– Ян? Ну, это мне известно, – сказал Феликс.
Я ждала чего угодно, только не этого! Ему известно! Они все заодно! Значит, я не ошиблась: это заговор против меня.
Может быть, Феликс даже специально ушел из дому, чтобы не присутствовать при том, как этот козел в черной майке начнет сживать меня со свету?
– Так что с Нюрой? – повторил он.
Меня тошнило от страха и больше всего хотелось убежать из этой комнаты, никогда не видеть его больше, спрятаться ото всех, спрятать от них свою собаку!
Но я сдержалась. Теперь надо было разыграть дурочку.
– Ты не хуже меня понимаешь, в каком мире мы живем, – холодно сказала я. – И в какое время.
– Знаю, – раздраженно ответил он. – Можешь конкретнее?
– Люди, которые приходят в гости к нашей дочери, – еще холоднее сказала я, – не соответствуют ее интеллектуальному и культурному уровню.
Он дико посмотрел на меня.
– Я бы хотела, чтобы она нашла себе других друзей и перестала бы валяться со всякой шпаной.
– Что значит «валяться»? – пробормотал он. – Они жениться собираются.
– Неужели? – захохотала я. – Это кто тебе сообщил? Ян?
– Наташа! – перебил меня Феликс. – Ты сгущаешь краски. Никакой катастрофы пока – я подчеркиваю: пока! – не происходит. Тебе надо присмотреться к этому парню. Привыкнуть. Может быть, он и не так плох…
– Ну, знаешь! – Я продолжала хохотать. – Ну, знаешь! Ты, значит, дожив до благородных седин, сам начал валяться (что это слово прицепилось ко мне, не понимаю, само выскакивает!), ты, значит, начал валяться с какой-то… – Я остановилась, подыскивая эпитет…
– Хватит, – сказал он ледяным тоном. – Все. Мы расстались. Я не хочу ничего слушать. У меня нормальные отношения с дочерью, ясно тебе? Ты всегда нам мешала! Ты всегда хотела перетянуть ее на свою сторону!
– А ты выгони меня! – прошептала я и близко подошла к нему (о Господи! Двадцать шесть лет!). – А ты спусти меня с лестницы! Зачем со мной церемониться!
Он схватился за остатки своих седых волос, и я вдруг увидела, как он постарел, какая у него морщинистая шея и старые уши!
– Наташа, – сказал он громко, как глухой. – Я не знаю, чего ты требуешь от меня. Вернуться я не могу. Постарайся справиться со своей жизнью сама. Я много лет брал на себя все, что мог. Это время кончилось, ты не девочка.
Домой я возвращалась по Никитскому. Мне казалось, что даже земля пахнет сиренью, даже скамейки!
Когда моя Нюра была маленькой, мы гуляли с ней на этом бульваре. Вон там, на детской площадке…
Кто такой сиамец?
6 июня. Ночью я ворочалась без сна, все прикидывала: что же делать? Поняла, что делать нечего. Мир распадается. Вот я смотрю на людей: разве они нормальные? Да нисколько! Помню, несколько дней назад мы с Троллем вышли на Тверскую. И тут же все загрохотало, почернело, засверкало. Ливень обрушился, как стена. Мы спрятались под козырек дома, а мимо по улице бежали люди, перепрыгивая через потоки. Мне показалось, что, прежде чем Тверская опустела и целиком перешла во власть урагана, по ней – с визгами, криками – пронеслось несколько тысяч человек.
Больше всего оказалось проституток. Они высыпали, как горошины, и покатились, сверкая ногами. Голые женщины, ярко накрашенные, с облепившими их длинными волосами, бегущие по воде в поисках пристанища! Библейская картина. Грешницы, спасающиеся от гнева Господня. А потом я увидела, как в двух шагах от нас, из двери ресторана, куда официанты торопливо затаскивали столики с улицы, появился Молох – огромный, заросший густой черной шерстью. Рубашка его была расстегнута, и через всю грудь сверкала тяжелая золотая цепь с массивным кулоном. Молох подставил под грозу жирное тело, раскинул руки, закинул голову и захохотал, зарычал!
О, он не был человеком, не был, мы с Троллем это сразу учуяли, нас не обманешь!
8 июня. Нюра поругалась с Яном, и он ушел.
Я проснулась в гробовой тишине – удивительной, потому что вчера наша квартира буквально сотрясалась – так они оба кричали!
– Ты, ты, ты – сволочь, бездарность, ты предал меня, предал! – надрывалась моя дочь.
– Блядь! – орал он. – Да скажи спасибо за все, что я сделал! Ты бы сейчас знаешь где была? Сука вонючая!
«Концерт» продолжался до глубокой ночи, потом они оба затихли, и я заснула. Проснулась поздно. Такое впечатление, что дома никого. Вышла с собакой во двор, вернулась. Открываю дверь – Нюра стоит в дверях. Глаза – широко открыты, но меня не видят, тушь размазана по всему лицу. Cначала мне показалось, что она пьяна, но я ошиблась. Она была какая-то мутная, невменяемая, но не пьяная, потому что я подошла близко и принюхалась: спиртным не пахло.
– Что случилось? – спросила я. Она не ответила. – Нюра! – Я повысила голос и легонько тряхнула ее за плечо. Она смотрела и не видела меня. – Нюра!
Она отвернулась и пошла в комнату. Я бросилась за ней. В комнате – все вверх дном. Шкаф нараспашку, одеяло на полу, грязь, окурки, гадость! Она тихо легла на кровать и натянула на себя простыню. Я заметила на ее шее что-то вроде кровавого подтека.
– Что это? – Я дотронулась до подтека пальцем, и она вздрогнула, словно я ее ударила.
– Мама, – вдруг сказала она, – полежи со мной.
Полежи со мной! Так она просила, когда была маленькой! Когда у нее болело что-нибудь и она не могла заснуть, или боялась темноты, или была разбужена плохим сном… Слезы хлынули из меня, словно кто-то открыл кран, и они вырвались на волю.
Я осторожно сбросила туфли, легла рядом с ней.
Нюра прижалась ко мне и закрыла глаза.
– Спи, спи, спи, – забормотала я. – Спи, моя маленькая, радость моя…
Я обняла ее и начала убаюкивать.
– Спи, спи, деточка, – шептала я. – Ты устала. Мама с тобой, мама тебя не оставит…
Волосы ее пахли дымом, тело – чужим мужчиной. Я чувствовала эти запахи не хуже собаки, но они не мешали мне.
Я укладывала спать своего ребенка, свою единственную дочку, и ждала, чтобы она успокоилась.
Наконец она действительно успокоилась и заснула. Я лежала рядом, боялась шевельнуться. Слезы продолжали течь, но я их не вытирала, потому что руки были заняты – обнимали и гладили ее голову.
О, если бы Бог пожалел меня и остановил мгновенье! Если бы мне оставили только это: загаженную комнату, развороченную постель, на которой она спит, прижавшись ко мне! И больше ничего! Я ведь ничего не прошу, кроме этого!
Через час она вскочила, бросилась к телефону, набрала номер. По всей вероятности, ей не ответили. Тогда она начала лихорадочно листать записную книжку. Неужели разыскивает его?
– Нюра! – Я уже была в кухне и оттуда наблюдала за ней (жарила оладьи, хотела ее покормить). – Нюра! Кому ты звонишь?
– Перестань шпионить! – крикнула она и изо всей силы захлопнула дверь.
Вот тебе и «полежи со мной»!
Потом я услышала, как она заискивающе спросила кого-то: «У вас Ян случайно не появлялся?» Потом еще кого-то, еще… Мне кажется, она обзвонила всю Москву! Его нигде не было. Или он прятался от нее, мерзавец! Когда она принялась за Институт Склифосовского, я не выдержала.
– Нюра! – закричала я из кухни. – Где твоя гордость? Что ты, с ума сошла?
– Отстань! – завопила она. – Сию минуту оставь меня в покое! Добилась своего, да? Добилась?
Она зарыдала, потом опять начала звонить. И вдруг – я уж не знаю, куда она прорвалась, – но он ответил!
– Ян! – громким детским голосом (наверное, от испуга) залепетала она. – Пожалуйста, прости меня!
Чтобы так унизиться, дура! Он, наверное, бросил трубку. Она выждала десять секунд и опять позвонила.
– Ян, – зашелестела она, – Януш! Ну прошу тебя! Ну хочешь, я все-все сделаю?!
Нет, это просто черт знает что! Я стиснула зубы и решила не вмешиваться. Сейчас он ее пошлет окончательно.
Она вбежала ко мне на кухню сама не своя: во рту незажженная сигарета, глаза блестят, щеки – огненные.
– Мама, сделай для меня одну вещь, одну очень, очень важную вещь!
– Какую вещь? – говорю я. – Что с тобой происходит, ты что!
– Мама, позвони вот по этому телефону, – сует мне в нос какую-то бумажку, – и попроси его. И он подойдет. Тогда скажи, что меня забрали в больницу, потому что я выпила упаковку снотворных таблеток. Но не говори, в какую больницу, скажи, что я не велела, и положи трубку!
– Ненормальная! – закричала я. – Ты не-нор-маль-ная! Я тебе сейчас неотложку вызову!
– Мама! – шепчет она и даже протягивает ко мне руки, как бы умоляя (у нее и в детстве был этот жест, помню!). – Мама! Если ты не сделаешь этого, ты будешь моим врагом, слышишь! Cамым страшным моим врагом! Я тебе клянусь!
У нее было такое лицо, что я перепугалась.
– Подожди, – говорю, – положим, я скажу? Он же поймет, что ты наврала!
– Не поймет, не поймет, – забормотала она, – вот этого он никогда не поймет! Как только ты ему скажешь, я уйду к Маринке и буду там сидеть два-три дня! А он пусть ищет меня по всем больницам!
– Не хочу я звонить, – заявила я решительно. – Я не могу потакать твоим идиотствам! Слава Богу, что мы от него избавились! Я ему готова в ноги поклониться за то, что он тебя бросил!
– Я без него не буду, – раздельно и внятно сказала она, раздувая ноздри и бледнея. – Я не буду без него!
– Что? – испугалась я. – Что «не буду»?
– Жить, – ответила она. – Вот что!
– У тебя сексуальное помешательство, – заорала я. – Тебе надо бром давать! Дают же солдатам в армии!
– А мне наплевать, как это называется, – она понизила голос, но произнесла это очень отчетливо. – Сексуальное? Тем лучше! Да, сексуальное! У меня вот здесь – болит!
И показала мне пальцем, где именно… Я набрала номер, написанный на бумажке. Никто не ответил.
– Ну? – спросила я. – Еще что прикажешь?
Она помотала головой и ушла к себе. Наверное, опять легла. А вечером, уже часов в десять, явился сиамец! Я увидела в глазок, что это он, и первым моим побуждением было – не впускать! Но она выскочила в коридор и сказала мне:
– Я сама.
Я подслушала их разговор. Что еще оставалось?
– Сеня, – сказала моя дочь. – Сделай, пожалуйста, чтобы он вернулся! Умоляю тебя!
Сиамец захохотал. Она всхлипнула.
– А может, мы его того? – спросил он. – На запчасти пустим?
Я помертвела. Cтало быть! Cтало быть! Подтвердилось!
«На запчасти» – значит «на органы», вот что! Я-то думала, что Нюру хотят отправить за границу в публичный дом, но я их недооценила! Они вынимают из живых людей почки, сердце, легкие и продают их! Я же читала, что существует такой бизнес! Об этом даже говорили по телевизору!
Господи, помоги нам. Господи, если Ты есть (о, я кощунствую, Ты есть!), Господи, услышь меня и помоги нам!
«Надо молиться, молиться, просить Его!» – думала я, а сердце стучало так, что было слышно на улице.
Сиамец вскоре ушел, Нюра долго плескалась в ванне и, кажется, плакала. Потом погасила свет. Я не спала всю ночь.
9 июня. Страшно было оставлять ее одну в таком состоянии. Но в одиннадцать к ней пришла Марина, ближайшая подруга, они заперлись и начали шушукаться.
– Марина! – крикнула я через дверь. – Ты у нас долго пробудешь?
– Весь день! – бодро ответила она.
Мне нужно было срочно увидеть Платонова и посоветоваться с ним. Больше довериться некому. Ни единому человеку.
Тролля оставила дома. Лето, электрички переполнены, зачем его таскать! Подхожу к платоновской даче. В сторону своей даже не смотрю, не до того. На террасе у Платонова какая-то девочка лет четырнадцати варит в тазу варенье. Я поздоровалась и спросила, где Николай Константинович.
– Я – Нина, – говорит девочка и разглядывает меня выпуклыми глазами. – Дядя в больнице. Маму к нему вызвали.
Тогда я поняла, что это дочка его двоюродной сестры из Архангельска.
– А что случилось? – испугалась я. – Заболел?
– А вы, – удивилась она, – ничего не знали? У дяди же рак, он помирает! Мама там с ним, мы уже неделю как приехали.
Я спросила, в какой больнице. В Первой Градской. Поехала туда.
Пока ждала электричку, вспомнила, как на этой самой станции мы с Платоновым, молоденькие, ели пирожки с капустой.
Неужели это все еще я? И тогда – с пирожком во рту, пятнадцатилетняя, веселая, была я, и сейчас – старая, страшная – тоже я?
Платонов лежал в десятиместной палате на третьем этаже. Его кровать была у самого окна. Рядом, на стуле, сидела женщина – двоюродная сестра из Архангельска.
Изменился он до неузнаваемости. И не в том даже дело, что вместо крупного, полного Платонова передо мной был скелет, обтянутый кожей, а в том, что вместо старого человека (а Платонов всегда казался старше, чем был!) лежал юноша – смуглый, с прекрасным длинным лицом, редкой бородкой и бескровными губами, которыми он что-то шептал. Когда я подошла, глаза его были полузакрыты, и сестра сказала, что он почти без сознания. У него боли, ему дают наркотики.
Я опустилась на корточки перед кроватью.
– Коля! – сказала я. – Узнаешь?
Платонов открыл мутные глаза, которые косили гораздо сильнее прежнего, и поэтому казалось, что смотрит он не на нас, а внутрь собственного лица.
– Солнышко! – сказал он еле слышно. – Где собака?
– Бредит, – вздохнула двоюродная. – Весь в метастазах.
– Да, – прошептал Платонов и сделал недоумевающее движение прозрачными пальцами. – Они вот везде. Они вот уже отсюда идут, метастазы…
Он дотронулся до своего смуглого помолодевшего лба.
– Вот, солнышко, – вздохнул он. – Вот они. Видишь? И идут, идут. Не могу остановить. – И добавил с удивленной почтительностью, словно чью-то знаменитую фамилию: – Ме-тас-та-зы…
Ни боли, ни страха не было на его лице. Только это настороженное внимание к тому, что с ним происходит.
– Родной мой! – сказала сестра, и я обратила внимание, что они с Платоновым слегка похожи (она была замечательной красоты женщина, несмотря на возраст). – Родной мой! Хочешь попить? Водички хочешь?
– Водички? – эхом отозвался Платонов. – Хорошо, водички…
Она попоила его через трубочку. Он попытался приподняться на подушках, но не смог, тяжело задышал и опять откинулся. Косящий взгляд его еще больше затуманился, веки опустились.
– Спит? – спросила я.
– Да не поймешь, – ответила двоюродная. – То так, то этак. Через пять минут проснется. Вчера вот тоже: мы думали, он спит, а он вдруг заговорил!
– О чем? – спросила я.
– Да о многом, – ответила она. – Он ведь чудной. Здоровым-то был – о простых вещах не думал. А уж сейчас! О зверях говорил. О птицах. Потом сказал: хочу две формулы вывести. Или не формулы, я не поняла. Другое какое-то слово.
– Две? – спросила я.
– Две, – усмехнулась она и провела ладонью по щеке Платонова. – Одну, говорит, яблока, а другую – судьбы. Не поймешь, бредит или на самом деле…
– Коля! – сказала я. – Cлышишь меня?
Платонов прерывисто дышал. Глаза его совсем закатились, из-под век было видно только узкую полоску белков. Рот открылся. Я вдруг испугалась, что он сейчас, при мне, умрет…
– Родной мой! – попросила сестра. – Cмотри, кто к тебе пришел! Поговори с Наташей!
Он открыл глаза, и я почувствовала, как к нему медленно возвращается сознание. Я взяла его истаявшую руку, пожала и слегка приподняла ее над одеялом. Рука была невесомой, прозрачной. И тут же он слабо и ласково ответил на мое пожатие.
– Коляша, – прошептала я. – Спасибо тебе.
– Хорошо, хорошо, солнышко, – торопливо забормотал он. – Cкоро увидимся, солнышко. Приходи ко мне.
(Где – увидимся?)
– Не бойся, солнышко, – шептал Платонов. – Не бойся, не бойся. Тебе все было некогда… – Он сделал паузу, словно вспоминал что-то. – Тебе было некогда, а теперь у нас с тобой… будет… время…
– Пусть поспит, – прошептала сестра. – Мы его утомляем. Видите, как ему трудно говорить. Пусть отдохнет.
Я встала, взяла со стула свою сумку.
– Пойдемте, – сказала она. – Я вас провожу и заодно покурю там, во дворике.
В дверях я оглянулась. Платонов смотрел мне вслед светлым, спокойным взглядом. Видел ли он меня, не знаю.
10 июня. Ян вернулся. Я присутствовала при этом событии. Она лежала у себя (три дня маковой росинки во рту не было, одни сигареты). Звонок в дверь. Я открыла. Он кивнул мне и прошел прямо к ней в комнату. Она закричала.
Да, я не преувеличиваю: она закричала, словно ее поезд переехал. Он, по-моему, не произнес ни слова. Дверь захлопнулась, и о том, что за нею происходило, я могу только догадываться. Наверное, он сразу же лег, не раздеваясь. Дальше я слышала только свистящее дыхание.
Ни один из них не вышел из комнаты до самого вечера. Что было вечером, не знаю, я заснула.
12 июня. Пытка моя продолжается. Сегодня утром они уехали, как сказала Нюра, «на дачу к друзьям».
– Надолго? – спросила я.
– Дня на три, – неохотно ответила она. – Будем кататься на яхте.
Господи, на какой еще яхте! Где у нас тут кататься на яхтах! Нашли себе Ниццу! Я знаю, что все самые страшные мафиозные разборки происходят на таких вот дачах! Оттуда-то и спускают трупы в речку!
Вчера к нам ввалились сиамские. Долго что-то втолковывали Яну. К чему-то, как я поняла, склоняли, а он не соглашался. Говорили они совсем тихо, но я расслышала несколько раз произнесенное слово «баксы».
У Нюры бессмысленное лицо.
Звонил Феликс, просит подождать с деньгами.
13 июня. Утром поехала на Ваганьково навестить родителей. Давно не была, стыдно. C утра накрапывал дождик, но к полудню прояснилось.
Могила моих рядом с высоким черным обелиском. Посреди обелиска – имя: Евграфов Антон Васильевич (1864–1903). И чуть пониже наклонными буквами: «Врачу-человеку от товарищей».
Девочкой я придумала себе целую легенду об этом Евграфове. Ему было тридцать девять лет, когда он умер. Скорее всего, он умер от какого-то несчастного случая, может быть, как чеховский Дымов. Или работал на холерной эпидемии и заразился. Иначе зачем ему написали эти слова: «врачу-человеку»?
Сколько я себя помню, никто никогда не приходил на эту могилу. Зимой снег доходил до середины памятника, а потом медленно таял, оставляя грязные подтеки на мраморе.