На другой день, холодным воскресным утром, он нашел адрес Тарпина на счете и, решив не бриться, выпил три чашки крепкого кофе, надел старые кожаные ботинки, прибавлявшие сантиметра два к его росту, толстую шерстяную рубашку, в которой руки выглядели мускулистее, и поехал в Криклвуд. По радио – исключительно американские дела. Комментаторы все еще пережевывали подрыв американского военного корабля «Коул» группой «Аль-Каеды» в прошлом месяце, но главная тема была все та же, она тянулась все лето и осень, испытывая его терпение. Буш против Гора. Биэрд не был гражданином США, не участвовал в их выборах, но служба новостей, которую ему приходилось оплачивать, принуждала его следить за всеми незначительными поворотами кампании. Он был воинственно аполитичен – до кончиков ногтей, как он говорил. Ему не нравились горячие не-споры, старания каждой стороны неправильно понять и неправильно изобразить другую, амнезия, тянувшаяся хвостом за каждым поднятым «вопросом». Для Биэрда Соединенные Штаты были поразительным обществом, владевшим тремя четвертями мировой науки. Остальное было пеной, в данном случае – борьбой внутри элиты: привилегированный сын бывшего президента тягался с высокорожденным сыном сенатора. Избирательные пункты, кажется, давно закрылись, Гор позвонил Бушу и взял назад свое признание в поражении: результаты во Флориде рознились ничтожно, требовался пересчет. «Со времени моего прошлого звонка обстоятельства изменились», – так сдержанно выразился Гор.
На своем посту оба будут связаны одними и теми же ограничениями, давлением одних и тех же фактов, влиянием советников, окончивших одни и те же университеты, впитавших одну и ту же идеологию, – детали же Биэрду были неинтересны. Для мира в целом, размышлял он, проезжая через Суисс-Коттедж, нет существенной разницы, Буш или Гор, Труляля или Траляля будет президентом первые четыре года или первые восемь лет двадцать первого века.
Прошлый вечер с виски заронил безоблачную удаль и приятное чувство неуязвимости. Он понимал теперь, что относился к ситуации чересчур серьезно. Неверная жена? Найди себе другую! У Криклвуда был похмельный, умиротворенный вид, пешеходов мало, и безмятежность воскресного утра напомнила ему, что цель его поездки – всего лишь утолить свое любопытство. Он вправе знать, где проводит половину недели Патриция и как живет его соперник. Через пару километров, после нескольких поворотов дорога к Тарпину оказалась четырехполосным городским шоссе километра полтора длиной, соединявшим две магистрали, – временный, случайный райончик, где дома довоенной постройки имели боевую, обветренную наружность. Он поставил машину на площадке перед въездом и посмотрел на дом, прежде виденный на фотографии, – на подморенные сосновые перекладины, прикрепленные болтами к фасаду, чтобы было похоже на фахверк елизаветинских времен, на моторку, неудобно пристроившуюся на прицепе, – под истрепанной ветром пластиковой накидкой могла прятаться и гребная лодка, – на черный столб с четырехугольным фонарем перед входной дверью, выполненной в георгианском стиле, на смелое новое украшение, лежащее на бетоне среди тщательно прополотых клумб, – красную телефонную будку. Между почти черными досками стены сияли свежей побелкой, цветастые занавески за окнами в свинцовых переплетах были раздвинуты и аккуратно присобраны.
Биэрд довольно равнодушно относился к дизайну, и внутреннему, и наружному, не имел ничего против старинных фонарей в саду, и попытка придать пригородному дому тысяча девятьсот тридцатых годов видимость жилища елизаветинских времен казалась ему наивно патриотичеcкой. Если бы Родни Тарпин не был ему отвратителен, он счел бы, что жилье это говорит о порядочности, трудолюбии и простодушном оптимизме его хозяина. Из прежних разговоров он знал, что миссис Тарпин в прошлом году уехала с тремя детьми и живет с нормировщиком-валлийцем на Коста-Брава, и было что-то трогательное в том, как Родни старался поддерживать порядок. Но сюда регулярно приезжала совокупляться Патриция, и все детали, даже игрушечный колодец для загадывания желаний и компания карликов, собравшаяся у ручки ворота, выглядели враждебно. Он ненавидел их в ответ. Поставит ли Тарпин телефонную будку стоймя в честь Патриции? Он прямо слышал, как она притворно ею восхищается. Дорогой, это так оригинально, так остроумно… Хватит! Он вылез из машины.
Из-за того, что здесь часто проходила его жена, и из-за того, что Тарпин когда-то на него работал, он чувствовал себя непринужденно и в полном праве, шагая по дорожке. В одной из лакированных черных труб на фасаде слышалось журчание воды, и над стоком внизу в ноябрьский воздух поднималось облачко пара. Хозяин дома совершал омовение, смывал с тела ДНК миссис Биэрд. Парадной дверью с палладиевским портиком, похоже, мало пользовались, и Биэрд двинулся по узкой бетонной дорожке, протиснувшейся между домом и деревянным забором; она вела к боковой двери и уходила дальше, за открытую калитку в садик позади дома. Он вспомнил, что Тарпин хвастался горячей ванной, и захотел ее увидеть. Патриция могла лежать в ней, могла не лежать, но он был настроен ознакомиться со всем досконально.
Пятачок нестриженого газона без деревьев был отгорожен с трех сторон от соседей цепной изгородью, ничейную замусоренную землю между участками оседлала опора высоковольтной линии, и оттуда слышалось скромное потрескивание электричества. Электроны – такие прочные, такие простые. В молодости он много думал о них. В двадцать один год он прочел уравнение Дирака в полном виде и восхитился. Оно было написано в 1928 году, из него вытекало конкретное значение спина у электрона – 1/2.. Явление чистой красоты, один из величайших интеллектуальных подвигов человечества, оно правильно потребовало от природы существования античастиц и открыло перед юным читателем широкие горизонты «моря Дирака». В ту пору он был ученым; теперь он был бюрократом и больше не думал об электронах. В середине девяностых он стоял с небольшой группой в Вестминстерском аббатстве, и Стивен Хокинг произносил речь перед каменным памятником, на котором была высечена в элегантно сжатом виде формула – ίγ · δψ = mψ; там последний раз шевельнулось в нем былое волнение. Все позади.
Ближе к дому была мощеная площадка; на ней расположились: ржавая вешалка, части холодильника, поставленные одно на другое белые пластиковые кресла и рядом с ними – она самая, большой, два с половиной на два с половиной метра ящик из твердой древесины, с запертой на висячий замок крышкой; на крышке – свернутый черный шланг. Его успокоило, что эта ванна не совпадает с калифорнийским видением, которое ему рисовалось, – ни секвой, ни цикад, ни сьерра-невад. Но, возвращаясь к боковой двери, он все равно был несчастен, ибо подтвердилось: тут мог быть только секс. Что еще могло привлечь ее в эту дыру? С другой стороны, в нынешнем его состоянии, – не огорчений ли он искал?
В это время он услышал звук наверху, поднял голову и увидел, как на втором этаже распахнулось запотевшее окно в стальной раме и оттуда выглянуло мокрое розовое лицо Родни Тарпина.
– Э!
Лицо сразу исчезло, но окно не закрылось, из него повалил банный пар, а из дома донесся приглушенный топот босых ног, сбегавших по застланной ковром лестнице. Пока Биэрд ждал у боковой двери, скрестив руки на груди, у него не было никакого плана, ни малейшего понятия, что он хочет сказать. До этого он слишком долго предавался мрачным размышлениям, ждал, и теперь ему хотелось, чтобы что-то произошло. Не важно даже что.
Отодвинулись два засова, дернулась вниз алюминиевая ручка, рывком открылась внутрь дверь, и на пороге возник любовник его жены.
Биэрд счел, что важно заговорить первым.
– Мистер Тарпин. Доброе утро.
– Какого хера тебе надо? – Ударение в вопросе было на «тебе».
Объемистая его талия была перепоясана не очень широким красным полотенцем. С головы на плечи стекали капли и дальше пробирались зигзагами между волосами на груди, на манер шарика в бильярде-автомате.
– Я подумал, что надо съездить посмотреть.
– Да ну? И ты сюда зашел.
– Моя жена заходит.
Тарпина как будто смутила прямота аргумента – словно счел, что он несправедлив или что это уже чересчур. Тем не менее, слегка дымясь, он ступил на дорожку, по-видимому не замечая холода – два градуса по Цельсию показывал цифровой дисплей в машине. Биэрд стоял от него метрах в трех – руки скрещены на груди, метр шестьдесят восемь в ботинках – и не отступил, когда Тарпин приблизился вплотную. Даже босой, он был крупным мужчиной, с несомненно мощным туловищем, но тонковатыми голенями – строение строителя, – висловатой грудью, где мышцы заплыли недавним жирком, и пузом, разросшимся от пива и дрянной пищи, гораздо большим в поперечнике, чем у Биэрда. Полотенце висело на честном слове. Что искала Патриция в таком партнере, если не идеальную, совершенную версию мужнина телосложения? Лицо у Тарпина было странное – не лишенное привлекательности, но слишком маленькое для его головы. Любопытная, с бачками физиономия маленького человека была помещена или спроецирована в пространство, которого не могла заполнить. Тарпин выглядывал из своей головы, словно из большой чалмы. С тех пор как Биэрд видел его последний раз, строитель лишился зуба, верхнего резца. Биэрд был разочарован, не увидев на нем татуировки – змеи, мотоцикла или гимна маме. Но тут же у него мелькнула мысль, что он, физик, – стареющий буржуа и находится во власти стереотипного мышления. Для татуировок и пирсинга Тарпин был стар, на плече у него, возвышаясь на добрый сантиметр, сидел нарост из перекрученной кожи, бирка, похожая на миниатюрное ухо или крохотного попугайчика, каких носят на себе моряки. Несколько тугих оборотов зубной нити, и он исчез бы за неделю, но, возможно, женщин трогал этот изъян, эта уязвимость в большом мужчине с собственным бизнесом и тремя подручными. Язык Патриции наверняка исследовал эти маленькие складки.
Тарпин сказал:
– Что я делаю с твоей женой – это мое дело. – И засмеялся своей шутке. – И ты туда не суйся.
Биэрда это затормозило на секунду – реплика была неплоха, – но за время паузы он понял, что он хочет, нет, намерен сейчас сделать, – это очень сильно пнуть Тарпина в голую голень, так сильно, чтобы перебить кость. Эта мысль его возбудила, сердце забилось быстрее. Он не помнил, на этих ботинках или каких-то других, давно выброшенных, были стальные мыски. Неважно. Как странно, что человек, которым он когда-то инстинктивно брезговал как нарушителем домашнего мира – с его дрелями, фальшивым насвистыванием, неограниченным производством пыли и трескучим транзистором, весь день болтающим какую-то дебильную чепуху, – что этот его наемник сейчас сойдется с ним в равном бою. Равным этот бой мог пригрезиться только Биэрду. На протяжении многих лет коллеги отмечали, что в спорах, в том числе, разумеется, и по вопросам физики, Биэрд отличается – или страдает – опрометчивостью.
– Вы ударили мою жену, – произнес он сдавленным из-за сердцебиения голосом.
Биэрд уже посмотрел вниз и увидел наклонную голень Тарпина, белую, веснушчатую, в редких черных волосках, как на плохо ощипанной индейке. Биэрд, немножко спортсмен в молодости, несмотря на свой рост, перенес вес тела на левую ногу. Надо не забыть раскинуть руки для равновесия, а если хватит времени, повернуться и каблуком раздавить ему палец на ноге.
Ему не пришло в голову, насколько очевидно его намерение атаковать. Его округлая грудь вздымалась, тонкие руки были напряженно согнуты в локтях, лицо застыло в солипсизме волнующего плана. Вероятно, Тарпин не только в юности побывал во многих стычках. Биэрд не успел уклониться: Тарпин размахнулся и открытой ладонью заехал ему по щеке и уху. В голове у Биэрда взорвалось, и на несколько секунд мир превратился в гудящую белую пустоту. Когда мир вернулся, Тарпин стоял там же, придерживая полотенце, распустившееся в процессе удара.
– От следующего будет больно.
Примерно так обращались старомодные киногерои с любимой женщиной, когда хотели ее успокоить. Строитель считал противника не достойным правильного удара кулаком. Но, несомненно, продолжения следовало ожидать. К счастью, за оградой послышались голоса бегущих детей, тихие восклицания и подавленные смешки, вызванные почти голым видом толстого соседа. Потом из-за ограды выглянули на разной высоте три робких лица и три пары удивленных карих глаз. Тарпин поспешил в дом. Возможно, хотел взять полотенце пошире или пиджак, и Биэрд счел это удобным моментом для того, чтобы отправиться восвояси. Но у него была собственная гордость, и он постарался, чтобы уход не выглядел поспешным. Когда он шагал по дорожке мимо моторной лодки, накренившейся в своей люльке, мимо лежачей телефонной будки, щеку у него жгло, несмотря на холод, в ушах стоял постоянный звук, тонкий электронный звон, и к машине он подошел с головокружением, наполовину глухой. Он завел мотор, оглянулся на дом и, да, – в тренировочном костюме и кроссовках с разлетающимися шнурками, твердым шагом к нему шел Тарпин. Биэрд счел, что нет смысла задерживаться в Криклвуде.
В последние три недели года все стало меняться. Пришло приглашение на Северный полюс – так, по крайней мере, формулировал он это про себя и излагал другим. На самом деле пункт назначения лежал ниже восьмидесятой параллели, и жить ему предстояло на «хорошо оборудованном, комфортно отапливаемом судне с деревянными панелями, мягкими коврами в коридорах и настенными лампами с кистями» – так обещала брошюра. Корабль мирно вмерзнет в среднеудаленном фьорде на острове Шпицберген в нескольких часах пути от города Лонгьир. Неудобств будет три: размер его каюты, ограниченные возможности электронной почты и ассортимент вин, исчерпывающийся североафриканскими vins de pays[7]. Коллектив будет состоять из двадцати художников и ученых, озабоченных изменением климата, и очень кстати всего в пятнадцати километрах находится быстро отступающий ледник, от голубых отвесных стен которого откалываются и падают на берег фьорда глыбы величиной с дом. За питание отвечает итальянский шеф-повар с «международной репутацией», а хищные белые медведи будут отстреливаемы в случае необходимости гидом из крупнокалиберной винтовки. Выступать с лекциями Биэрд не обязан – достаточно его присутствия, а все его расходы берет на себя фонд. Что касается вредных выбросов двуокиси углерода в результате двадцати авиарейсов туда и обратно, поездок на снегоходах и трехразового горячего питания двадцати участников, то таковые будут компенсированы высадкой трех тысяч деревьев в Венесуэле, как только подберут место и раздадут взятки местным чиновникам.
По Центру скоро разошлась новость, что он едет на Северный полюс, дабы «воочию наблюдать глобальное потепление», некоторые говорили, что его повезут на собаках, другие – что он сам потащит свои сани. Даже Биэрд был смущен и дал понять, что «вряд ли» доберется до самого полюса и значительную часть времени проведет «в лагере». Джок Брейби был поражен его преданностью делу и предложил устроить ему отвальную в общей гостиной.
В ту же неделю, когда пришло приглашение на Северный полюс, он вступил в связь с не очень молодой бухгалтершей, с которой познакомился в поезде. Биэрд позвал ее в ресторан. Она была необременительно скучна, работала в корпорации, производящей удобрения, и через три недели все закончилось. Главное, однако, было то, что одержимость женой отступила – чуть-чуть и не на все время, но он понял, что какая-то граница преодолена. Это его опечалило – сознание, что скоро он совсем перестанет желать ее, и стала очевидной истина: все кончено, удобный дом и общее имущество придется делить, а пройдет год или два, и он, может быть, вообще никогда больше ее не увидит. Визит к Тарпину тоже способствовал охлаждению. Можно ли продолжать любить женщину, которой понадобился такой мужчина? И стоило ли ей так себя наказывать только ради того, чтобы досадить мужу?
Чего еще он не знал о ней? Одна деталь выяснилась перед самым Рождеством, в давно откладывавшемся разговоре, в сущности, холодной финальной ссоре на полутонах. Патриция уже полгода знала, что его математичка из Гумбольдта, Сюзанна Рубен, – не более чем одна десятая сюжета. Патриция была осведомлена о большинстве остальных, и, расхаживая по гостиной, портя половицы своими шпильками, она кратко перечисляла имена, места и приблизительные даты, запомненные с маниакальностью, не уступавшей его собственной. Под напускной веселостью, сказала Патриция, она пыталась скрыть свое горе, а с Тарпином сошлась, чтобы спастись от унижения. Чем объяснит Биэрд одиннадцать измен за пять лет, спрашивала она. Он хотел напомнить ей о своей матери, у которой список был подлиннее, но тут она вышла из комнаты. Она пришла говорить, а не слушать. Вот он и случился наконец, разговор начистоту, которого он столько месяцев ждал. Теперь он не мог понять – зачем. Он лег на диван, положил ноги на стеклянный журнальный столик, закрыл глаза и впервые ощутил острое желание окунуться в холодный чистый воздух безлесной Арктики.
В конце февраля он заказал такси, чтобы ехать из Центра в Хитроу. В гостиной устроили проводы. Машина уже ждала, чемодан со старым лыжным костюмом стоял у двери. В Центре теперь числился шестьдесят один сотрудник, и большинство их собралось в гостиной, чтобы выслушать речь Джока Брейби; это были не только проводы: праздновали рождение блестящего стального предмета, водруженного на два ящика посреди комнаты, готового к испытаниям в аэродинамической трубе Фарнборо, – ветряной турбины, четверной спирали Тома Олдоса. Многие отмечали, что она напоминает, только в усложненной форме, модель Крика и Уотсона[8], а кто-то вспомнил и перефразировал к случаю знаменитую реплику Розалинды Франклин: слишком красиво, чтобы поверить; в данном случае – чтобы не работала. В своей речи Брейби напомнил сотрудникам, что поздравлять еще рано, впереди еще много работы, но он хочет, чтобы все увидели, какой достигнут прогресс и какую революцию обещает эта машина. С несвойственным ему лиризмом он предложил слушателям вообразить вид города с близлежащего холма, пять тысяч крыш с блестящими в закатном солнце ветряками, гораздо более красивыми, на его взгляд, чем телевизионные антенны, преобразившие городской ландшафт в пятидесятые годы.
Том Олдос держался в задних рядах публики, видимо избегая Биэрда, и это было правильно, поскольку оба знали, что проект обречен, и молчаливый их диалог посреди всеобщей радости был бы бестактностью. Теперь Брейби обратился к Биэрду и пожелал ему удачи в двухмесячном путешествии, где, несомненно, будут и опасности, и трудности. Он напомнил присутствующим, что, если верить климатическим моделям, самые ранние и очевидные признаки глобального потепления будут наблюдаться в Арктике и он гордится тем, что глава Центра – одобрительные улыбки – намерен лично, в тяжелейших условиях проверить это.