Опять уборщица с ведром и шваброй. Мечется по коридору.
Рыжего тоже забирают.
Наша камера постепенно пустеет. Нервничаю.
– Сенчин!
– Я!
Наконец-то!.. Выводят. Ведут по коридору.
Вот закуток какой-то. Кресло с ремнями для рук, ног, шеи. Сейчас оно пустое. О! Раковина!
– Можно попить?
Дежурный разрешает. Делаю пару глотков. Вода холодная, пресная. Больше не хочу.
Заводят в комнату. По стенам – большие ячейки. В некоторые засунуты комки одежды.
Дежурный смотрит в список, достает мою.
– Одевайся давай.
Одеваюсь.
– Все на месте?
– Вроде.
Вот одет, обут. Карманы пусты. Платочек только носовой.
– Одеяло сверни.
Сворачиваю серое, в пятнах одеяло, кладу на стопку таких же.
Возвращаемся в застенки.
Запирают в камеру. Тут все одетые. Сидят, молчат, ждут.
Тоже сажусь. Прислушиваюсь к выкрикам фамилий.
– …А если денег нет? – робко интересуется юноша из угла. – Тогда как?
– Домой повезут, – отвечает кто-то, – чтоб выкупали.
– Домой?!
Юноша в отчаянии.
К камере подходят два милиционера в куртках и дежурный. Открывают дверь.
– Скорбинский, выходи!
– Куда?
– Узнаешь.
– На пятнаху?
– Выходи давай.
Но Скорбинский не хочет. Его ловят, вытаскивают силой. Он орет, мечется в руках.
Дверь замыкают. Крики Скорбинского все дальше и дальше.
– Пятнадцать суток – это вилы, – хрипло объясняет парень с огромной шапкой на голове. – Три раза тянул.
– А за что дают? – вновь подает голос юноша.
– А за все. По пьяни натворишь делов, и влепят. Даже и сам не помнишь…
– Рикшанов!
– Тут он.
Из отсека напротив забирают Рикшанова.
Снова молчание. Ожидание.
– А можно вещами выкупиться? – допытывается юноша.
– Можно. Смотря, кто там сидит да какие вещи. Мо-ожно!..
Опять появился дежурный. В руках бумажка.
– Липин, Егоров, Сусоев, Дьяченко, Усольцев, Никитин, Рогожин.
Из камеры увели троих.
Оставшиеся молчат. Совсем устал. Лег на деревянный этот настил. И уснул.
Проснулся, наверное, быстро. Дежурный выкрикивал следующую партию:
– Якунин, Перляков, Вениченко, Жлобин, Сенчин, Абакумов, Местер.
Собрали, повели.
Теперь наверх!
В той комнате, где диван, клетка. За столом всё те же.
– Сядьте.
Садимся кто на диван, кто на корточки.
– Жлобин.
Долго разбираются со Жлобиным. Он стоит у стола. Какой-то у них там разговор.
Что-то дурно, тошнит, дрожь, пот по спине холодный. У них разговор бесконечный… Устал.
Перляков, Местер, потом я.
– Ну что, Сенчин? – спрашивает милиционер со значком.
– Что – что? – отвечаю.
– Что с тобой делать будем?
Мнусь, мне тяжело.
– Не знаю. А что?
Милиционер смотрит в бумажки.
– Ну что? На пятнадцать суток думаем тебя оформлять.
Чуть не падаю.
– За что?
– Как – за что? Оказывал сопротивление при задержании. Здесь буянил, кричал…
– Простите, – голос дрожит от страха, – не помню.
– Ну, это не важно.
Психологическая пауза.
– Ладно! – в конце концов вскрикивает этот, со значком. – Так как ты у нас вроде впервые… Впервые?
Спешу:
– Конечно, впервые!
– Вот, – он лезет в сейф, что стоит справа от него, – забирай свои вещи…
Паспорт, фотка любимой, пилка для ногтей, камушек, медиатор, несколько денежных бумажек, мелочь и какие-то несусветные наручные часы.
– Это не мое, – говорю я и их отодвигаю.
– Да нет, – милиционер смотрит в список, – твои.
– Не мои.
– Ну, у тебя же были часы?
– Угу. Черненькие такие, без браслета. «Монтана».
Долго ищет их в сейфе. Находит.
Когда двое часов рядышком лежат на столе, жалею, что не взял большие, классные.
– Все вещи?
– Все, – рассовывая их по карманам, отвечаю я. – Только денег мало.
Идет разборка с деньгами. Оказывается, при доставке сюда у меня имелось при себе тридцать тысяч четыреста пятьдесят рублей. За обслуживание – двадцать одна тысяча двести рублей. Осталось, следовательно, девять тысяч двести пятьдесят рублей.
Покорно вздыхаю, хотя знаю, что перед пьянкой в кармане моих брюк лежала пачечка из восьми десятитысячных купюр. Даже если туда-сюда… Хрен с ним, лишь бы выйти скорее.
Расписываюсь сначала в каком-то журнале, затем в квитанциях.
– Ну, все. Свободен.
Неужели закончилось?
Улыбаюсь:
– Спасибо за заботу. Столько людей!.. А можно, я про вас поэму сочиню?
Усталая женщина говорит:
– О нас, Рома, лучше в прозе.
– Хорошо, попробую в прозе.
И вот я на улице. Весна кругом!
Только здесь ощущаю, как же мерзко пахнет там, в здании за спиной.
Утро. Солнышко. Люди ходят, ничего не зная.
И я пошел.
Иду, дышу. Глаза слезятся. Лужи. Я иду по лужам. Тепло.
– Э-эх!
Кайф.
1994 г.
Мясо
Ближе к вечеру, кажется – в среду, к К-ому ж/д вокзалу подъехал грузовик «ГАЗ» с будкой. Такие машины у аварийных сантехников и в медвытрезвителях обычно бывают.
Из кабины вылезли два человека в милицейской форме. И из будки еще один, тоже по виду милиционер. У старшего – лейтенанта – рация, кобура, у двух других – дубинки, погоны младших сержантов.
Вошли внутрь вокзала. В залах ожидания, в буфетах, у касс – битком людей. Конец лета – народ активно перемещается.
Первым забрали валяющегося между рядами сидений старика в истасканном черном пальто; голова и лицо сплошь в длинных седых волосах.
Отволокли в будку.
Потом в бесплатном туалете взяли двух мужиков-бичей. Они сидели возле раковины и курили. Не сопротивлялись. Лениво проследовали к машине.
На втором этаже у киоска по продаже газет и журналов обнаружили женщину-туркменку (или таджичку, а может, узбечку) и ее сына лет шести-семи. Велели предъявить документы. Документов не оказалось. Их увели.
Там же, на втором этаже, забрали пьяного человека. Никаких ценностей и удостоверения личности в кармане не обнаружили.
На платформе № 3 была задержана и препровождена в машину собирательница стеклотары, явная б. о. м. ж.
Семерых, видимо, было достаточно.
«ГАЗ» завелся и уехал от К-ого ж/д вокзала.
Он долго колесил по городу, затем стал сбиваться к окраине, в направлении юго-востока.
Вот грузовик миновал несколько кварталов, готовых к сносу, но жилых еще деревянных избушек, проехал рядом с заброшенными складами Минторга, перебрался по мосту через речку К-ку и спустя еще минут пять въехал в ворота частной звероводческой фермы «Золотой мех».
1993 г.
Изобилие
С чего начать – даже не знаю… Колбасы – пять сортов вареной и три копченой. Сервелат, салями. Ветчина рубленая и просто ветчина. Сыры – «Нежный», «Голландский», «Костромской», «Российский», «Пошехонский», какой-то еще с зеленой плесенью. Потом – яйца куриные трех категорий и перепелиные в коробочках. Масло сливочное по двести пятьдесят и пятьсот граммов, а также сколько хочешь – от большого куска. Маргарины различные. Растительное масло в пластиковой таре. Жиры… Фритюрный жир «Экстра», внутренний жир, сало. Сало соленое, сало копченое, шпик. Куры копченые целиком и ножки, крылышки, грудки отдельно. Окорочка. Куры гриль тут же готовятся. Пахнут… Икра лососевая в стеклянных баночках и в металлических. И на развес. Черная тоже есть. Консервов различных – не сосчитать. Консервы для собак и для кошек. Из рыб – сельдь, окунь морской, камбала, горбуша потрошеная и непотрошеная, омуль, пикша, скумбрия и ставрида. Минтай, скрюченный в уголке. Та-ак… Ну, сахар, соль, специи. Мука. Для блинов отдельная. Для кексов. Крупы – рис, рис пропаренный, манка, гречка, сечка, горох, пшено, перловка, овсянка. Макаронные изделия – за неделю все не перепробовать. Отмечу спагетти с поваром на упаковке. Вкуснее ничего не бывает. Их даже промывать после варки не надо – не слипаются совершенно… Конфет просто море всевозможнейших, и плюс «Ассорти» в коробках. И с коньячной начинкой, с ликером, с бальзамом, с орехами, с фундуком каким-то. Шоколадки. Шоколадные батончики, пастила, мармелад, зефир белый, розовый, в шоколаде. Печенье «Медовое», «Спортивное», «К чаю», «Сюрприз» и так далее. Пряников сортов пять. Вафли – два сорта. А также иностранные печенья, рулеты, тортики в красочных упаковках. Кофе растворимый – двенадцать сортов, два сорта кофейных зерен, кофе молотый. Какао есть. И халва есть… Так, что еще выделить? Молочные, кисломолочные продукты. Йогурт… Переходим к фруктам. Бананы, конечно, яблоки по семь восемьсот за кило нормальные и по четыре тысячи обрезанные, апельсины, лимоны, виноград (не очень, наверное, хороший – мелкий какой-то), мандарины зато – как на подбор, каждый в отдельной упаковочке. Есть киви. Манго. Фейхоа. О луке, картошке, свекле и говорить не стоит. Лежит огромный арбуз кэгэ на семь. Откуда он в феврале?.. Теперь – напитки. С легкого начнем: восемь различных газировок, наших и зарубежных, в пластиковых бутылках, в стеклянных по пол-литра, литру, полтора и по два. Плюс – соки. Плюс – разнообразные минералки. А в спиртном прямо теряешься. Наша водка – «Золотое кольцо», «Минуса», «Старательская», «Столичная», «Пшеничная», «Русская», «Старорусская», «Колесо фортуны», просто «Водка». Иностранная – семь наименований. Водка в жестяных баночках – «Асланов» и какая-то с черепом на боковине. Много-много, даже до тоски, всяческих «Черемух на коньяке», настоек, аперитивов. Аперитив «Степной» выделяется. Хорошо идет. Вина – три полки заставлены, плюс игристые, шампанские. Кувшины какие-то, сабля с чем-то бордовым. Четыре сорта коньяка, рядом – восемь пугающих сосудов с шестизначными цифрами. На них и смотреть не стоит. Пиво, конечно, пиво! Пивковское… «Жигулевское», «Московское», «Охотничье», пиво в банках, баварское пиво и наше, как баварское, и чешское, и всякое. О сигаретах говорить не буду – я предпочитаю свои, с детства их курю. А в отделе «Кулинария» – опять куры гриль крутятся, пахнут, манты готовые, пирожки, сосиски в тесте и просто – с горошком, рыба жареная, беляши, чебуреки, тесто пельменное и пирожковое в целлофане, мороженое простое и эскимо. Пельмени «Русские», еще какие-то, вареники, блинчики, котлеты, биточки – всё куча-малой в плоском холодильнике со стеклянной крышкой. Три высоких столика – можно кофе чашечку выпить или освежиться апельсиновым соком. Закусить быстро, но плотно.
Какое удовольствие стало ходить по магазинам, видеть такое сказочное изобилие! И что бы ни говорили, как бы ни ругались, а вот вам картина – в каких-то три года прилавки забились до отказа, новое негде раскладывать. Поверить нельзя, что когда-то было шаром покати – килька в томате, детское питание «Малыш», которое мылом пахло, и морская капуста.
– Сынок, извини ради бога… Извини, сынок, спросить хотела… У тебя двух сотенок не будет… на хлебушек, милый? Уж ты извини…
– Эх, бабушка… Да откуда?
1995 г.
Таможня
Меня трясут за плечо. Я просыпаюсь, выпрямляюсь на сиденье, осматриваюсь.
Автобус стоит, в салоне горит полный свет, пассажиры суетятся, копаются в сумках, пакетах. По проходу, перешагивая через сумки, путаясь в добротном казенном тулупе – клеймо-звездочка на подоле, двигается милиционер.
Второй стоит надо мной:
– Ваши документы.
Я вытащил из-под свитера, из нагрудного кармана рубахи паспорт. Милиционер взял его, полистал.
– На таможню, – велел, сунув паспорт в карман, и добавил строго: – Со всеми вещами!
Он перешел к соседним сиденьям, а я с сумкой полез к выходу.
На улице мороз, ночь. Сразу начинаю дрожать, кутаться в пальтишко. Вспоминаю, нет ли у меня чего-нибудь запрещенного.
Вагончик таможни огорожен со стороны дороги бетонными плитами, с его крыши на автобус направлен свет мощного прожектора. У дверей стоят двое молодых людей в гражданской одежде, в руках у них автоматы.
В вагончике досматривают троих. Я встаю у перегородки, ожидая своей очереди.
На столы вывалено содержимое карманов: бумажники, сигареты, спички, носовые платки, зажигалка, мелкие деньги, пуговица, карманный сор. Милиционеры осматривают это тщательно, кропотливо. И из сумок достается все, что есть. У кого-то бритва и полотенце, у другого бутылки пива, у третьего сало…
Очень долго задерживаются с парнем, в сумке которого оказывается пакет с (как он объяснил) семенами. В пакете бумажные сверточки. В сверточках что-то хрустит. Что же это? Действительно семена? А может быть?.. Пакет развязывают, сверточки разворачивают, и милиционеры сообща смотрят, трогают, нюхают, советуются, спорят.
Наконец парень с семенами отпущен. Мой черед выворачивать карманы и выкладывать вещи из сумки.
У меня – как у всех: курево («Беломор»), коробок спичек, грязный носовой платок, булавка, мелочь, ручные часы без браслета, автобусные билетики. Ничего криминального, правда, подозрение вызывают папиросы, каждую из них осматривают, нет ли внутри чего. Нет. А в сумке – комок белья в стирку, книга, кулек с хлебом и остатками колбасы, зубная щетка и зубной порошок в баночке. Баночку вскрывают, порошок нюхают, колют спицей.
– Пастой лучше чистить-то, – дружелюбно замечает один из милиционеров, – чем мелом этим.
Я отвечаю:
– И дороже.
Ну, все в порядке, я свободен. Паспорт мне возвращен. Сгребаю со стола белье, книгу и прочее, сую в карманы «Беломор», спички, часы. Иду к автобусу.
Автобус тарахтит, глушить мотор на таком морозе небезопасно.
Водитель ходит перед фарами, курит, ворчит:
– Соляры сколько горит, мать вашу так!.. И чего все надо?.. Каждый раз такая!..
Он бросает окурок, оббивает с ботинок снег о колесо и лезет в кабину. Я закуриваю, топчусь, чтоб не закоченеть. Холод страшный – даже глазам больно, – глубокая ночь, тайга и горы вокруг, в небе звезды горят ярко-ярко, и даже свет прожектора, фар не делает их блеклыми. Жутковато. Еще эти пареньки с автоматами…
Не курится, дым плотный, боюсь им задохнуться. Топчу почти целую папиросу.
Идет поверхностный досмотр багажа, вещей пассажиров в салоне. В вагончик приглашают наиболее подозрительных, похожих на наркоманов и наркокурьеров. Остальными занимаются на месте.
Сегодня ничего, а в прошлый раз мне пришлось разуваться, закатывать рукава и показывать вены. Меня тогда прохлопали всего, лазили в карманы и нашли окурок «Примы», очень помятый. Окурок был искрошен над газетой, но в нем ничего, кроме табака, не оказалось.
А сегодня нормально.
Вот в конце концов и закончилось. Я снова в теплом салоне «Икаруса», сижу в кресле и готовлюсь заснуть. Выключается свет, пассажиры затихают, автобус трогается. Таможня на границе Тувы, республики в составе России, и Красноярского края, – позади.
1995 г.
Ничего
1
Давай я попытаюсь тебе объяснить – некоторые вещи достаточно трудно понять, – как все именно так получилось. Все это получилось потому, что просто вокруг всего очень много, все такое разное и все надо попробовать. А на самом-то деле – глупые кружочки из разноцветной бумаги. Понимаешь, о чем я? И потом наступает разочарование, все говорят, ты, мол, человек, не нашедший своего места в жизни, ты много пьешь, а это дурной тон. Что такое дурной тон? Теперь все заняты проблемой респектабельности, все хотят выглядеть и жить респектабельно. Но я тебе расскажу про Серегу. Он скоро умрет, и я не расстроюсь по этому поводу. Он прожил 30 лет, ему было здесь плохо. Люди учили его и морщились, если Серега не подчинялся, они бросали его. Самое, понимаешь, обидное, это когда не хотят слушать, а ты говоришь сокровенное, тайное про себя, про вообще этот мир. Конечно, ты можешь говорить такое, только выпив, прилично выпив, а тебе отвечают: «Ты пьян, иди ляг». Становится тоскливо и совсем-совсем одиноко, словно тебя заперли в темной комнате, в руках у тебя интересная книжка, но ее невозможно читать – не разобрать ни слова. Понимаешь, о чем я?
Теплое утро, июль, солнце щекочет вам веки. Вам кажется, что вы ребенок, что вы лежите где-то в саду, над вами висят вишенки, яблочки и лучик, пробившийся сквозь листву, нежно будит вас. Улыбка на вашем лице, вы чувствуете ее; лицо у вас детское, чистое, оно похоже на яблочко или вишенку. Зеленая, с бекарасами лужа, протухшая вода вместо утренней ванны, над вами не плодовое деревце, а старый тополь, на стволе крест красной краской – его скоро спилят. И потом вы встаете, отряхиваетесь кое-как и идете. И с каждым шагом, с каждым вздохом город вливается в вас, угарный газ выдавливает глаза, тащит сердце к горлу и протыкает барабанные перепонки. Каждый прохожий кусает вас, каждый автомобиль едет по извилинам вашего мозга, каждый пешеходный переход разрывает вас на куски. Каждый шаг, каждый дом, каждая травинка на узком газоне. И вам ничего больше не остается, как вечером вновь рухнуть в зеленую лужу.
И мы с Серегой пытаемся любить одну девушку, точнее – женщину, ей двадцать шесть. Сереге тридцать, а мне двадцать четыре. И мы ее действительно, наверное, любим. Ее зовут Света, Светлана, у нее маленькая дочь, а муж сбежал. Мы часто говорим о ней, мы говорим, что это самая лучшая женщина, и она действительно, наверное, самая лучшая. И когда мы приходим к ней, она нас не впускает. Она говорит, что мы пьяные, и запирает дверь. Мы кричим ей нежные слова и все такое и что мы не пьяные, а просто выпили, чтобы набраться смелости к ней прийти. Понимаешь, о чем я? Серега забирается на трубу заброшенной кочегарки и кричит оттуда всем про Светлану. И он говорит, что когда-нибудь разожмет пальцы и полетит. Светлана смотрит из окна, когда Серега торчит на трубе, кочегарка как раз во дворе ее дома. Ему нечего терять, у него никого, кроме Светланы. И он легко разожмет пальцы, поверь. И он полетит. А Светлана, она все поймет, она тогда все поймет, но будет поздно. И я отвернусь от нее, я уйду куда-нибудь и надерусь. Понимаешь меня?
Наш город довольно большой, а мне кажется, что я со всеми знаком, что в каждом подъезде я перекуривал в зимние вечера, что изучил разброс цен по магазинам и ларькам, досконально знаю, где есть дешевая, не ядовитая водка. Понимаешь, город для меня как большая квартира. Всю жизнь я занимаюсь тем, что брожу по нему и смотрю. Я не любил учиться, много прогуливал, когда были деньги, шел в кино, а когда не было – шатался. Я всегда делал то, что мне по душе. И Серега такой же. Вот у него никого не осталось, он поменял трехкомнатную квартиру на однокомнатку, а девятнадцать миллионов пропил. Еще один миллион он отдал мне – послезавтра я уезжаю. Мне надоел этот город, надоело вариться в забытой кастрюльке, перебирать кружочки из разноцветной бумаги. И все, даже самые стойкие, остепенились, засучили рукава и стали работать. Остался один Серега. Серега скоро умрет. Я уеду, и он умрет. Он мне точно это сказал. Он залезет на трубу, покричит, отпустит ржавую скобу и полетит. Он упадет. Понимаешь? Но мне нужно ехать, я еще на что-то надеюсь, чуть-чуть, самую малость. Сегодня я позвонил Свете, Светлане, почти трезвый еще позвонил, и сказал: «Послезавтра я уезжаю. Честно. И знаешь, я честно тебя очень люблю, а Серега тебя еще больше любит. Жалей его, он останется теперь совсем одиноким». И когда я замолчал, я думал, что Светлана скажет те самые несколько слов, несколько главных слов, но она сухо спросила, так убийственно строго: «Всё?» «Всё», – сказал я, а она положила трубку. Меня словно об стену ударили, я слушал эти гудки, торопливые пики, и мне стало плохо, я качал головой. Понимаешь меня? И вот я надрался. Понимаешь, всему миру я не по кайфу, и он мне, какой вот он есть, тоже. Или я всегда и везде буду в положении отщепенца? И поэтому нужно уехать, нужно проверить. Серега постоянно режет себя, полосует ножом по груди, по рукам, его тело покрыто рубцами и шрамами. Страшно. Он скоро умрет. К нему приходит соседка с пятого этажа, тридцатипятилетняя женщина-алкоголик. Втроем мы устраиваем веселые пьянки. Нам хорошо тогда, мы делаем, что хотим, а потом Серега плачет. Он хочет совсем другого, совсем-совсем другого, он ведь писал стихи, знаешь, какие стихи! А теперь уже все. Понимаешь, о чем я? Ох, тяжело объяснить.