— А они нам очень нужны, — сварливо заметил Айзенкопф, почесывая свою дремучую бороду (хоть и непонятно, что там у него могло чесаться). — От вашей библиотеки немного прока.
Зоя жестом отличницы перевернула клетчатую страничку.
— А я не ограничилась библиотекой. С прошлого приезда у меня остались в Москве кое-какие знакомые. Я ведь сюда ездила не просто туристкой. — Она потупила глаза, не совсем убедительно изображая скромность. — Самое интересное, как это обычно бывает в закрытых обществах, газеты не пишут. Между тем не бог весть какая тайна, что Петр Иванович Громов — личный врач Сталина. А перед тем долгие годы, еще с эмигрантских времен, он был врачом Ленина. Положение лейб-медика большевистских вождей, очевидно, исключает какую-либо публичность, поэтому в мировых научных кругах имя этого ученого неизвестно.
Новости были очень важные, они требовали осмысления. После того как коллеги разошлись по своим комнатам, Норд заново проанализировал ситуацию и был вынужден скорректировать предварительную оценку. Всё оказывалось гораздо серьезней.
Громов — личный врач Ленина, а потом его наследника Сталина? Вот почему институтский комплекс, состоящий из секретного бункера, надземного флигеля и, в виде прикрытия, Музея, начали создавать еще во время гражданской войны, несмотря на разруху и кризис. У доверенного лица пролетарских вождей уже тогда были особые возможности. Это значит, что работы по «формуле гениальности» ведутся давно, целое десятилетие. И вряд ли достижения экспериментаторов ограничиваются собачьей головой.
Впервые Норду стало по-настоящему тревожно. До сих пор он не мог отделаться от мысли, что затея с экспедицией — блажь старика-миллиардера, который сам себя запугал призраком всемогущего и вездесущего коммунизма. Но подземную лабораторию построили не фантазеры, а практические и целеустремленные люди, не привыкшие попусту разбазаривать средства, силы и время.
Гальтону захотелось поделиться своими соображениями с Зоей. Бывшая рабфаковка, а теперь заправская совмодница сидела перед зеркалом и старательно подводила ресницы контрабандной тушью. Зрелище было прелестное, шея княжны соблазнительно белела в свете лампы, и доктор как-то позабыл о большевистских подземных тайнах.
— Зачем ты красишь ресницы? Они у тебя без того черные и пушистые, — сказал он, обнимая ее за плечи и целуя пониже уха.
Зоя вздрогнула. От этого, в сущности, микроскопического движения по всему телу Норда прокатилась обжигающая волна. Он развернул девушку к себе лицом, стал целовать ее в губы, в горло, в обнажившуюся ключицу.
Но Зоя отворачивала лицо. То задыхаясь, то смеясь низким, грудным смехом, она шептала:
— Нет, нет, нет… Я не могу… Я не хочу… за стеной этот кошмаренкопф. Я не хочу сдерживаться, начну орать, а он услышит. Ну его!
Раз девушка говорит «нет», значит «нет». Огромным напряжением воли Гальтон расцепил объятья и даже сделал шаг назад. Он смотрел на разгоряченное лицо Зои, тщетно пытался поймать ее ускользающий взгляд и думал, что женщины все-таки очень странные. Им достаточно сменить наряд, и они сразу меняются внутренне. Только что была совсем твоя — и вот уже немного другая, почти чужая.
А Зоя, приведя в порядок блузку, снова начала краситься.
— Боже, как мне было плохо все эти дни без косметики! — без умолку тараторила она, что тоже было непривычно. — Я никогда ею не злоупотребляла, мои данные это позволяют, но все-таки без хорошей пудры, без утреннего и вечернего крема никак нельзя. А уход за руками! А ногти! И помадой к вечеру мазнуть хоть чуть-чуть, но надо. Знаешь, что я тебе скажу? В этот раз Москва мне нравится гораздо больше, чем в прошлый. Тогда были еще двадцатые годы, а теперь уже тридцатые. Это чувствуется. Как будто другая эпоха началась. Верный признак — женщины хотят прилично выглядеть. Женщины всегда первыми улавливают аромат нового времени. И сразу большевизм перестал казаться таким уж бесчеловечным и страшным. Бояться надо системы, в которой женщины не красятся, не хотят нарядно одеваться, не следят за модой. Кстати говоря, здесь сейчас в моде оригинальный рисунок глаза. Он рисуется как бы наоборот, перевернутым: верхнее веко — как нижнее, нижнее — как верхнее. Получается интересный эффект. Взгляни, как тебе?
Ее стрекотню Гальтон слушал вполуха, но на «перевернутый» взгляд послушно посмотрел.
Да как стукнет себя по лбу.
— Мне нужно в Музей! Прямо сейчас!
— Но уже почти ночь!
— Вот и отлично.
* * *Коллегам он решил ничего пока не объяснять. Гипотеза была диковатая. Не подтвердится — вновь, уже не в первый раз, попадешь в смешное положение. Поэтому Норд объявил, что хочет разведать, можно ли проникнуть в Институт через Музей ночью. Айзенкопф отнесся к идее скептически, но спорить не стал.
— Только модница пускай остается здесь, — сказал он. — Она нам будет мешать.
Доктор был уверен, что Зоя ответит резкостью и настоит на своем участии в операции, однако в поведении княжны действительно произошла перемена.
— Хорошо, — кротко согласилась Клинская. — Я буду сидеть дома и стеречь ваш чемодан.
Перед выходом немец предупредил:
— Только вот что: слушайтесь меня, я специалист. Действуем так. Вы говорите, что вам нужно. Я решаю, как этого достичь. Идет?
Поскольку Норд уже видел Айзенкопфа в действии, такое распределение обязанностей можно было счесть правильным.
— Первое: добираемся до Музея. Надеюсь, с этим простым заданием я смогу справиться, не прибегая к помощи специалиста? — все же позволил себе сыронизировать Гальтон, чтобы биохимик не очень заносился.
— Не сможете. Стойте и ждите.
Курт внимательно и долго рассматривал из окна темную улицу.
Там не было ни души. Киоск адресного бюро закрылся. Дворник исчез. Автофургон минеральных вод стоял на том же месте.
— Na ja, — протянул Айзенкопф и вышел из квартиры.
Доктор последовал за ним. Немец, приоткрыв лестничное окно, осторожно выглянул во двор.
У подъезда на скамейке сидели и о чем-то тихо переговаривались две старушки в платках. Больше никого не было.
Тем не менее специалист решил:
— Уйдем через чердак. Я тут разведал все входы и выходы. За мной!
— Вы уверены, что это необходимо?
— До сих пор нам удивительно везло, но лучше переосторожничать, чем проявить неосмотрительность. Как говорят туземцы, «береженого Бог бережет».
Чердак был заперт, однако немца это задержало не больше, чем на десять секунд.
Он чем-то там скрипнул, хрустнул, и дверь отворилась.
— Отсюда можно перебраться на крышу соседнего дома, а там есть выход в другой переулок.
Идя по крыше, они старались поменьше шуметь, но жесть под ногами все же несколько раз громыхнула.
Во дворе этот звук был едва слышен, но старушки у подъезда разом задрали головы. Когда рокот повторился, одна вскочила и с поразительной резвостью взбежала на пятый этаж, ни чуточки не запыхавшись. На миг она остановилась у квартиры 18, приложила ухо к двери. Потом поднялась на чердак, подергала дверь. Та была закрыта. Удивительная пенсионерка почесала затылок под съехавшим набок платком и со всей мочи припустила вниз.
Вторая старушенция тоже без дела не сидела. Она успела выскочить на улицу, добежать до палатки «Долой неграмотность» и постучать в закрытое окошко.
— По крыше уходят, — тихо доложила пенсионерка.
— Все трое? — спросили из киоска.
Другой голос оттуда же ответил:
— Нет, только что тень мелькнула на занавеске. Кто-то остался.
Тогда киоск приказал старушке:
— Давай в объезд по переулкам! Только без самодеятельности.
— Есть!
Пожилая гражданка прытко подбежала к автофургону, рванула дверцу кабины.
— Гони в Брюсовский!
Машина, тихо заурчав мощным мотором, тронулась с места.
Она проехала через соседний переулок — тот самый, куда выходил подъезд смежного дома, но самую чуточку опоздала: две тени уже проскользнули вдоль стены и свернули в подворотню, откуда дворами и закоулками можно было добраться до Университетского квартала.
* * *Большие и малые корпуса главного учебного заведения страны в этот поздний час были погружены во мрак, лишь кое-где светились одно-два окна да подслеповато мерцали немногочисленные фонари. Тем разительней был контраст с Музеем, ярко освещенным со всех сторон. Снаружи охраны было не видно, но такую иллюминацию, конечно же, устроили неспроста — за подходами к зданию бдительно следили. Подобраться к нему незамеченным представлялось совершенно невозможным.
— Ну хорошо, товарищ специалист, — недовольно сказал Норд после того, как они обошли двор по всему периметру. — Вот вам задача: нужно попасть внутрь. Незаметно.
— Ну хорошо, товарищ специалист, — недовольно сказал Норд после того, как они обошли двор по всему периметру. — Вот вам задача: нужно попасть внутрь. Незаметно.
— Сейчас… Я еще днем взял на заметку трансформаторную будку. Уличные фонари наверняка подсоединены к ней. Оставайтесь здесь…
Айзенкопф исчез в темноте и отсутствовал минут десять. Когда вернулся, встал рядом и стал смотреть на циферблат своих часов. Свет вокруг Музея продолжал гореть как ни в чем не бывало.
— Через сто двадцать секунд фонари погаснут. Как только подам команду, бежим вперед и лезем в крайнее окно слева. Приготовьтесь. Десять секунд прошло… Двадцать… Тридцать…
Ровно на сто двадцатой секунде двор погрузился в кромешную тьму, только на крыльце Музея продолжала гореть лампа, очевидно, питавшаяся от внутренней системы электроснабжения.
Норд рванулся с места, но Айзенкопф его удержал.
— Я же сказал: по моей команде. Это был первый акт. Сейчас последует второй, с фейерверком.
На крыльце Музея появилась фигура, за ней вторая. Люди о чем-то озабоченно переговаривались, глядя на погасшие фонари.
— Але-оп! — уютно промурлыкал Курт.
Где-то за кустами раздался громкий треск, оттуда рассыпался ослепительно яркий фонтан брызг.
На крыльце крикнули:
— Это будка! Трансформаторная! Зови ребят!
Из Музея, будто по волшебству, начали выскакивать люди. Они рассыпáлись от крыльца веером, быстро двигаясь в сторону обезумевшей будки. В руке у каждого было оружие.
— Ого, — заметил немец, — двенадцать человек. И наверняка внутри еще остались. Ничего себе музейчик… Вот теперь пора. Они смотрят на салют и ни черта не видят. За мной!
Преодолеть полсотни метров было делом нескольких секунд.
— Но окно закрыто! — прошипел Гальтон. — Как мы…
— Тсс! Упритесь руками в стену.
Биохимик бесцеремонно вскарабкался доктору на плечи, оттуда ступил на подоконник, покрутил по раме какой-то железкой в одном месте, в другом, толкнул форточку, и она открылась.
— Подтягивайтесь!
Он помог Гальтону тоже влезть на подоконный выступ. Потом ловко, по-змеиному втянулся в форточку — лишь ботинками махнул в воздухе. Гимнастический трюк был не из самых сложных. Норд легко его повторил.
Они оказались в темном зале — кажется, в том самом, где обитали поменявшиеся судьбой петух и курица, во всяком случае из угла донеслось недовольное квохтанье.
— Подождем немного…
Биохимик остался у окна, глядя во двор. Через минуту искры сыпаться перестали. А вскоре во дворе опять вспыхнули фонари. Кто-то из охранников разбирался в электрике.
— Ну хорошо. Попасть сюда мы попали. А как потом будем выбираться?
Айзенкопф отмахнулся.
— «Потом» будет потом. Пока же надо спрятаться. Они наверняка устроят обход, на всякий случай. Я вон в тот шкаф. Вы тоже куда-нибудь укройтесь.
Сейчас, когда двор был освещен, комната хорошо просматривалась, но кроме облюбованного биохимиком шкафа затаиться здесь было негде. Пришлось перебраться в соседний зал. Но он был пуст — только таблицы и графики на стенах. Норд перебежал к следующей двери. За ней находился вестибюль с раздевалкой.
Столик, где днем сидел администратор, пустовал. В проеме открытой входной двери виднелась спина в белом халате — дежурный стоял на крыльце, поджидая остальных.
Пригнувшись, Гальтон перебежал к раздевалке и спрятался за невысокой перегородкой, под пустыми вешалками.
Вскоре пол заскрипел под тяжелыми шагами вернувшихся чекистов. Они оживленно переговаривались между собой, шутили.
— Всё, хорош трепаться! — прикрикнул на них начальственный голос. — Марш по местам! Сельдереев, Зыков, обойдете территорию — и в дежурку.
— Есть, товарищ начальник.
— Живо, живо!
Разошлись все кроме двоих. Одним был человек, отдававший приказы. Второму, очевидно, полагалось неотступно находиться у входа.
Гальтон беззвучно выругался. Кажется, он угодил в ловушку, откуда черта с два выберешься. Как глупо! Сиди тут, пока не обнаружат.
Чуть не ползком он перебрался к окну, но оно выходило как раз на площадку перед входом. Ни одного шанса ретироваться этим путем, оставшись незамеченным.
— Музей. Это Железнов, — докладывал кому-то начальник по телефону. — Ерунда, замыкание в трансформаторной будке… Конечно, а то как же? Завтра техничку вызову, пускай проверят. Так что передайте: можно выезжать, всё в порядке.
Одна из бетонных плит, которыми было вымощено все пространство вокруг здания, вдруг стала опускаться, а потом отъехала в сторону, обнажив прямоугольную зияющую дыру. Гальтон приподнялся на цыпочки и разглядел спуск, идущий вниз под углом примерно в 45 градусов. Это, значит, и был въезд в подземный гараж, расположенный между Музеем и флигелем.
Изнутри заструился свет, и на поверхность выкатился «паккард», на крыше которого спереди горел прожектор. Потом выехал «кадиллак» директора. Замыкал процессию второй «паккард», тоже с прожектором, но только светившим назад. Автомобили прошелестели шинами через двор и исчезли.
— Ровно два пятнадцать, можно часы проверять, — сказал начальник.
— Это он домой, товарищ Железнов? — спросил молодой голос.
— Как же, «домой». Сегодня у нас чего? Фиолетовый день, по старому воскресенье. В Кремль поехал, к Самому. Через день ездеет. Порядок такой.
Подчиненный почтительно понизил голос:
— Не спит ночью Сам-то. О народе заботится.
— Товарищ Сталин никогда не спит. Особенный человек. Одно слово — гений. Только и у нас с тобой, Мишкин, служба важная. Вот ты парень молодой, малограмотный, по-прежнему сказать — лапоть деревенский, а уже по пятой категории оклад получаешь плюс карточки в распределитель. Доверяет тебе партия. И, главное, вся дорога перед тобой открыта, только старайся. Покажешь себя — можешь попасть в «нижние». А там, глядишь, и в личную охрану товарища Громова. Это, брат, не хухры-мухры.
— «Нижние», «личные» — это понятно. А еще я от ребят слыхал, будто некоторых в Заповедник какой-то берут?
Железнов рявкнул:
— От ребят? От каких это ребят? Фамилию назови!
— Я не помню… Сболтнул кто-то, — заблеял перетрусивший Мишкин.
— Говори фамилию, паскуда! Не то сам ответишь за разглашение, по всей строгости!
— Сельдереев говорил. Утром, в столовке…
— Сельдере-ев? — зловеще протянул начальник. — А ну марш за мной в дежурку. Чтоб не отперся, гнида!
Мимо раздевалки прогрохотали шаги: грозные — начальника, семенящие — подчиненного.
Повезло доктору Норду! Путь к отступлению был открыт. Но Гальтон и не взглянул в сторону выхода. Он спешил назад, к петуху и курице, где дожидался Айзенкопф.
* * *— Что так долго? Обход давно закончился. — Биохимик был недоволен. — Теперь куда?
Норд стал припоминать, с какой стороны ректорская библиотека. Кажется, через анфиладу направо.
— Вон туда!
Полки с книгами, огромный глобус, витрина с минералами… Не то!
А, вот они где, барельефы выдающихся ученых.
Луч фонарика пробежал по лисьей физиономии Ньютона, по ехидной улыбочке Эйлера и остановился на щекастом, простецком лице русского полимата.
— Почему вы уставились на этого толстяка? — нетерпеливо сказал Айзенкопф. — И что это вы всё бормочете?
— Это стихотворение Ломоносова «Утреннее размышление о Божием Величестве», в котором дается рифмованное, но довольно точное описание солнца.
— Ну и что?
— «Око», а не «очи», заметьте.
Курт начал злиться.
— Вы с ума сошли, Норд? Мы залезли к черту в глотку только ради того, чтобы выслушивать ваши дурацкие мысли по поводу архаичного стихосложения?
— Смотрите: одно око у него смотрит вниз, а второе кверху, оно будто обращено к солнцу. Помню, я еще подумал — что это Ломоносов какой-то косой. А это у него просто глаз перевернут.
Доктор потрогал выпуклый мрамор, надавил. Камень чуть подался — или показалось?
Он придвинул фонарик вплотную.
— Глядите, тут в выемке зрачка что-то вроде прорези. Есть у вас отвертка или хотя бы нож?
— Есть и то, и другое.
— Дайте, дайте!
Чуть подрагивающей от волнения рукой Норд вставил кончик отвертки в зрачок светочу русской науки.
Пришлось приложить значительное усилие, но глаз, поскрипывая, шевельнулся. Вероятно, его очень давно не поворачивали, и в резьбу забилась пыль. С каждой секундой дело шло легче.
Вот око, наконец, встало на свое место, Михаил Васильевич избавился от косоглазия. В то же мгновение что-то звякнуло, весь каменный медальон качнулся, а один его край отделился от стены.