Благословенным? Откуда она выкопала это словечко? Никогда не слышал от нее ничего подобного.
– И вот еще что.
Она говорила медоточивым голосом, настолько была уверена в собственной позиции. Она заранее разровняла все скалы и пропасти этого нового ландшафта, и вот он бродил по нему совершенно потерянный, но хотя бы здесь ничто ему не угрожало – по крайней мере, к этому она вела.
– Ты не претендовал на роль отца. Я не прошу финансовой поддержки. У меня есть сбережения, у меня есть магазины. Хочешь внести свою лепту – хорошо. Хочешь быть с нами – еще лучше.
С нами. Это существо размером с булавочную головку уже въехало в квартиру, у него уже есть социальный статус. Биэрд чувствовал себя одновременно ущемленным и переигранным. Он был слишком неуклюж, чтобы внятно изложить общий принцип, который Мелисса так успешно опровергала. Неужели у него нет никаких прав? Он не мог отдать приказ о заблаговременном уничтожении этого существа. Так чего же он добивался? Он попробовал вернуться к исходной точке.
– Останусь я или уйду, внесу свою лепту или нет, в любом случае я стану отцом твоего ребенка. Против своей воли. Ты меня не спросила, потому что знала, каким будет мой ответ.
– Если ты никогда не увидишь ребенка и не будешь оказывать финансовую поддержку, я не вижу, что́ для тебя изменится.
– Не тебе об этом судить, к тому же ты не права в принципе. По-твоему, нет никакой разницы между тем, что у тебя есть ребенок, которого ты не видишь, и отсутствием ребенка как такового? Ты навязываешь мне выбор, который я изначально не собирался делать.
Он сказал это с жаром, с верой в то, что говорит, но прозвучало это слишком абстрактно. Его истинные возражения, пока не облеченные в словесную форму, лежали в тумане. Для нее это была ожидаемая реакция. Нисколько не обескураженная, она отвернулась и начала накрывать на стол. А заговорив, тронула его за плечо вполне безлично, однако голос ее звучал примирительно, хотя она и не встретилась с ним взглядом.
– Майкл, постарайся посмотреть на ситуацию моими глазами. Я тебя люблю и хочу ребенка, мне больше никто не нужен, вижу я тебя от случая к случаю, и когда это произойдет в следующий раз, можно только гадать, я знаю, что ты встречаешься с другими женщинами, и при всем при этом ты не делаешь никаких шагов ни к сближению, ни к уходу, и так проходят четыре года. Пусти я все на самотек, дело кончилось бы менопаузой. И это был бы выбор, который ты тихо навязал мне.
Тот еще расклад. Она с полным правом могла выставить его за дверь. Он положил ладонь поверх руки, лежавшей на его плече. Как бы извиняясь.
Она перенесла кастрюлю с плиты на подставку и дала ему открыть бутылку вина. Это было «Корбьер», приличное вино, которое ему предстояло пить в одиночку. К своему белому, два пальца от донышка, она едва притронулась. Сев за стол, он вспомнил про подарок – гель для душа и горькие шоколадки из берлинского Тегеля. Только не сейчас. Она накладывала рагу в полной тишине. Своим перечнем обвинений она свела на нет все его возражения. Он догадывался о том, что она знает про его шашни, но то, как спокойно она об этом сказала, его шокировало, нет, взволновало. Подняв вилку, он отчетливо увидел, как будто мозг послал обратную проекцию на сетчатку глаза, такую картинку: Мелисса и девушка, с которой у него была короткая связь в Милане, стоят на четвереньках, две голые подружки, на кровати с пологом, среди смятых простыней и разбросанных подушек, в позе ожидания, освещенные сумеречным светом, как на развороте порнографического журнала. Даже скрепочки разглядел. Он сморгнул это видение и начал есть. Но из-за увиденного у него перехватило горло, так что он с трудом проглотил первый кусок. Она привела резонные доводы, и его построения зашатались, выходило, что он кругом не прав, хотя правда была на его стороне, он увяз, хотя дело вроде бы простое. Она увела разговор в сторону.
Он выждал минуту-другую, а затем, придав своему голосу скорее оттенок мрачной торжественности, чем ворчливости, произнес:
– Мелисса, дело в том, что, если ты пойдешь до конца, у меня просто не будет выбора. Как я могу игнорировать существование моего ребенка? Просто невозможно. Ты наверняка на это рассчитывала, почему я и протестую. Это своего рода шантаж…
Слово повисло над столом, и он уж было подумал, что наконец-то у них начинается спасительная разборка. Но она оставалась невозмутимой, безмятежная будущая мать, спокойно обдумывающая свои слова в процессе пережевывания пищи. Ела она больше, чем обычно.
– Я не рассчитывала на то, что ты не сможешь игнорировать существование нашего ребенка. Если это так, то я счастлива. Я знала, что ты будешь зол, и я тебя не виню. У меня была мысль сказать тебе, что все случилось по недоразумению, но я бы не смогла с этим жить.
Ну да, а жить, обманывая меня с контрацепцией, ты могла. Но сказать об этом вслух у него не хватило духу, как и о том, что будущее виделось ему вполне отчетливо. После счастливой интерлюдии, с учетом, что до женитьбы дело не дойдет, он мало-помалу превратится в никчемного, ненадежного псевдомужа и, как следствие, никчемного, ненадежного отца. Она сделала свой выбор, ее право. С этим знаменем женщины выходили на демонстрации: за право на жизнь, как и за право на аборт. Кажется, от него уже ничего не зависит. Хотя она отпускает ему грех безответственности, продолжение будет не таким, и чувства она будет испытывать другие, когда их жизнь трансформируется с повторением надоевших бурных сцен, с криками и завываниями младенца, с хлопающей дверью и ревущим мотором его машины. Вот тогда она придет к тому, что во всем был виноват он, что бы она ни говорила сейчас, пока ее ни о чем не подозревающий мозг купается в гормонах оптимизма, – одна из уловок эволюции, помогающая еще не рожденному ребенку преодолеть первый барьер. Наполняя по новой свой бокал, он почувствовал, что разборка и весь его обвинительный запал уступают место бездумному фатализму. Ему уже хотелось задвинуть проблему подальше и направить вечер в правильное русло – через приятную беседу с этой красивой, помолодевшей женщиной за отменными яствами и красным вином к любовным утехам, разнеженным объятиям и здоровому сну. Что это было, лень и сибаритство или пробуждение подобающего вкуса к жизни? Ответ был ему известен. Он протянул руку через стол и накрыл ее ладонь своей.
– Я рад, что ты была со мной откровенна. Спасибо.
Не убирая ладонь, он сказал ей, что сожалеет о вырвавшихся сгоряча словах, что она, разумеется, никакая не шантажистка, что он бесконечно счастлив снова быть с ней и что она права, они не должны ссориться. Все это время она смотрела на него, как на гипнотизера. Глаза ее вновь заблестели. Она обогнула стол, опустилась рядом с ним на колени, и они слились в поцелуе. Когда она вернулась на свое место, барометр показывал «ясно» и можно было спокойно продолжить трапезу. Он умял три порции цыпленка и рагу с «чилийским» стручковым перцем, рассказывая при этом о работе и разъездах, о конференции в Потсдаме, о последних новостях из Нью-Мексико, о команде из Массачусетского технологического института, работающей, как и он, над процессами искусственного фотосинтеза, но отстающей от него на добрых полтора года. Он рассказывал о простоте дизайна, о красоте намертво закрепленных узлов, об оксфордских ребятах, просчитавших оптимальную форму солнечного рефлектора, отнюдь не параболическую, как ему представлялось ранее.
Он наводил на нее скуку, говоря лишь затем, чтобы установить дистанцию между собой и будущим ребенком, чтобы вытеснить из ее головы этого ребенка собственным детищем. Иногда она задавала наводящий вопрос, но в основном молчала, глядя на него с безграничным, необъяснимым терпением. Она любила лысого толстяка, казавшегося ей олицетворением серьезности и высокого предназначения, отца ее ребенка, а также отца, за которым ей хотелось ухаживать, отца, который пока не в восторге от своей судьбы, но который, она это твердо знала, рано или поздно сдастся.
В популярных терминах он поделился радостью недавнего открытия – не по одному электрону на каждый фотон, а по два, со временем же, возможно, даже по три! Она слушала с выражением, которое он так любил: кривая улыбочка и выпяченные губки, кажется едва сдерживающие взрыв смеха. Но все, о чем он говорил, не было даже отдаленно забавным. Она заслуживала большего. И тогда он начал ей рассказывать про свое приключение в поезде, а поскольку он переел и взопрел, то предложил снова перебраться на диван.
Когда он рассказывал эту историю в «Савое», он полагался непосредственно на свое восприятие эпизода. Теперь наличествовали три составляющие: событие, каким оно ему запомнилось, более свежее воспоминание о первой апробации на публике и желание рассказать послеобеденный анекдот, который ее развеселит, и расположит к нему, и на время прогонит с горизонта грозовую тучу их главной темы. Все, что он сейчас усиливал, или видоизменял, или добавлял, звучало правдоподобно и отчасти было правдой. Это был автоплагиат с заимствованием оборотов, пауз и драматургии, использованных им в рамках лекции. Он изобразил пассажира в поезде жутковатым амбалом, а себя – неотесанным болваном, импульсивным, жадным, заслуживающим упрека. До момента, когда пассажир спустил вниз его багаж, он старательно подчеркивал выдержку молодого человека на грани святости. С точным ощущением повествовательного жанра Биэрд утаивал любую деталь, которая могла предвосхитить и тем самым смазать момент истины, когда он, сунув руку в карман, обнаружил там нераспечатанный пакетик с чипсами.
Тактика сработала. В нужный момент Мелисса вскрикнула от изумления. Она взяла его голову обеими руками и затрясла со словами:
– Вот дурачок, вот простофиля! Ах, жаль, меня там не было! – Продолжая смеяться, она отпила глоток вина, все те же два пальца от донышка, и они поцеловались, и обнялись, и посмеялись вместе. Затем она отстранилась и сказала: – Ах ты, злодей! – А потом раздумчиво: – А он-то, бедолага!
Наконец, придя в себя, она придвинулась к нему поближе и сказала:
– А ты знаешь, нечто подобное случилось с нашим Иваном. Помнишь Ивана в магазине?
История про Ивана его не интересовала. Он встал не без труда, отвесил легкий поклон, сопроводив его преувеличенным рыцарским жестом, и повел ее в спальню, где, не говоря ни слова, раздел. Ей нравилось такое начало: она голая, а он одет. Хотя он был не сведущ в таких вопросах, однако не сомневался, что в старину она бы считалась идеалом женской красоты, образцом нежных форм. Узкая в плечах, широкая в бедрах, тяжелые груди, две ямочки у основания позвоночника над увесистыми ягодицами. Эти ямочки он первым делом и поцеловал. Он сидел на краю постели, а она его оседлала и обняла за шею. Она тыкалась носом и целовала его в лоб, он покрывал поцелуями ее грудь. Но эту красоту нельзя было назвать невесомой. Боль в его сомнительном колене разгоралась не на шутку, он подумал, еще минута, и связки оторвутся от кости. Но она заговорила о своей любви, зашептала о том, как она его любит, и пришлось крепиться.
В конце концов, со стоном, который можно было принять за страсть, он опустил ее навзничь на постель и откинул покрывало. В спальне, на его вкус, было прохладновато. С отработанной скоростью избавившись от одежды, он лег рядом и принялся ее ласкать манером, который кое-кто из его женщин находил излишне гинекологическим. Во время их встреч Мелисса обычно не откладывала дело в долгий ящик, но сейчас, взяв в кольцо его член и стимулируя замедленными движениями, что доставляло ему неизъяснимое наслаждение, она хотела поговорить. Сосредоточенный на собственных ласках и поцелуях, а также на захлестывающей волне возбуждения от ее манипуляций, он поначалу не обращал внимания. Отдельные слова обтекали его, яркие и случайные, как коралловые рыбы, проплывающие мимо дайвера. Затем он включил внимание и понял, что она ведет речь о своей беременности. Почему она заговорила об этом сейчас? Впрочем, о чем еще ей говорить? Для нее это была все та же тема. Секс, дети, груди, любовь – из поколения в поколение, одна непрерывная золотая нить. Не веревка, чтобы повязать его по рукам и ногам или чтобы он мог повеситься на ближайшей перекладине именно тогда, когда его жизнь в своей последней активной фазе наполнилась смыслом и ощущением высокого предназначения, как ему казалось. Но он подавил нетерпение, открыл глаза и, уставившись в потолок, обратился в слух.
– …как полюбить человека, которого ты еще не встретил. Нет, тоже не то. Мы встретились, мы всегда знали друг друга, с самого начала. Майкл, я и не думала, что так бывает, что это произойдет так рано. Это уже происходит, я уже люблю ее или его, это крошечное существо, явившееся к нам из ниоткуда, свернувшееся во мне калачиком, в полной темноте, растущее не по дням, а по часам, готовящееся к встрече с нами. Иногда я люблю его так сильно, что мне больно в груди. Я так отчаянно люблю, что не могу сдержать громкие вздохи. Я скажу глупость, но разве не странно, что один человек выходит из другого, как матрешка? Так странно и так обыденно. Какое счастье. Я сама не знаю, что несу. Я люблю тебя, я люблю эту кроху во мне и надеюсь, ты тоже ее полюбишь, я верю, Майкл, что ты ее полюбишь, скажи, что ты полюбишь этого ребенка…
Она притянула его к себе, и он вошел в нее. А она, жалобно, все повторяла «скажи, что полюбишь, ну скажи», и когда дальше молчать было уже неприлично, он сказал «да» и поцеловал ее, подумав при этом, что, может, он и не лжет, будущее в тумане, почему бы не вообразить, что он по-своему полюбит этого ребенка, если тот вообще появится на свет, и что бы он сейчас ни говорил, время и события сто раз перемешаются, а любовный акт – это замкнутый чарующий мир со своим языком и своими законами, со своей собственной правдой.
Мелисса отдавалась с легкостью, она была шумной и щедрой любовницей из тех, кто впивается ногтями тебе в спину, что ему нравилось, но не сегодня. В процессе спаривания и смены поз ее шелковистая кожа делалась скользкой, а крики в его левое ухо все более громкими, он же, будучи озабочен и рассеян, никак не мог полностью отдаться. Зря она ему напомнила про свою беременность. Время шло, уже потерян счет минутам, и вот приблизился момент, когда согласно сексуальному этикету он должен был подстроиться, войти в резонанс с ее обвальным спуском с горы, под пронзительные выкрики, навстречу оргазму, а он понимал, что не готов и может не успеть. И в эти решающие мгновения он мысленно вошел в хорошо знакомый пустой театр, сел в партере и вызвал на сцену кое-кого из своих женщин, которые промелькнули перед ним в невероятном калейдоскопе – в экспериментальных позах и разных сочетаниях, но чудесным образом с его участием. Он пригласил и тут же отпустил девушку из Милана, за ней иранскую биофизичку, за ней Патрицию, проверенную актрису на замену. И в конце концов остановил свой выбор на сухорукой таможеннице. Он заставил ее выйти из-за стойки, и вот он уже наяривал ее, прижав к рабочему столу, на глазах у сотни скучающих пассажиров с паспортами наготове. Для Биэрда публичный секс среди равнодушно взирающих зевак являлся ни с чем не сравнимой фантазией, и ведь сработало. Он успел кончить.
Когда он после эскапады на стороне вернулся в постель к Мелиссе, она обцеловывала его лицо со словами:
– Ты мое сокровище. Спасибо тебе. Я люблю тебя. Майкл, я люблю тебя. Ты мой единственный мужчина.
Он решил, что это полицейский вертолет, зависший неподалеку над самыми крышами, нарушил его сон, но пока он приходил в себя, машина ушла на север, и стало ясно, что это соседский горластый пес. Его рука запуталась в волосах Мелиссы, ее правая нога лежала на его бедре. Он тихо высвободился и немного полежал, пока она что-то недовольно бормотала во сне. Когда она успокоилась, он вылез из-под одеяла. Найти слабо освещенную ванную было делом не трудным, и он нагишом быстро туда направился.
Черный сланцевый пол всю ночь прогревался, приятно по такому ступать побелевшими холодными подошвами. Пусть планета летит в тартарары. Вспомнив про всякие зеркала – одно из них закрывало всю стену, – он на всякий случай притушил ночное освещение, перед тем как попить воды из-под крана в умывальнике. Помочившись, он опустил деревянное сиденье, а за ним и крышку унитаза. Прежде чем сесть, он влез в красный халат, подаренный ему на Рождество три года назад, и завязал поясок.
Порой оргазм вызывал у него бессонницу. В гостиной ему, наверно, было бы удобнее, но пойти туда значило сделать шаг навстречу неизбежному бодрствованию, завтрашнему дню, очередной странице своего существования. Чувствовал он себя скверно. Хотелось забыться, и ванная была временным прибежищем, предбанником сна. Он сам не понимал, отчего его так развезло. Он мысленно подвел итог вчерашним возлияниям – вроде его обычная норма – и начал было давать привычные зароки, но тут же махнул рукой, прекрасно зная, что он в утреннем исполнении и он же в залитом солнцем салоне самолета рейсом из Берлина, в удобном кресле, со стаканом джина и тоника в руке, – это два разных человека. А кстати, что он читал в самолете? Ну что может читать здравомыслящий мужчина? Подряд три доклада. Первый: черновой прогноз от инсайдеров нефтяной индустрии, рассчитавших, что пик нефтедобычи будет достигнут через пять – восемь лет. Совсем мало времени на то, чтобы кардинально развернуть ситуацию. Второй, тоже черновой прогноз, обещающий появиться осенью: четверть млекопитающих на планете находятся под угрозой, Великое Вымирание набирает ход. Третий: научное исследование на основе данных о таянии арктических льдов, предсказывающее, что льды исчезнут к 2045 году.
Расстраивало ли его чтение этой апокалипсической писанины? Отнюдь. Сразу видно, серьезный человек с озабоченным лицом, получающий удовлетворение от работы и даже не думающий о предстоящем ланче, вот он помечает важные пассажи или свое несогласие карандашными подчеркиваниями, стрелочками и загогулинами, а слева в иллюминаторе, как в овальной рамке, заключена лазурная тропосфера, а в десяти километрах под ним раскинулась безлесная северогерманская равнина, отутюженная столетиями кровавых сражений и переходящая в голландскую с ее мондриановскими полями. Стоявшее высоко над облаками южное солнце своим потоком фотонов освещало и освящало его труды. Как после этого завязать с джином?
Зато сейчас, в четыре утра, на деревянно-фарфоровом пьедестале, согнувшись пополам, как блейковский Ньютон над пальцами ног, он знал, что от усталости не сможет заснуть. Плюс алкогольная добавка к бессоннице – и вот он, иссушенный, выжатый как лимон. В полумраке перетопленной ванной перед ним сгустились в один клубок привычные заботы. Вовсе даже не абстрактные, а вполне осязаемые: избыточный вес и, кажется, сердечная аритмия, головокружение при вставании, боль в коленях, почки, грудная клетка, удушающая тяжесть, наваливавшаяся на него то и дело, красноватое пятно на тыльной стороне ладони, несколько месяцев назад сделавшееся пурпурным, звон в ушах, эти вроде бы эфемерные, постоянно накатывающие звуки и такое же постоянное покалывание в левой руке. Эти симптомы воспринимались им как преступления. Надо пойти к врачу и исповедоваться во всех грехах. Но он боялся смертного приговора.