невольником, способным на всякое мастерство. Грузина Нико Курбан дешево купил у астраханцев.
У Курбана полагалось работать быстро, без отдыха. При каждом промедлении хозяин бросал свирепый взгляд, а при повторении проступка по спине виновного ходила плеть...
Курбан поставил Никиту выбивать узоры на клинке по заранее наведенному рисунку. Такая работа Булату была не трудна: Кондратий угадал это по первым сноровистым движениям Никиты, хотя старый зодчий не успел ничего рассказать о себе товарищу по несчастью.
Курбан как раз не мог оторваться от горна. А Кондратий шепнул Никите:
- Не показывай, земляк, умельство: на работе заморит!
- А испорчу?
- Побьется-побьется - пошлет на домашнюю работу. А не то продаст другому хозяину.
- Не убьет?
- До денег жаден, пес. Поколотит, а ты терпи!
Разговор кончился. Курбан подозрительно посмотрел в их сторону.
Булат слабыми, неточными ударами бил по металлу, не попадая чеканом в отмеченные линии. Курбан схватился за голову:
- Что делаешь, презренный! Вот как надо, смотри! - Он ловко выбивал линии сложного узора.
Никита стукнул молотком себе по пальцу - брызнула кровь.
- Проклятый!.. Коунрад, покажи ему, как работать!
Кондратий принялся объяснять. Курбан плохо говорил по-русски, но все понимал, и москвич не мог вставить ни слова в поощрение товарищу. Брошенный украдкой взгляд показал, однако, Никите, что он начал как надо.
Весь день Булат портил работу, раздражая горячего Курбана. Плеть ходила по плечам и спине старика.
Кондратий шептал:
- Крепись!
Никита не поддался.
- Пропади этот оценщик! Сгорели мои два тэнга! - жаловался Курбан.
Вечером, когда Курбан отлучился из дому, Кондратий многое рассказал о нем новому рабу.
Оружейник Курбан был очень богат. Жалкая лавчонка на базаре только прикрывала его истинное занятие: на Курбана работали по домам десятки мастеров, за бесценок сдавая ему ятаганы74, кинжалы, богато украшенные пищали75. Оружие Курбан перепродавал с огромной выгодой и немало золота зарыл в укромных местах.
Но, как и многие казанские богачи, Курбан умело представлялся бедняком: ходил в драном халате и засаленной тюбетейке, жил в плохонькой сакле. Приносимое мастерами оружие принимал наедине и, выплачивая за него гроши, клял нищету, не позволяющую заплатить дороже.
Таких пауков, высасывавших из народа последние соки, было в Казани немало. Работая на них, ремесленники выбивались из сил, а жили впроголодь, и не раз бунтовали, но всякая попытка возмущения кончалась кровавой расправой.
- Ты от работы всячески отбивайся, - наставлял Никиту товарищ. - Меня некому было предостеречь от этого жадины ненасытного... Погляди, каков я стал. Совсем извелся, а был молодец! Тебя хоть спасу...
Никите не дали есть ни вечером, ни утром.
Курбан плетью и кулаками старался вколотить в него уменье. Никита стоял на своем. В его душе росло упорство и гнев на хозяина.
Обозленный двухдневной возней с неуклюжим рабом, Курбан пустил в ход плеть:
- Вот тебе, урус, собака! Вот тебе!
Кровь проступила через рубаху. Булат стонал:
- Смертынька моя пришла... Прощай, Кондратий...
Самсон вступился за избиваемого:
- Эй, хозяин, нехорош дело! Зачем старый человек бьешь?
- Твое это дело?
Курбан мимоходом стегнул армянина и вновь набросился на Никиту с плетью. Неистово хлеща старика, он свирепел с каждым ударом.
Татарин повалил Никиту на пол и топтал ногами. Старик лишился чувств и лежал как мертвый. Курбан опомнился, пробормотал со злостью:
- Сдох!
Кондратий наклонился к товарищу:
- Дышит... живой... - И с укором Курбану - Не жалко двух тэнга? Не годен человек к работе - продай!
- Э-э! "Продай, продай"... Кому бездельник нужен?
- Сбудем. От медника Гассана я слыхал, управитель сеида76 ищет садовника. Туда старика и спихнуть. Барыш получишь!
- Какой барыш! Хоть бы свои вернуть!
Булат открыл глаза, застонал.
- Живуч, негодный! Коунрад, отведи его домой. Скажешь старшей ханым77, пусть хорошо покормит дня три... - И вдруг испугался: - А если не купят уруса?
- Я его подучу, как себя за хорошего садовника выдать.
- А он и там не годен окажется?
- Нам какое дело? Его спина в ответе...
- Ты хороший раб, Коунрад!
Глава V
ВО ДВОРЦЕ КУЛШЕРИФА
Хитрость, придуманная Кондратием, удалась, хоть и дорого обошлась Булату. Старик попал туда, куда прочил его москвич. Кондратий расстался с товарищем, с которым можно было говорить о потерянной родине, делиться горем... Он пожелал Никите удачи на новом месте:
- Там полегче будет... А мне уж недолго работать на Курбана, он немало людей переморил...
Уединенным было владение духовного владыки казанских мусульман сеида Кулшерифа. Еще можно было попасть в селямлик78 с разрешения нишана79 Джафара-мирзы, но никто не проникал на женскую половину дворца, где под строгим надзором Кулшерифовой матери жили жены первого казанского вельможи. Внутренний двор женского помещения был занят садом; туда и поставил Джафар-мирза старого Никиту ухаживать за цветами и деревьями.
Обилием садов не могла похвалиться Казань - слишком скучился огромный город в крепких дубовых стенах с десятью воротами, откуда шли дороги на все стороны: в Сибирское царство, к соседним ногаям, в Крым, в Москву.
Хорошо было в саду Кулшерифа-муллы. Кроны лип ежегодно подрезались; под их тенью царила прохлада в самый знойный день. Ветры, поднимавшие пыльные вихри в закоулках бедноты, не залетали в сад, за высокие стены. Большие пестрые бабочки яркими пятнами метались среди деревьев...
Однажды к Никите подошла женщина в халате, накинутом на голову:
- Ты русский? Свой?
- А, ты землячка! - догадался старик. - Зовут как?
- На Руси Настасьей звали. - Женщина сбросила халат, подняла черное волосяное покрывало. - Гляди...
На Булата смотрели огромные блестящие глаза в темных впадинах. Лицо полонянки исхудало, на почерневших губах была скорбная улыбка.
- Зачем открылась? Покарают...
- Кого карать-то? Последние дни доживаю. Сглодала чахотка... - Настасья кашлянула. На губах показалась кровь.
Женщина подвела Никиту к скамейке, усадила. Булат выслушал скорбную повесть Настасьи.
Она была крестьянка из-под Нижнего Новгорода. Десять лет назад на родную ее деревню неожиданно налетели татары. Кого поубивали, кого похватали в плен. Стала рабой и Настасья, которую полонили с грудным ребенком. О судьбе мужа Настасья ничего не знала: жив ли он, тоскует ли по жене и дочке на родной стороне...
- Дочка у меня растет, - шептала Настасья, - Дунюшка... Десять годков одиннадцатый... Дедушка, возьми на попечение сиротку! С тем и пришла к тебе...
- А льзя ли мне с ней видеться?
- Я сказала, что ты ей дедушка. Старая ханым добрая - я упрошу, она позволит. Я с Дунюшкой по-русски разговаривала, сказки рассказывала, песням нашим учила, покуда голос был... Умру - все позабудет...
- Не позабудет, коли к ней доступ мне дадут, - уверил женщину старый зодчий.
На следующий день Настасья привела Дуню. Девочка в смущении пряталась за мать. Булат все же рассмотрел ее: круглое личико, румяные щеки, голубые глазки... Татаркой Дуню делал наряд: белая рубашка, широкие красные шальвары, остроконечные туфли - бабуши - на ногах. Русые волосы заплетены были в косички с привешенными к ним мелкими серебряными монетками.
- Дуня, доченька, это дедушка твой. Поговори с ним, - упрашивала мать. - Он добрый, он скоро один у тебя останется...
- А ты уедешь, мама?
- Уеду, доченька, уеду... - с тяжелым вздохом сказала мать. - Далеко уеду...
Вскоре Дуня привыкла к новому дедушке. Настасья недаром торопилась сдружить дочку с Никитой. Дуня стала прибегать к старику одна: мать уже не поднималась.
Ни одного близкого человека не было у рабыни Настасьи, и только встреча с Никитой вселила в душу женщины надежду, что Дуня не останется одиноким, заброшенным зверьком в многолюдном дворце Кулшерифа.
* * *
Богатый дворец мусульманского первосвященника более полувека назад поставили самаркандские строители. Плоская крыша обнесена была перилами из точеных столбиков: рабам хватало зимой работы очищать ее от снега. Под крышей шли три ряда карнизов, мягко вырезанных полукруглыми арочками. Ленты цветных изразцов опоясывали дворец. Здание окружали крытые галереи на витых колонках; окна радовали глаз изысканным рисунком узорчатых переплетов, матово-серебристым блеском слюды.
Дорожки вокруг дома и к воротам вымощены были каменными плитами.
Внутренние стены помещений индийский художник украсил глазурью: по синему полю переплетались кисти винограда с золотыми лотосами. Высокие белые потолки отделаны были прекрасной лепкой - работа пленных персидских мастеров.
Туркменские ковры висели по стенам, лежали на каменных полах, скрадывая шаги. Шелковые бухарские занавеси огораживали уютные уголки. Там, сидя на подушках, удобно было вести тайные разговоры, но лишь тишайшим шопотом: среди слуг немало было соглядатаев, передававших управителю Джафару все, что делалось и говорилось во дворце сеида.
В приемной Кулшерифа-муллы с утра собирались посетители. Оставив сапоги у входа, мягко ступали по ковровым дорожкам степенные муллы в зеленых халатах. Они спешили засвидетельствовать почтение Джафару-мирзе.
Джафар-мирза, горбун с уродливым туловищем, с длинными сильными руками, выслушивал комплименты с самодовольной улыбкой на лице, сильно тронутом оспой.
Приходили к Кулшерифу-мулле и светские посетители. Первосвященник Казани был вторым по значению лицом после хана. В дни междуцарствий сеиды не раз брали в свои руки управление государством. Сеид являлся главным советником царя, ни одно важное мероприятие не совершалось без его одобрения. Много сокровищ скопил Кулшериф-мулла: сеида щедро одаряли все, кто хотел заручиться его покровительством.
Проводив последнего посетителя, Джафар-мирза на цыпочках вошел к сеиду, ведя Никиту.
Среднего роста, полный, с длинной седеющей бородой, имам80 Кулшериф сидел на подушках, поджав ноги по восточному обычаю.
- Вот раб, о котором я тебе докладывал, эфенди81, - сказал Джафар с низким поклоном.
Булат стоял перед Кулшерифом; разговор переводил управитель, говоривший по-русски.
- Бог сильный, знающий сделал тебя нашим рабом, - сказал сеид. - Не говорит ли это, что он милостивее к нам, правоверным, чем к урусам, и что он хочет очистить ваши души в горниле страдания?
- Кабы не пришли мы с Андрюшей в эти края, не попал бы я к вам в руки, - ответил Никита. - Ну, да ведь известно: от судьбы не уйдешь!
Поняв ответ русского в желательном для себя духе, Кулшериф продолжал:
- А потому, исполняя повеления судьбы, ты должен принять нашу святую веру, урус!
Никита покачал головой с выражением непоколебимой твердости:
- Веру я не сменю. В какой родился, в той и помру.
- Позволь мне, эфенди, убедить старика! - вмешался Джафар.
Получив разрешение, заговорил по-русски:
- Знаешь ли, как жить будешь легко, коли станешь нашим?
- Своей вере не поругаюсь. Пленник я, но не постыжу родной страны изменой.
Все уговоры остались бесполезными.
После смерти матери сиротка Дуня привязалась к старому Никите.
"Вот судьба... - думал Булат. - Андрюшеньки лишился - зато приемная внучка объявилась, на старости лет утешение!"
Никита полюбил Дуню, как родную дочь. Он рассказывал девочке сказки, пел песни... Большую часть времени Дуня проводила в каморке Булата.
Глава VI
МОСКВА
В том году, когда Голован пришел в Москву, исполнилось почти четыре века с тех пор, как славный город был впервые упомянут в летописи. Когда-то была на месте Москвы лесная чаща, дикий лось спускался к водопою с кручи, где стоит Кремль, медведь залегал в берлогу на обрывистом берегу Яузы.
А стала Москва обширнее многих древних западных городов. Со всей Руси стекался народ под власть московских князей. Знали и рязанцы, и нижегородцы, и суздальцы: крепка жизнь за крепкими стенами Москвы. В надежде на поживу приезжали торговать и жить иноземные купцы из Любека, Гамбурга, из Кафы82 и самого Царь-града83. Не диво было услышать на московской торговой площади разноязыкую речь, увидеть чуждый наряд.
Андрей шел среди нищих, посматривая на видневшийся невдалеке Андроньевский монастырь. Отовсюду доносился стук топоров, скрипели возы с бревнами, камнем, тесом.
Голован везде видел признаки оживленного труда, и ему казалось, что он принял правильное решение искать работу в Москве. Вдруг Андрей замер, низко опустил голову: навстречу на гнедой лошади ехал Мурдыш. Богатая шуба нараспашку открывала раззолоченную ферязь с бирюзовыми пуговицами, ноги в желтых сафьяновых сапогах опирались на серебряные стремена. Княжий тиун небрежно помахивал плеткой и свысока смотрел на встречных. За ним следовали слуги.
Убогие отошли к сторонке, перекидывались замечаниями:
- Расступись, народ, воевода плывет!
- Дешево волк в пастухи нанялся, да мир кряхтит!
- Ишь пышет, разбойник! Разминулись благополучно.
- Как мне теперь быть, дедушка Силуян? - тревожно спросил Голован.
- Ходи с опаской, изловить могут. Побудешь с нами, покудова заручки не найдутся...
* * *
Нищие остановились в Сыромятниках, у знакомой бабы-пирожницы. Разбившись по двое и по трое, убогие пошли за подаянием. Андрей присоединился к деду Силуяну и слепому Лутоне, которому служил поводырем.
Первый день, когда Голован отправился с нищими, запечатлелся в его памяти.
Они шли по правому берегу Яузы. Перегороженная плотинами, речка разливалась прудами, подернутыми тонким льдом. Под плотинами стояли мукомольные и шерстобитные мельницы. Местность была заселена мало. Редко попадались по крутым берегам Яузы убогие избенки.
Дальше домики стали попригляднее, плотнее лепились друг к другу.
- Здесь государевы серебряники живут, - объяснял дед Силуян, отлично знавший Москву. - Делают они к государеву столу серебро: кубки, чары, корцы84 и всякие иные столовые посуды... Они же, серебряники, готовят украшенья на конские сбруи и на пищали огнестрельные и куют серебряные стремена...
Головану, любителю мастерства, захотелось посмотреть, как работают серебряники. Но для него, нищего в лохмотьях, это была неосуществимая мечта.
Оставив Яузу, Силуян и его спутники повернули вправо - на Солянку. По улице движение шло бойко, но вид ее разочаровал Андрея: сплошные высокие заборы с воротами, покрытыми потемневшими двускатными кровельками. Головану, сыну искусного плотника Ильи Большого, лучшего резчика в округе, украшения карнизов и свесов показались бедными.