Алик успокоил племянника, объяснил, что сосед совершил ошибку, - никто не имеет права поднимать руку на женщину. А за ошибки люди должны отвечать, какие бы должности ни занимали. Болтовня же соседей о том, что никто этому Фаризу ничего сделать не сможет, - глупость, нет таких людей, которым бы несправедливость сходила с рук безнаказанно. Надо только дождаться возвращения с дежурства отца, тоже, кстати, человека не маленького, прошедшего всю войну, где и не таким, как Фариз, вправляли мозги...
Объяснение вполне устроило племянника, он даже повеселел, а Алик, погладив его по кудрявой голове, вышел во двор.
Дверь Фариза, несмотря на жару, была прикрыта; ни любителя поливать людей, живущих этажом ниже, из собственного краника, ни его родителей видно не было. Мелкие частицы шерсти, взлетая в воздух, поблескивали в лучах заходящего солнца. Соседки па минуту перестали махать палками, с откровенным интересом вглядываясь в Алика.
Спустившись по крутой лестнице в темную парадную и выйдя из нее на улицу, он бросил взгляд направо: там на углу, под акацией, как обычно о это время дня, уже собралось несколько человек. Поэтому Алик повернул налево и пошел по крутой улице вверх. Несомненно, все уже знали про нападение Фариза на сестру и избежать разговора об этом не удалось бы. Дойдя до конца квартала, Алик свернул за угол, потом еще раз и по параллельной улице пошел в обратную сторону, к центру города...
На больших круглых часах у Нового сквера было уже без пятнадцати семь, когда он занял свою обычную позицию у продуктового магазина - тут среди людей, снующих взад-вперед, его заметить было трудно, - и приступил к наблюдению. Примерно через десять минут Майя должна была выйти из подъезда. Без пяти семь она появилась на верхней ступени коротенькой лестницы и посмотрела в сторону магазина. И если бы он не был уверен в обратном, можно было подумать, что она его видит. Он невольно отвел глаза и отступил на шаг.
Сойдя на тротуар, Майя, чуть покачивая довольно широкими плечами, пошла в сторону Дома печати. Выждав немного, он двинул следом, держась не очень далеко, чтобы не потерять ее из виду.
У водяного киоска она выпила стакан воды, опять оглянулась в его сторону, так ему во всяком случае показалось, и пошла дальше. Через квартал она остановилась на минутку у витрины ювелира. Что ее там могло заинтересовать? Вот бы подойти и спросить, улыбаясь при этом так, как учил на репетициях товарищ Эмиль. А почему бы и нет? Лет на пять он все же ее старше, а это не так уж и мало, если учесть, что ей только восемнадцать. А деньги он достал бы. Хоть из-под земли.
Она пойма быстрее, и он тоже прибавил шагу. Лучше, конечно, если бы вдруг возникла необходимость от кого-то ее защитить. Тут уж не надо было бы улыбаться и задавать вопросы, сразу бы стало ясно, что он за человек и как к ней относится. И может быть, прошел бы наконец стыд, из-за которого он не решается заговорить с ней. Все другие делают это запросто, и знакомые и незнакомые, сам не раз видел. А Джон Агаев так тот сразу же обниматься полез, в первый же вечер, как познакомился. И она не оттолкнула. Правда, предлог нашелся удачный. Не придерешься. Вроде из-за к нему же, Алику, хорошего отношения. Понять их тоже можно было: и пульс у него пропал, и дыхание исчезло, и грохнулся на паркетный пол, как труп, закатив глаза. Сам виноват: надо было сесть, как обычно, на свое место в конце зала, первый раз, что ли, кричал на него товарищ Эмиль? По тут подскочил этот самый недавно появившийся на репетициях Джон Агаев, отвел в сторону и начал плести про какие-то его природные способности, якобы зажатые от сильного напряжения, которое нервный товарищ Эмиль своими криками только усиливает. И вдруг все прервалось - провал какой-то получился, темнота и молчание. Ему показалось, что и секунды не прошло, как умолк Джон, а на самом деле, грохнувшись на пол, он пролежал без сознания не меньше пяти минут; Джон подумал, что он что-то увидел под ногами н наклоняется чтобы поднять, а он вдруг с громким стуком ударился головой о паркет. Это все ему потом рассказали, а в тот момент, открыв глаза, он ничего не соображал. И никак не мог понять, почему лежит на полу недалеко от сцены, и все столпились вокруг, а товарищ Эмиль держит его за руку и быстро-быстро шевелит трясущимися губами.
Потом столпившиеся вокруг люди запрыгали от радости, а Джон Агаев бросился обнимать Майю. Он отчетливо это видел, показаться такое не могло...
Остановившись у крайней колонны, он проводил взглядом крепкую широкоплечую фигуру Майи до стеклянных вращающихся дверей Дома печати. Опять он обратил внимание на то, как покачиваются ее плечи. Ничего другого он увидеть не мог, потому что ниже спины его взгляд никогда не опускался.
Теперь он был- свободен до девяти часов. Репетиция меньше двух часов не продолжалась, это он знал по собственному опыту. От воспоминаний о прекрасных зимних вечерах в прохладном, пахнущем мастикой зале Дома печати заныло сердце - как он мог не ценить тогда возможность впервые за всю его жизнь посидеть рядом с умными людьми?! Один товарищ Эмиль чего стоил! Специально ходили в клуб моряков, чтобы посмотреть, как он в фильме "Насреддин в Бухаре", замотанный в чалму, скачет верхом на ишаке, - лицо на весь экран! А как интересно они репетировали! Стыдно было из-за криков Эмиля, но интересно. А как он Майю на вальс приглашал - все холодело внутри, как при прыжке с верхней площадки парашютной вышки! Никогда больше такое не повторится! Эх, Джон, Джон, испортил все! Все испортил! Но он тоже хорош - как можно было согласиться?! Болван.
Обругав себя, Алик, не разбегаясь, с места вспрыгнул на подножку трамвая, который шел мимо, отчаянно звоня, чтобы согнать с рельсов двух пожилых колхозников, тащивших с крытого рынка какие-то мешки.
Как он мог послушаться Джона?
На подножке приятно дул в лицо встречный ветер, но Алик все же заставил себя войти в вагон. Свободных мест не было, и, ухватившись за отполированный до блеска поручень, Алик еще раз обругал себя за то, что принял тогда предложение Джона: "Это типичная клиническая смерть, ты вернулся с того света, надо это отметить!" Вот отметили. Лучше бы он умер в тот вечер!
Джон устраивал все несколько дней. Сперва договорился с девочками, потом с каким-то своим товарищем; тот после смерти матери жил у дяди и имел у Черногородского моста квартиру, в которой уже несколько лет никто не жил.
Поначалу казалось, что все это болтовня, разговоры, никак не верилось, что девочки (особенно молчаливая десятиклассница Валя Гурьянова) согласятся на вечеринку с его, Алика, участием. Но Джон в успехе не сомневался.
Когда они, закупив вина и закуску, ждали девочек у аптеки на Телефонной, он деловито поинтересовался, кого из них Алик предпочитает.
- Сегодня твой день, - сказал он так, будто обе девочки давно ему принадлежат, - выбирай любую.
- Там разберемся, - Алик попытался прервать разговор.
- Нет уж, - запротестовал Джон. - Тут путаницы не должно быть. Мне лично все равно - но я за ясность. Кто тебе больше нравится?
Пришлось признаться.
- Отлично, - повеселел Джон. - Выбор правильный. Майя - верняк!
Стоило бы, конечно, выяснить, что он имел в виду под словом "верняк", но тут из троллейбуса вышли девочки, очень не похожие, - сперва высокая, строгая длинноволосая Валя, а потом крепкая, постоянно улыбающаяся и коротко остриженная Майя - обе нарядные, чистенькие и какие-то торжественные.
- Молодцы, - одобрил их Джон и улыбнулся точно так, как ни разу за зиму не получилось у Алика (несмотря на все старания товарища Эмиля). - Отлично выглядите. А главное, не опоздали...
В холодной, давно не топленной квартире, дверь которой они долго не могли открыть, Джон проворно разложил на столе вино, колбасу и хлеб и дал команду не снимать пальто.
- Пока не согреемся, - сказал он с хитрой улыбкой.
В комнате кроме стола был еще шкаф, диван и тумбочка с патефоном. Стульев вокруг стола было достаточно, но Джон почему-то предложил подтащить его поближе к дивану. Пришлось подтащить; если бы не Алик, Джону помогли бы девочки - так послушно и одновременно они бросились к столу.
- Валечка, ко мне поближе, - скомандовал Джон и хлопнул ладонью по дивану рядом с собой. Словно собачку подозвал. Но строгая Валя Гурьянова не обиделась и послушно заняла указанное ей место. Майя и Алик сели на стулья.
- Холодновато здесь, - сказала Майя. Алик согласился.
Джон разлил вино, и они выпили из рюмок, найденных в шкафу.
- Хорошая квартира, - сказала Майя, разглядывая комнату. - Это столовая, а там, наверное, спальня.
- Правильный ход мыслей, Майечка, - улыбнулся Джон. - Одобряю. А почему бы вам с Аликом не осмотреть спальню?
Майя пожала плечами и покосилась на Алика, он опустил глаза. Кто бы мог предположить, что этот Джон окажется таким нахалом!
- Ну, давайте выпьем на посошок, - поднял рюмку Джон, -> и попрощаемся. Не забудьте взять с собой туда вина, веселей будет.
Джон разлил вино, и они выпили из рюмок, найденных в шкафу.
- Хорошая квартира, - сказала Майя, разглядывая комнату. - Это столовая, а там, наверное, спальня.
- Правильный ход мыслей, Майечка, - улыбнулся Джон. - Одобряю. А почему бы вам с Аликом не осмотреть спальню?
Майя пожала плечами и покосилась на Алика, он опустил глаза. Кто бы мог предположить, что этот Джон окажется таким нахалом!
- Ну, давайте выпьем на посошок, - поднял рюмку Джон, -> и попрощаемся. Не забудьте взять с собой туда вина, веселей будет.
Если бы кто-нибудь из девочек дал сейчас этому нахалу по морде, было бы не удивительно. Но они даже замечания ему не сделали; к вину, правда, не притронулись.
- Может, музыку поставим? - предложила Майя.
- Да какая это музыка, - остановил Алика, потянувшегося было к патефону, Джон, - он сто лет уже не работает. Ну, вы идете туда или нет?
- Куда? - тупо спросил Алик, хорошо понимая, что речь идет о том, чтобы они с Майей ушли в спальню.
Джон посмотрел на него с сожалением и обернулся к Вале.
- Валюша, - он положил ей руку на плечо, - друзьям надо уступать. Не они, так мы. Пошли?
И гордая Валя Гурьянова, вместо того чтобы сбросить с плеча его руку, молча последовала за Джоном в другую комнату.
Это-то все и решило. Стало ясно, что он, Алик, многого в жизни не понимает. И в смысле слова "верняк", сказанного Джоном на остановке, теперь можно было не сомневаться. Ну что ж, "верняк" так "верняк". Как говорится, с волками жить - по волчьи выть. Во всяком случае, все, что полагается в таких случаях делать, он сделает. Чтобы не дать повода для насмешек. Да и самому хочется попробовать: что он, не мужчина, что ли? Вон как сердце заколотилось!
Дальше он действовал, как бы выполняя чьи-то команды: задав единственный вопрос: "Тебе не холодно?" - и не дождавшись ответа, подошел и обнял Майю. Не обращая внимания на ее удивленный взгляд и продолжая прижимать к себе, потянул к дивану; может, ему и было оказано какое-то сопротивление, но он этого даже не заметил; рывок - и она оказалась рядом с ним на диване...
Левая рука стискивала под шерстяной блузкой мягкое круглое плечо, правой он гладил ее колено. Прижатым к Майе боком он ощущал, как напряжено все ее тело.
- Ну и что дальше? - спросила она, когда взгляды им встретились,
- Ничего.
- Что ты хочешь?
- А ты не знаешь? - наконец у него получилась улыбка, которую он никак не мог выдать ей всю зиму, - товарища Эмиля бы сюда! - улыбка человека, уверенного в TQM, что он своего добьется.
Она ответила на эту улыбку таким взглядом, что руки его чуть не разжались сами собой, но из соседней комнаты доносилось глуповатое хихиканье Вали Гурьяновой и скрипучие кроватные шумы.
- Отпусти, - сказала Майя.
Он попытался ее поцеловать, сделал подряд несколько попыток, по неудачно: короткими и точными движениями головы она отводила губы - и он попадал то в щеку, то в подбородок.
- Пусти!
Он повалил ее на спину; теперь они лежали рядом, левая рука осталась под ее головой, но правая имела возможность действовать. Перевернувшись на бок и почему-то тяжело дыша, он глянул ей в лицо.
- Ну и что дальше? - спросила она.
- Сейчас увидишь.
Она спокойно усмехнулась и вдруг широко зевнула.
- Ну давай действуй, - напряжение, которое он ощущал в ее теле, разом спало, рука, которой она тянула вниз подол юбки, вяло откинулась в сторону, глаза равнодушно закрылись.
Нельзя сказать, что он совсем не знал, что полагается делать в таких случаях, в конце концов ему уже исполнилось двадцать три года и разговоров на эту тему он слышал немало; поэтому сразу же довольно уверенно сунул руку под юбку. Широко раскрытая ладонь коснулась шелковистой поверхности чулка, так непохожего на ощупь на те, что он вязал с матерью и сестрой в войну, пошла вверх по ноге, достигла края чулка, за которым возникла узкая полоска кожи; от соприкосновения с ней его бросило в жар, а она тихо вскрикнула - такой холодной была его рука. Ладонь, дернувшись как от удара тока, проскочила выше, миновала что-то вязанное и туго облегающее тело, после чего опять открылась мягкая гладкая кожа. "Живот", - подумал он, и ухватившись за какую-то узкую полоску, похожую на резиновый пояс трусов, резко потянул вниз.
Она продолжала лежать неподвижно с закрытыми глазами. Короткие темно-русые и слегка вьющиеся волосы еще больше округляли ее мальчишеское лицо, совсем не соответствующее полному женскому телу.
Рука продолжала тянуть вниз что-то непонятно-неподдающееся. Потом ему объяснили, что это был пояс от чулок и дергать его было совершенно не нужно. Он и сам об этом чуть позже догадался и почувствовал вдруг то, чего долго не замечал,- могильный холод этой несколько лет не топленной квартиры.
Она лежала так, будто все происходящее к ней не имело никакого отношения. Даже холод.
В соседней комнате наступила тишина.
Дернув еще раз за этот, туго стягивающий живот пояс, он убрал руку и откинулся в сторону...
Она почему-то не воспользовалась возможностью встать и продолжала лежать с задранным на живот платьем. Даже подол не поправила. Он сделал это сам. Сел. Обнаружил, что дрожит, как при сильном морозе. Но дело было не в холоде. Холод он опять перестал чувствовать. Наоборот, его охватил жар - он вдруг увидел то, что произошло, со стороны, и жаркий, сжимающий сердце стыд затряс его тело в ознобе.
Трамвай шел довольно быстро, поэтому, спрыгивая с него на углу Третьей Параллельной, Алик сильно откинул туловище назад, чтобы при приземлении не потерять равновесие.
До дома профессора-невропатолога, у которого мать бывала чаще, чем где-либо, оставалось пройти полквартала. Еще не стемнело, но жара спала, дул прохладный ветерок, и пот, проступивший сквозь рубашку темными пятнами, другим, кроме неприятных воспоминаний, объяснить было невозможно. Прежде чем подняться по широкой каменной лестнице и нажать на звонок, Алик постоял на углу, чтобы немного обсохнуть.
Конечно, добейся он своего в тот вечер, все было бы сейчас иначе - не прячется же ни от кого Джон Агаев. Но даже если и не получилось ничего, зачем он сбежал тогда? Вот что стыдно! Хорошо хоть догадался злость изобразить. Хоть дверью хлопнуть хватило ума. И то, что Джона послал подальше, тоже правильно; жалко, конечно, но правильно. В конце концов никогда ему этот Джон не нравился, а за наглое поведение в тот вечер вполне можно было и по морде дать. "Что с тобой? Куда ты?! Да подожди же!" - только такой нахал, как Джон, мог выбежать во двор в одних трусах. И еще за руки хватать с криками. А стоило обругать его - сразу притих. Хорошо все-таки, что удалось сдержаться и не врезать ему. А как хотелось! За все: и за бостоновый пиджак, и за итальянский аккордеон, и за покорность Вали Гурьяновой в тот вечер, и за собственную неудачу.
Хотя, конечно, подлым этого Джона не назовешь. Сколько раз приходил потом, уговаривал вернуться в кружок. Племянник и его друзья тоже упрашивали. Бедняги ничего понять не могли. Только когда Майя через них привет передала - зачем она это сделала непонятно - кое о чем начали догадываться. Но все равно переживали сильно. Слишком уж неожиданно он бросил репетиции, перед самой премьерой. И после стольких мучений. Бедный товарищ Эмиль...
Профессор открыл дверь сам. Он был в сетчатой майке с короткими рукавами и полосатых пижамных брюках.
- А-а-а, Алик, проходи, проходи, дорогой, очень рад.
Он всегда и всем радовался, профессор, и потому в такой приветливой встрече ничего удивительного для Алика не было. Еще мальчиком его встречали здесь так же гостеприимно.. Даже в те годы, когда кто-то напугал хозяев дома непонятным словом "космополит", - кто-то назвал этим словом профессора - и несколько лет он и его жена, тоже невропатолог, ходили по квартире притихшие и вздрагивали от каждого звонка в дверь. Но гостям продолжали радоваться. И даже его матери радовались- единственные люди, которые терпели ее столько лет, несмотря на все, что она с ними вытворяла. Месяца не проходило, чтобы она что-нибудь не отмочила.
И сегодня тоже. Как только Алик вошел в комнату, стало ясно, что мать опять выкинула какой-то номер. Пока он пил чай, профессор и его жена рассказывали о ней, стараясь улыбаться, но было видно, что им совсем не весело. Даже девяностолетняя мать профессора, занятая гаданием на горохе, и та осуждающе качала головой и цокала языком, не имея возможности вмешаться в разговор из-за своего гадания.
Мать, конечно, окончательно рехнулась. Точно! Не профессора девяностолетняя мать, а его, Алика, мамаша, которой и шестидесяти нет. Точно рехнулась! Иначе ее поведение никак не объяснить. Мало того, что дома не живет, скитается по чужим квартирам, - видите ли, без ее помощи никак не обойдутся!- теперь новая причуда: вбила себе в голову, что профессор недостаточно хорошо относится к своей матери.