– Витя, я Его видел, Он есть. Ты молись обо мне, ладно?
И еще на похоронах я сидел возле гроба, а потом посмотрел как-то так немного в сторону и увидел его. Мой друг стоял возле своего гроба и смотрел на самого себя мертвого, а потом видение исчезло.
После похорон не стал испытывать судьбу, собрал вещи и в тот же день уехал в Москву.
С тех пор уже много воды утекло, а я с войны так и не вернулся. Даже когда просто рядом по улице идет обыкновенный прохожий в голове срабатывает мысль, куда ударить, если он нападет. Все для меня потенциальные враги. Это очень тяжело, ведь если ты христианин, то и все вокруг твои ближние. Ты должен любому человеку с самого начала, даже если не знаешь его, ставить пятерку, а у меня все получают двойку и вместо друзей становятся врагами. Вместо того, чтобы любить ближнего я его боюсь и никогда не поворачиваюсь к нему спиной, я всегда в ожидании удара. Это постоянное изматывающее душу противоречие не дает мне покоя, и радости нет.
– Бать, всему когда-то приходит конец. Ты же знаешь, Церковь еще и великая лечебница. Придет день, ты перестанешь бояться людей и начнешь им доверять.
Отец Виктор мечтательно улыбается:
– Это будет мой самый счастливый день.
С батюшкой мы земляки и дружим уже несколько лет. Его семья живет в столице, дети выросли, а служит он здесь же, совсем недалеко от нас в глухой деревеньке. В воскресенье отслужит и возвращается домой к своим. В Москве у него куча дел. По старой памяти окормляет тех, с кем раньше служил, а через стариков знакомится с молодыми офицерами. Бывает, привозит их к нам на службы. Батюшка сам большой, грузный, такими часто становятся входящие в возраст бывшие спортсмены. Настоящий русский богатырь в окружении молодых ребят, таких же огромных и сильных.
Однажды пожаловался мне:
– Не знаю, бать, что и делать. Молодежь у нас во дворе ведет себя отвратительно, пьют, по ночам дебоширят. А тут повадились мне вслед про попов всякие гадости кричать. Понятно, что при желании мог бы их и наказать, но я же священник. И они знают, что я священник. Вот и надо мне их как-то на место поставить, и против Церкви не озлобить.
Я на его тревогу особо внимания не обратил и перевел его слова в шутку, посмеялись мы с ним и забыли. Знать бы тогда чем закончится эта история. Однажды шли они с женой по двору, и в этот момент снова кто-то из пацанов, разухабившись отпустил сальную шутку в адрес матушки. Отец Виктор уже не смог молчать и отчитал соседскую молодежь, пригрозив пожаловаться участковому.
Батюшка припугнул ребят милицией, да и забыл об этом столкновении по своей незлобивости, а пацаны не забыли. Неделю они выслеживали священника, и в момент, когда он вечером ставил в гараж машину, подкрались к нему со спины.
– Я слышал, – рассказывал потом отец Виктор, – как в темноте сзади кто-то ко мне идет, и не обернулся. Ты понимаешь, может, первый раз в своей жизни позволил себе такую роскошь. Он идет, а у меня радость, что не чувствую в человеке врага, доверяюсь ему, значит, душа-таки исцеляется!
Кто объяснит, почему мой друг среагировал в последнюю секунду перед ударом. Как он понял, что это необходимо сделать? Наверное, сказался многолетний боевой опыт, и он успел защититься рукой. Заточка должна была войти в живот, но только пробила руку насквозь и застряла в костях ладони.
Истекая кровью, батюшка снова сел за руль и добрался до ближайшей больницы. Из-за грязи на заточке рука распухла до самого локтя и болела нестерпимо. В больнице он ждал пока его примут, потом, пока придет врач, оказавшийся не хирургом, а терапевтом. После перевязки он вернулся в машину и набрал мой номер:
– Бать, ты бы знал, я сегодня самый счастливый человек на свете! Я снова способен доверять людям, всех прощать и всех любить. Бать, только это так… больно!
Маргиналы
К знакомым приехал погостить сын. Событие, в общем-то, заурядное, если бы не тот факт, что приехал он из Германии, первый раз за двенадцать лет после эмиграции. Парень сам русский, но был женат на немке. Уже перебравшись на историческую родину, немецкая жена от него ушла, и теперь он живет один. Стал немецким гражданином, и, не проработав в Германии ни одного дня, все эти годы живет на пособие по безработице. И неплохо живет, во всяком случае, домой возвращаться не собирается.
К нам он приехал на две недели, но уже через несколько дней, громко хлопнув дверью, умчался назад в Европу. Дело все в том, что долгожданный сыновний приезд почти совпал с событиями пятидневной российско-грузинской войны. И приехал он к отцу с матерью уже отравленным западной пропагандой. И вместо того, чтобы жарить на природе шашлыки и пить домашнюю наливку, все эти дни в их доме шли дебаты по грузинской проблеме.
Уже садясь в такси, сын Ваня в сердцах выкрикнул:
– Узколобые фанатики! Мне с вами здесь душно, домой, домой на родину в Европу!
Помню, когда его мать, поминутно всхлипывая, рассказывала мне эту историю, я подумал: «Счастливый парень, нашел себе новую родину и не жалеет о прежней. А у меня так ничего и не вышло. И хотя я в России живу уже дольше, чем в Беларуси, а все никак не могу осознать себя русским».
Наверное, это потому, что в те годы, по сути, никто никуда и не уезжал, мы жили в едином Союзе, и переехать из Гродно в Подмосковье, было все одно, что перебраться из Курска в Орел. Поначалу я хотел вернуться назад, но женился и остался. Через несколько лет вновь было пытался переехать в Беларусь, да жене климат не подошел. Потом Союз распался, появились новые отдельные государства, разные деньги, разные паспорта. И расстояние между мной и моей родиной увеличивалось все больше и больше. «Странно, – думалось мне, – какая разница, где жить – здесь, или там? Везде на одном языке говорят. А вот, подишь ты, засела где-то там, глубоко в тебе детская память и те давние чувства, надежды, а еще память о родителях, которые были тогда молодыми. И ничего ты с ней не поделаешь».
И это притом, что родился-то я в Москве, конкретнее в Лефортово, в роддоме, что в Синичках. Наверное, поэтому в детстве меня так тянуло в столицу. Только не в Синички, а спуститься в метро, погулять по Красной площади возле мавзолея дедушки Ленина. Возвращаясь домой, в своих белорусских снах видел себя разгуливающим по Москве, только была она в моих снах одним большим поленовским двориком. В те годы мне казалось, что родина у меня именно там, в России. Однажды, помню, это где-то классе в девятом, промелькнула мысль: «Что я делаю здесь, в этой Западной Беларуси, вот было бы здорово оказаться…» – и я назвал про себя то самое место, где и живу сегодня. Трудно угодить человеку. И главное, трудно понять, где его родина? Может, она не столько связана непосредственно с местом обитания, сколько с историей и людьми? Не знаю.
Вечером звонит городской телефон, на проводе Гродно. Дед поздравляет внучку с днем рождения. Дочки дома нет, поэтому поздравления принимаю сам. Разговариваю с отцом и чувствую в его голосе напряжение. Беспокоюсь:
– Папа, что-то случилась? Почему у тебя голос дрожит?
– Да, вот, сынок, вспоминаем начало войны с немцами, ты же знаешь, у нас здесь в Беларуси этот день особый. А вы, русские, в этот же день нам новую войну объявили, только газовую. Обидно нам, старикам, мы в сорок первом не делили, кого защищать. Воевали и за русских, и за белорусских, за всех, одной страной были. А теперь вот между нами война. Только вы, русские, запомните, вам нас просто так голыми руками не взять. Мы маленький народ, но если надо будет, встанем на свою защиту! – Голос замолчал, и прежде чем на том конце положили трубку, я услышал, как батя заплакал.
И я заплакал, обидно стало за отца, в моем детстве всегда такого сильного и надежного, и еще обидно, что стал я для него чужим. «Эх, – думаю, – отцы командиры, что же вы делаете? Выясняете отношения, так и выясняйте их там, у себя, в тиши высоких кабинетов. Не трубите об этом по телевизору, не рвите душу старикам. Молодежь у нас разумная, прагматичная, иллюзий не питает, а старики, они же как дети, они же всему верят, а потом плачут».
Однажды приезжаю к себе в Гродно, а через пару часов неожиданно для меня, на пороге появляется моя двоюродная сестра с Украины. Надумала она креститься, а у кого, не знает. Там у них много церквей, поди разберись, которая истинная, вот и приехала посоветоваться. И все у нас хорошо получилось, окрестили Оксану в древнем православном храме, и первый раз в своей жизни человек причащался. Короче, праздник на всю жизнь. Вечером приготовили угощение и первый раз за столько лет, собравшись вместе, сидели за одним столом. И все было бы чудно, если бы в этот день с нашей стороны не перекрыли нефтяную трубу на Беларусь.
После телевизионных новостей слышу мамин голос:
– Что ж вы, сынок, снова нам душу травите? Как же вам не стыдно? И при этом у вас хватает наглости заявлять о каком-то «едином государстве». Кстати, Оксана, они же ведь и вам на Украину трубы постоянно перекрывают.
После телевизионных новостей слышу мамин голос:
– Что ж вы, сынок, снова нам душу травите? Как же вам не стыдно? И при этом у вас хватает наглости заявлять о каком-то «едином государстве». Кстати, Оксана, они же ведь и вам на Украину трубы постоянно перекрывают.
– Ой, тетю, – сочувственно отзывается моя сестра, – эти москали нас вже замучили. Хорошо, в домах печи не поломали, так хоть углем спасаемся, а что в городах творится.
Сижу за столом, не поднимая глаз, уставился в тарелку и делаю вид, что все это, о чем говорят, меня вовсе и не касается. Слышу:
– Что, Саша, стыдно? Вот такие вы нам братья.
Как-то разговорились мы на эту тему с отцом Виктором, он ведь мой земляк, чистокровный белорус.
– А я езжу домой только тогда, когда у нас с земляками нет конфликтов. Собираясь ехать, заранее провожу, что называется, информационный мониторинг. Слышу, например, запретили из Беларуси ввоз молока, или их сахар у нас на таможне маринуют – сижу дома. Конфликт разрешился, тут же еду к мамке в деревню. Знаешь, не могу без родины, чахнуть начинаю, даже если у тещи на даче и неделю просижу, а все одно чахну. А родная земля это все. Бать, может, это и язычество, только вот приезжаю к себе в деревню под Барановичи, иду в сад и ложусь под яблоньку. Раскину руки широко-широко и прошу: «Родная земля, дай мне силы, дай мне здоровья». И так станет хорошо, так покойно, что даже и засыпаю. Полежишь так с полчаса. И совсем другое дело, куда-то все эти городские болячки деваются. Снова могу и петь, и строить.
Слушаю отца Виктора и чувствую, что завидую. У него есть свое конкретное место, которое он считает родиной. И этот маленький садик тоже узнает отца Виктора, он для него свой. А где тот кусочек земли, где бы и я мог вот точно так же лечь, обнять его, и никто бы меня не прогнал?
Конечно, я бы мог поехать к отцу на дачу, на которую меня в юности было не заманить. Но этого мало, должны быть и люди, для которых ты, несомненно, свой, и которые любят тебя независимо от того, где ты сейчас, и с кем живешь.
Пытливый разум, словно подключившись к программе поиска, немедленно начинает предлагать самые разные варианты родных мест, где можно было бы распластаться и воскликнуть: «Здравствуй, родина, я пришел тебя обнять!» Хорошо, но если не Беларусь, то, наверное, таким местом должна стать Москва, а конкретнее Лефортово, с роддомом в Синичках. Несколько лет назад я там был, нашел дом, в котором мы жили на улице Красноказарменной, и даже походил вокруг роддома, где появился на свет. Удивительно, тебе так много лет, а твой роддом все еще стоит. В тех местах полно газончиков с травой, пожалуйста, хочешь – ложись и обнимай. Правда, когда спустя годы я снова там побывал, меня озадачило, что почти не видно лиц тех, кто по логике веками жил на улице под названием Красноказарменная в районе с таким милым сентиментальным названием. Ведь я же не в Азейбарджане, я в Синичках родился. Ау, где вы, потомки тех, кто когда-то, совсем еще недавно, населял эту землю, куда вы подевались? И если я сегодня лягу возле моего бывшего роддома, не нарушу ли я какие-нибудь горские обычаи?
Ладно, но если не Беларусь, и даже не Москва с Синичками, то что тогда? А вот что! Моя ридна ненька Украина. Ведь я еще пацаном года три подряд ездил к отцу в его село под Одессой. Помню, как встречали меня с автобуса мои многочисленные племянники, как мы шли по бесконечно длинной центральной улице, вдоль которой сосредоточились сотни дворов. Время от времени нам попадались на пути незнакомые мне пожилые дядьки, которые каким-то таинственным образом знали по именам всех моих сопровождающих и, выделяя меня из всей толпы, интересовались:
– А этот чей такой хлопец?
– Так это ж Сашко, сын дядьки Ильи, приихав до нас сала поисты.
– Та ты шо!? Гилькив сын? Та мы ж с твоим батькой, еще до войны! – И начинаются воспоминания.
Вот если бы тогда, в те далекие годы я бы решил обняться с Украиной, то это были бы самые искренние взаимные объятия.
Чтобы сегодня мне ехать просить силы у родной для меня украинской земли, для начала, мне как минимум, нужно будет пройти таможню, отстояв многочасовую автомобильную очередь на пропускном пункте. Конечно, можно ехать и зимой, но тогда ты на земле долго не полежишь. И еще, теперь, чтобы иметь право считать эту землю родиной, нужно владеть великим и могучим украинским языком. И здесь у меня никаких шансов. Я тут было как-то открылся украинским гастарбайтерам, что и я, мол, с ними одной крови, на что в ответ они, вежливо улыбаясь, несколькими меткими фразами на своем певучем языке поставили кацапа, то бишь меня, на место. Справедливо посрамленный, вдруг увидел себя в селе моего папы под Одессой. Вот я уже в предвкушении объятий с родиной, готовлюсь растянуться на теплом песочке, и вдруг слышу за спиной: «Эй, москаль, тут бесплатно не лежат, гони десять баксов за шезлонг тогда и откисай».
Однажды, лет пять тому назад в наш храм зашел пожилой уже мужчина, невысокого роста, щуплый, с большой лысиной и в очках. Он внимательно посмотрел на меня своими печальными армянскими глазами, и я понял, что с этим человеком мы обязательно подружимся. Так оно и вышло. Он подошел ко мне и представился:
– Мое имя Гамлет.
Я улыбнулся:
– Гамлет, это который принц Датский?
Мой собеседник, видимо, привыкший к подобным шуткам, устало уточнил:
– Нет, я не Датский, я Гамлет Гургенович из Чамбарака. У нас вообще в роду все мужчины или Гамлеты, или Гургены.
Оказалось, что мы с Гамлетом одногодки, хотя внешне он казался старше меня лет на двадцать. Сразу после школы он учился в Москве и, став строителем, остался в России. Ему еще не было и тридцати, а он уже возглавлял большое стройуправление. Женился на армянке, та, прожив с мужем год, родила ему дочь и уехала к маме в Армению. С тех пор в Россию она уже не вернулась, и Гамлету приходилось разрываться между семьей и работой. Она хотела, чтобы муж жил на родине, а он жил своими грандиозными сибирскими стройками.
После распада Союза, кончились и великие стройки, а Гургеныч все искал себе дело. Имея привычку работать масштабно, он сколотил с десяток армянских бригад, которые трудились на новых стройках новой России. Мы нанимали его отделочников, по этой причине Гамлет и появился у нас в храме.
Разумеется, мы с ним подружились, нас с Гамлетом тянуло друг к другу. Это по профессии он был строитель, а по сути своей – философом. Да это было бы даже странно, если бы Гамлет не был философом, причем философом религиозного плана. Я слушал его и все ждал, когда же он задастся их коронным гамлетовским вопросом: быть или не быть? А вместо этого он рассказывал мне о своем венчании и о первом причастии. Скажете, что здесь такого, все причащаются, но Гургеныч стал причащаться задолго до своего крещения. И вообще, он был большим оригиналом.
Однажды я спросил его:
– Гамлет, ты всю жизнь разрываешься между Россией и Арменией, почему бы тебе не вернуться домой и не соединиться с женой, сколько осталось той жизни?
Мой собеседник, сделав глоток кофе из чашечки, кстати, я не помню, чтобы он когда-нибудь что-то ел или пил, кроме кофе, ответил:
– Ты понимаешь, батюшка Александр, я приезжаю в Армению, и мне сразу начинает нехватать России, ее просторов и моих русских друзей. А потом, я здесь зарабатываю на всю мою большую армянскую семью, учу племянников, лечу дядей, тетей. Поэтому, когда задерживаюсь на родине дольше обычного, мне начинают напоминать, что пора, мол, дружок, ехать работать. Приезжаю сюда и начинаю тосковать по Армении. Жена у меня гражданка Армении, а я россиянин. Тяжело так жить, всегда один, а что-то изменить не получается, к сожалению, я однолюб. Так и живу одновременно в России и Армении, или можно сказать, нигде не живу, словно и нет у меня дома.
В те дни шла эта непонятная война с Грузией, и я спросил его:
– Слушай, Гамлет, а если бы мы сегодня воевали не с Грузией, а с Арменией, ну, вот так, чисто гипотетически. Тебя, как гражданина России призвали бы в нашу армию и отправили воевать на Кавказ. Стал бы ты стрелять в армян?
– Нет, батюшка Александр, я никогда бы не стал стрелять в армян.
– Тогда бы ты стрелял в русских?
– Нет, я никогда не буду стрелять в русских.
– Ну, так не бывает, Гамлет, на войне нужно обязательно в кого-то стрелять.
Это был трудный вопрос, действительно достойный Гамлета, и он ответил:
– Тогда бы я выстрелил в себя, батюшка Александр.
Гургеныч не случайно казался стариком, его сердце работало совсем никудышно, а вдобавок еще сахарный диабет, видать сказалась жизнь всухомятку. Он было надумал лечиться, но врачи, осмотрев его, посоветовали просто жить, пока сердечко еще стучит.
Но вскоре Гамлет стал сдавать на глазах, сперва его пытались поддерживать лекарствами, но когда поняли, что без операции уже не обойтись, он приехал ко мне:
– Батюшка Александр, моя мама мне однажды сказала: «Сынок, ты будешь жить долго и счастливо». Я верю маме, но не могу не верить врачам.