Кстати, скажу несколько слов о Гагарине, что это был за человек. Когда мой отец еще служил в Монголии, закончился срок командировки нашего советника. И он с семьей отправился к новому месту назначения. Вещи контейнером отослали, а сами заехали в Москву, на родину жены советника. И вот такая беда, муж умер прямо в гостях у тещи. Что делать? Женщина давно потеряла московскую прописку, жилья своего не было, дочка училась в Иркутском университете, поближе к прежнему месту службы отца. Стоял вопрос даже элементарно о деньгах, чтобы достойно похоронить офицера.
И вот кто-то посоветовал вдове пойти к Юрию Алексеевичу, он тогда был депутатом Верховного Совета и имел свою приемную. Женщина и пришла под двери этой приемной. Гагарина не было, куда идти, где его искать? Сидит и плачет. Вдруг слышит:
– Женщина, что случилось? Почему вы плачете? Пойдемте ко мне.
Поднимает глаза – и такое до боли знакомое каждому из нас лицо.
Когда та рассказала о своих проблемах, Гагарин задал ей вопрос:
– Что вы хотите, чтобы я для вас сделал?
И та попросила, восстановить ей прописку в Москве и перевести дочь из Иркутска в Московский университет.
Гагарин открыл сейф, достал пачку денег и отдал вдове:
– Это вам на похороны и на первое время в Москве.
Он записал все ее данные, и действительно девочку вскоре перевели в Московский университет, а вдове не только восстановили прописку, но и, как семье военнослужащего, им с дочерью выделили отдельную квартиру.
Когда слышу о Гагарине, сразу вспоминается эта история, и вы знаете, затрудняюсь сказать, за что я его больше уважаю. За тот полет или за то, что, став на то время самым знаменитым жителем Земли, безусловно, Героем, сумел остаться еще и Человеком, способным вот так близко к сердцу принять чужую беду и помочь незнакомым ему людям? И еще неизвестно, в каком подвиге больше героизма, в первом или втором.
Суд совести
Как-то пригласили меня освятить одну квартиру у нас в поселке. Звонили по телефону, хотя я обычно прошу, чтобы человек, прежде чем приглашать священника на дом, если он, конечно, в состоянии, сперва сам пришел в церковь и пообщался со мной. Ведь он же должен понимать, зачем к нему в дом придет священник. Может быть, для начала и нужен такой разговор. Ведь прежде чем чистить стены, хорошо бы почистить души. Уйдет священник из дома, где стали чистыми шкафы и диваны, а источник грязи в сердцах человеческих останется. И что же? Снова через год освящать?
Звоню в дверь, мне открывает уже седой, но еще достаточно крепкий мужчина. Его лицо показалось мне знакомым. Где бы я мог его видеть? Конечно, в поселке с населением семь тысяч человек все, хотя бы мельком, видятся друг с другом. Но его лицо было мне не просто знакомо. Память у меня хорошая, я стал вспоминать, где же я с ним пересекался, – и вспомнил.
Я видел его на фотографии среди воинов-интернационалистов. Вспомнил, что обратил внимание на его многочисленные боевые награды. Среди них орден Боевого Красного Знамени и два ордена Красной Звезды. В наше время такие ордена просто так не давали.
Хозяин квартиры оказался военным летчиком. И в свое время совершил, как это сегодня принято называть, несколько командировок в Афганистан. А попросту говоря, воевал в Афгане. Геннадий, так звали офицера, был пилотом бомбардировщика. Он вылетал на позиции, указанные ему командованием, и бомбил места концентрации войск противника.
Бомбили и позиции душманов, ну и деревни, или аулы, где эти люди жили. Хотя у противника не было своей авиации, зато были переносные зенитные комплексы. С их помощью афганцы научились ловко сбивать наши самолеты. Так что во время полетов всегда приходилось иметь в виду, что ты в любой момент можешь быть сбит. Отсюда и риск, а соответственно, и те боевые награды, которыми отметили бывшего бомбардировщика.
– Что вас заставило пригласить священника? – спрашиваю его. – Вы человек верующий?
– Да не так чтобы очень верующий, скорее, как говорится, Бог у меня в душе. У меня проблемы со здоровьем, батюшка. Пока воевал, все было хорошо, никаких жалоб, а вот сразу же после войны в организме начался какой-то странный процесс. Мои кости стали истончаться, перестал усваиваться кальций и другие необходимые элементы.
Сначала меня списали с летной работы. А потом и вовсе вынужден был уволиться в запас. Самое главное – непонятна причина заболевания. Меня смотрели многие более-менее значимые специалисты в этой области. Ничего не могут найти. Болезнь есть, а причины болезни нет. Каждый год кладут в госпиталь, поддерживают лекарствами, но это скорее так, для очистки совести. Изучать меня изучают, но все без толку. Может, какая порча?
Пока Геннадий говорил, я вспомнил рассказ моей мамы о том, как в сорок первом немец бомбил подмосковный городок Павловский Посад. На железнодорожную станцию сбросили три бомбы. Мама тогда еще в школе училась. Когда бомбы рвались недалеко от их дома, то было так страшно, что она в поисках убежища забежала в туалет, что стоял у них во дворе, и голову спрятала в то самое отверстие. Когда пришла в себя, то все удивлялась, почему посчитала туалет самым безопасным местом. Зато потом всегда говорила:
– Уж я-то точно знаю, что означает «потерять голову».
– А может быть, причина в другом? – спросил я его. – Может, у тебя сперва душа заболела, а уж потом и тело? Ведь ты же бомбил не только боевиков, но и мирное население, все тех же детей и женщин. Проклятия матерей, потерявших своих детей, и плачь сирот, они ведь просто так без последствий не проходят. И поразить могут лучше любого «стингера».
– Война есть война, – отвечал он мне, – ты же знаешь: лес рубят – щепки летят. Всегда при таких делах будут жертвы среди невинных.
Я и предложил ему для начала покаяться в гибели по его вине вот этих самых невинных «щепок». Он обещал подумать.
Через какое-то время мы с ним случайно встретились.
– Что, – спрашиваю, – надумал?
– Не могу, – говорит. – Покаяться – значит считать себя неправым. Значит, то, что я делал, должно считаться неправильным. И что же получается, что я прожил жизнь впустую и должен теперь ее стыдиться, крест на ней поставить?
– Всякая прожитая жизнь – это школа души. У тебя было много доброго, но не обошлось и без злого. Пока есть силы покаяться, покайся в неправде и, насколько хватит отпущенного тебе времени, делай добро. Начни хотя бы заботиться о каком-нибудь сироте из нашего детского дома. Все ж зачтется.
В храм он не пришел, при каждой встрече мы сухо раскланиваемся и расходимся каждый в свою сторону. Но я надеюсь, что главный наш с ним разговор еще впереди.
Когда вся страна отмечала годовщину Сталинградской битвы, говорили, естественно, и о военачальниках, мудрость и хладнокровие которых во многом стали залогом этой самой победы. Звучало и имя легендарного командарма генерала Ч. Я тогда старался найти время и посмотреть, хотя бы немного, кадры военной хроники. На одном из телеканалов наткнулся на интервью, взятое в те дни у сына того генерала. И вот что меня поразило в его словах. Он рассказывал о последних месяцах жизни отца. И отец, обращаясь к сыну, говорил:
– Я закрываю глаза и вижу эти бесконечные маршевые роты. Солдаты идут мимо меня сплошными колоннами. Идут умирать. Это все те люди, которых я посылал в бой. Но разве я виноват в их смерти? Сынок, я же исполнял свой долг командующего, почему же они все идут и идут перед моими глазами? Когда все это прекратится? Я же не виноват.
Мы много и справедливо воздаем должное памяти наших славных маршалов и генералов, ставим им памятники, но забываем, что они точно такие же люди, как и все остальные, что им тоже когда-то пришлось подводить итоги своей жизни.
Но о том, как они умирали, мы ничего не знаем.
Как-то в метро, лет десять назад, я видел старенького генерал-полковника, дважды Героя Советского Союза, он куда-то шел на костылях, еле передвигая ноги. Когда-то он был в силе, его возили на машине, соответствующей его должности. А теперь он немощный старик, который нужен, в лучшем случае, только своим детям да очередным историкам, пишущим очередные диссертации. И ему точно так же, как и рядовому солдату, подошло время отвечать за свою жизнь и за свои награды одному-единственному Судии. И предваряется этот суд судом собственной совести. И этот суд есть милость Божия, зовущая к покаянию. Но порой оказывается, что не каждый способен вынести даже этот суд.
Да что о военачальниках, а сколько приходится священнику выслушивать запоздалых слов раскаяния и видеть слез женщин, которые должны были стать, но так никогда и не стали матерями неродившихся детей. Что может быть страшнее, чем убить ребенка?
Несколько лет назад в одной из газет прочел о том, что у немецкого нациста номер два Мартина Бормана был сын, который носил точно такое же имя. Мальчик практически и не видел отца. Его воспитанием занимались другие люди, но когда фашизм в Германии был разгромлен, отец вспомнил о сыне и велел одному из офицеров своей охраны застрелить мальчика, чтобы он не достался победителям, все-таки крестник самого Гитлера. Но офицер пожалел мальчишку и отвез его куда-то в Австрию, к своим родственникам. Интересно, что со временем соседи догадались, что Мартин Борман, который жил рядом с ними, есть сын того самого наци, и тем не менее мальчика никто не обижал. Когда он вырос и узнал о злодеяниях нацистов, и в частности о роли во всех этих делах его собственного отца, то решил стать католическим священником, чтобы хоть в какой-то мере принести покаяние за преступления его родителя.
Несколько лет назад в одной из газет прочел о том, что у немецкого нациста номер два Мартина Бормана был сын, который носил точно такое же имя. Мальчик практически и не видел отца. Его воспитанием занимались другие люди, но когда фашизм в Германии был разгромлен, отец вспомнил о сыне и велел одному из офицеров своей охраны застрелить мальчика, чтобы он не достался победителям, все-таки крестник самого Гитлера. Но офицер пожалел мальчишку и отвез его куда-то в Австрию, к своим родственникам. Интересно, что со временем соседи догадались, что Мартин Борман, который жил рядом с ними, есть сын того самого наци, и тем не менее мальчика никто не обижал. Когда он вырос и узнал о злодеяниях нацистов, и в частности о роли во всех этих делах его собственного отца, то решил стать католическим священником, чтобы хоть в какой-то мере принести покаяние за преступления его родителя.
И вот он вспоминал. Уже в начале шестидесятых к нему в храм пришел бывший немецкий солдат. Он воевал в Польше и принимал участие в подавлении Варшавского восстания. Как известно, у поляков во время войны было правительство в изгнании, которое находилось в Лондоне. Когда наши войска уже подходили к Варшаве, то это самое «лондонское правительство» решило поднять восстание. Но поляки не стали согласовывать свои планы с советским руководством. Сталин знал о начале Варшавского восстания, но не поддержал восставших. Немцы жесточайшим образом подавили сопротивление. И потом по всему городу поляков беспощадно отлавливали и убивали.
Во время одной из таких облав, вспоминал тот солдат, он с офицером попал в какой-то подвал, и когда они шли по нему, то внезапно из укромного местечка, испугавшись их, выбежала девочка лет шести. Сначала она пыталась убежать, но те ее быстро догнали. Тогда ребенок повернулся к солдату и, умоляюще смотря ему в глаза, протянул к нему свои ручонки и попросил: «Не стреляй!»
Солдат вопросительно посмотрел на офицера, а тот махнул рукой, давай, мол, бей. И солдат выстрелил.
Прошло почти двадцать лет с тех событий, и солдат, которому повезло остаться в живых и вернуться домой, стал каждую ночь с неумолимой постоянностью видеть один и тот же сон. Маленькая девочка смотрит на него широко открытыми умоляющими глазами и просит: «Не стреляй!»
Пастор Борман искренне хотел помочь бывшему солдату, ставшему убийцей, но как он ни пытался, к сожалению, ничего не смог сделать. В конце концов человек все-таки не выдержал и покончил с собой. Тот выстрел, что прозвучал тогда, в варшавском подвале, через двадцать лет все-таки догнал свою жертву.
Душехранитель Рассказ хорошего сельского батюшки в трапезной за чашкой чая
Родился я в большом белорусском селе. Мама моя была медиком, отец работал в колхозе. Никто из моих близких в Бога не верил, кроме бабушки. Она исправно ходила в храм, молилась о нас. Помню, как на Пасху мы с братом разыгрались и стали бросать в бабушку крашеные яйца. Она села на лавку и, так горько вздохнув, произнесла:
– Ой, хлопчики, что же из вас, безбожников, вырастет?
И действительно, вырос из меня хулиган. Угнал я по пьяному делу колхозный грузовик и разбил его. Тогда, чтобы не посадили, родители договорились с военкомом и поскорее отправили меня в армию. Попал я в бригаду спецназа, которой командовал мой родной дядька. Кто-то подумает, служить под началом родного дядьки одно удовольствие. Но только не у моего. Мое время службы совпало с распадом Союза, начались конфликты. Так что и повоевать пришлось. Когда нужно было рисковать, дядька обычно посылал меня.
– А кого, – говорит, – я еще пошлю? Народ скажет, что родного племянника берегу, а других на смерть отправляю.
Досталось мне, конечно, ранен был.
А до этого нас, еще совсем молодых солдат, перебросили на разбор завалов в Спитак. Помнишь то страшное землетрясение в Армении? Пятьдесят тысяч человек погибло. Поначалу было очень тяжело. Форму уставали стирать, от запаха тлена все нутро наружу выворачивало. А потом привыкли, даже перед едой порой руки мыть забывали. После срочной служил в спецподразделении внутренних войск. Сколько в те годы всякого зверья повылазило! Думаешь, где они раньше отсиживались? Я и сам тогда волкодавом стал, чуть ли не каждый день мы бандюков этих ловили или отстреливали.
В тридцать лет вышел на пенсию. Что я тогда умел? Только догонять да на куски рвать. Стрелял хорошо, с любого положения, не целясь, ножом умел работать, в боях без правил мало кому уступал. Только и у меня самого, наверное, ни одной целой косточки не осталось. Все ребра переломаны, пальцы на руках да и сами руки, в одной ноге металлический штырь. Не надеялся, что до пенсии доживу.
Предложили поработать телохранителем. Кого я только не охранял! Весь модельный ряд, с певцами работал. И вот однажды приезжают ко мне монахи и просят пожить с одним их ветхим старичком. Он, мол, человек святой жизни, монах, да всю жизнь провел в одиночестве, в монастыре жить не привык, хочет и умереть на воле. Ему квартиру сняли в Королеве, а без присмотра оставлять боязно, много сейчас сектантов, сатанистов, да и просто психопатов разных. Мне интересно стало, что это такое – святые люди, я-то ведь все с богемой работал, и меня, сказать честно, от этой публики уже мутило.
Приезжаем к деду на квартиру, а там еще три кандидата, да все такие смиренные, бородатые, длинноволосые, короче, не чета мне, я ведь тогда даже «Отче наш» не знал.
Выходит к нам старичок, посмотрел на нас.
– Вот этот пускай останется. – И на меня показал.
Стали мы с дедом вместе жить. Моими обязанностями было смотреть за порядком. Народу к нему шло очень уж много. Чудно мне было, как этот старенький человек выдерживал всю эту людскую лавину. Ведь к нему со всего мира ехали. Порой так его жалко станет, смотрю, он уж от усталости падает. Тогда подойду, возьму его на руки и, несмотря на его протесты, унесу в другую комнату и закрою там. А народу говорю, как тот матрос Железняк:
– Хорош, дед устал, марш отсюда!
Очень уж отцу Никите нравилось, что мог он со мной, с земляком своим, Беларусь вспомнить. Со временем стал я ему и супчики варить. Любил он рыбный суп с чечевицей.
– Грешник я окаянный, Витенька, – говорит, – люблю рыбный супчик с чечевичкой, такой я старый сластена. Помирать уж пора, а я все чрево никак не обуздаю.
Люди нам деньги жертвовали, продукты тоже несли. Да только раздавал он все. И мало того что деньги отдаст, так еще и все продукты спустит. У нас, наверное, вся тамошняя бомжацкая братия подъедалась. Нельзя его было одного оставлять, только отвернешься, а на кухне уже пусто. Все раздаст.
Стал я от него заначки делать. Деньги у людей брал да тихонько от старца в разных местах прятал, ведь и самим же питаться нужно было.
Собираюсь на рынок за свежей рыбой. Сунул руку в унты, – старцу унты кто-то подарил, а я в них один из схронов и соорудил. Руку сую, а денег нет. Я в другое место, третье. И что ты думаешь? Везде дед деньги нашел и все раздал.
Я тогда на него разозлился.
– На что, – кричу, – я тебе супчик твой сварю, а, дед? Ты почему все деньги спустил, что мы с тобой сами есть будем, а?
А он смотрит на меня виновато, как ребенок, и говорит:
– Витенька, прости меня, Христа ради. Вдова из Воронежа приезжала, одна с тремя детьми осталась, молитв просила. Как же я ее без копейки денег отпущу? Жалко человека.
– Да к тебе полстраны едет, что же нам теперь, с голоду помирать? Всех не пожалеешь, на всех тебя не хватит.
– А вот Его на всех хватало, Он всех жалел, значит, и мы, Его рабы нестоящие, должны всех жалеть. А о хлебе не беспокойся, давай лучше помолимся, Господь и нас с тобой не забудет.
И действительно, стоило старцу помолиться, как тут же кто-нибудь и появлялся. Еды принесет и спрашивает меня, что, мол, еще из продуктов прикупить. Я тут же списочек составлю. Хочется, конечно, побольше всего заказать, да бесполезно, через пару дней опять «на молитву становись», есть-то что-то надо.
У старца была привычка вставать в три часа утра. Мы с ним вдвоем спали на надувном матраце. Дед маленький был, я у него в ногах помещался. Проснется утром и меня ногой будит:
– Вставай, Витенька, молиться надо.
– Я не монах, сам и молись, я на кухню пойду досыпать.
– Нет-нет, Витенька, я молиться буду, а ты только покади.
Я кадило разожгу, а отец Никита кадит, да так, что дым глаза ест, и начинает записки читать. Он их уже раз по сто прочитал, а все читает и читает. И так каждую ночь. Думаю, что делать? Замучает меня старик. Стал я потихоньку от него записки прятать и во дворе сжигать.
«Да ты не смотри на меня так, – это он мне, – я уже в этом давно покаялся. Ты сам попробуй со святым человеком пожить, с ума сойдешь».
Бывали мы с ним в Москве в разных храмах, в основном отцы плохо нас принимали. Ревность начиналась, старца многие верующие знали, и как увидят, так и бегут к нам, а отцам обидно было. Вот только к отцу Т-ну в Ср-ский монастырь приедем, ему докладывают, он сразу к нам. В первый раз подошел к старцу, ему руку поцеловал и мне. Я не ожидал такого и потом всякий раз за старчика прятался, чтобы у меня руки не целовали.