Уильям Тревор По-настоящему
У него была плохая репутация — в романтическом смысле. Он был женат, имел нескольких детей. Его история с Сарой Спенс была легендой для целого поколения девчонок, и состояла она в том, что на Саре Спенс это не закончилось. Говорили, что его старый красный форд видели у обочины в укромных местах; часто он проводил уикэнды вне дома; однажды Энн Грин столкнулась с ним в поезде, в вагоне-ресторане — он направлялся куда-то угрюмый, одинокий. Про все это родители не имели никакого понятия, и другие учителя, и даже школьные мальчишки. Его история с Сарой Спенс, встречи с ним или с его машиной были маленьким хитросплетением тайн, которые внезапно открывались тебе в пятнадцать лет, когда ты становилась старшеклассницей, переходила во 2-ой «А». За остальное время пребывания в общеобразовательной школе Фоксфилда — предпочтительно, чтобы и за всю оставшуюся жизнь, — об этом нельзя было проронить ни слова с теми, кому не положено об этом знать.
Когда смотришь на него, понятно, почему ни родители, ни учителя ни о чем не догадывались. Понятно также, что старшеклассницы его прикрывали. Мужчина сорока лет. Темные, с легкой проседью волосы, мальчишеское лицо — как у французского мальчишки, сказал кто-то однажды, определение пристало к нему, и его часто повторяли. В его глазах светилась какая-то невинность — невинность бездомного сорванца. Рисунок губ выдавал меланхолический склад, и когда он улыбался, в его улыбке тоже сквозило что-то печальное. Звали его мистер Теннисон. Он вел английский и литературу.
Вот так придя в сентябре во 2-ой «А», Дженни узнала про него все. Вспомнила она и Сару Спенс, высокую, красивую девушку, которая училась в самом старшем классе, когда сама она находилась в самом низу. И все его похождения, как ей сообщили, вызваны неудачной женитьбой. Взять хотя бы, где он живет: ютится в крошечной сторожке на Илминстерском шоссе, потому что не может позволить себе ничего лучше, сидит там с женой и детьми, хотя заслуживает свободы. Напечатает ли он когда-нибудь такие же глубокие стихи, как его тезка, только, конечно, более современные? Или он уже совсем растерял свой талант? Как бы там ни было, он создан для любви.
Дженни казалось, что девочки из 2-го «А» присматриваются друг к друг у, пытаясь угадать, которая из них станет преемницей Сары Спенс. Присматриваются и к старшеклассницам из 1 — го «А» и 1 — го «Б», пытаясь угадать, которая из них уже стала ее преемницей, осторожно занимающей в ранних сумерках свое место в красном форде. Он никогда не мог бы вести себя грубо, в нем невозможно было представить ничего грубого. Он никогда не сделает ничего неприятного, никогда, хоть за миллион лет, не полезет к тебе. Просто будет сидеть рядом, весь, как он есть, с чуть заметным свежим запахом табака, быть может, слегка касаясь пальцами твоей руки.
— В этой пьесе, — объяснял он тихим голосом, почти шепотом, — порядок воплощает королевский род Шотландии. Мы должны постараться не забывать о взглядах Шекспира, о том, как он понимал происходящее.
Проходили «Макбета» и «Гекльберри Финна», но выглядело естественнее, когда он говорил о Шекспире, и ему это больше подходило, чем когда он говорил о Марке Твене.
— При сохранении естественного порядка, — говорил он, — после смерти Дункана королем стал бы его сын, Малькольм. Дункан уже показал — он сделал его принцем Камберлендским, — что считает его способным править страной.
У Дженни были белокурые волосы, цвета спелой пшеницы. От пробора посредине они ниспадали двумя ровными прядями по обе стороны ее худенького личика. Большие глаза тускло-голубого цвета. Долговязая. Она считала, что у нее чересчур длинные ноги, но мать говорила, что со временем она еще будет благодарить за это.
— Припомните, крушение во всем, — говорил он, — В природе, как и в королевском доме. Шекспир предлагает нам сопоставить то, что происходит в мире людей и в мире природы. В ночь гибели Дункана внезапно разражается буря, которая сносит трубы с крыш и сотрясает дома. Раздаются таинственные звуки. Беснуются лошади. Вылетевшая на охоту сова убивает сокола.
Когда Дженни слушала его, ей казалось, она могла бы слушать вечно. Ночью, лежа в постели с закрытыми глазами она с наслаждением предавалась досужим фантазиям — то завтракала с ним, то гладила его вещи, то гуляла с ним по берегу моря или сидела с ним рядом в его стареньком форде. Одну из таких фантазий она повторяла для себя много раз: она идет по приморскому бульвару в Лайм-Реджисе, [*приморский курорт н Дорсете, на юго-западе Англии] он подходит к ней и спрашивает, не хочет ли она пойти с ним погулять. Дойдя до скал, они идут по тропинке, которая тянется среди скал, и все здесь совсем по-другому, чем в фоксфилдской школе, потому что они вместе и одни. С женой они развелись, говорит он ей, — пришли вместе к выводу, что они несовместимы. Он собирается бросить фоксфилдскую школу, так как одну из его пьес приняли на радио, а другая пойдет на лондонской сцене. «О дорогой», — говорила она, осмелев. «О Дженни», — говорил он.
Проходили семестры и каникулы. В тот год она один раз, перед самой пасхой, встретила его, когда они с женой делали покупки в «Интернэшнл сторз» [*название продовольственного магазина самообслуживания] в Илминстере. С ними было двое из их четырех детей: маленькие мальчишки в веснушках. Жена тоже была в веснушках. Похожа на набитый мешок, размышляла Дженни, поставленный на толстые, на вид больные ноги. Он толкал перед собой тележку, заваленную коробками кукурузных хлопьев для завтрака, хлебом в обертке, консервными банками. Даже если он и не говорил с ней, даже если, по-видимому, и не видел ее, повстречаться с ним в городе — большая удача: и Фоксфилде он показывался редко. Фоксфилд — широко расползшаяся, похожая на рабочий поселок деревня с полдюжиной лавок да пабом «Лук и стрела» — правда, он огромный. В 1969 году ко всем прочим новым зданиям здесь прибавилась общеобразовательная школа. Из-за местоположения сторожки Теннисонов, ясно, им было удобнее делать покупки в Илминстере.
— Хелло, мистер Теннисон, — сказала она ему в магазине, — он оглянулся, посмотрел на нее, поклонился и улыбнулся.
По окончании этого школьного года Дженни перешла в 1-й «А». Интересно, думала она, заметил он, как увеличилась ее грудь за то время, что она ходила во 2-ой «А», и как улучшился — точно улучшился — цвет ее лица. Теперь у нее была вполне презентабельная грудь, что было большим облегчением, так как Дженни уже боялась, что она вовсе не вырастет. Интересно, думала она, заметил он ее тени для век — «зеленое чудо». Кроме отца, который вечно ругался по поводу таких вещей, все говорили, что ей идут тени. Однажды она слышала, как кто-то из новеньких сказал, что она самая хорошенькая девушка в школе. Адам Суонн и Бородатый Мартин из 1-го «Б» постоянно толклись рядом, стараясь поболтать с ней. Бородатый Мартин даже писал ей записки.
— Ты спишь на ходу, — сказал отец. — Ты совершенно ничего не замечаешь.
— Экзамены, — поспешно вставила мать и потом, когда Дженни вышла из комнаты, довольно резко напомнила ему, что юность для девушек — трудное время. Лучше воздержаться от высказываний.
— Да я и не думал делать ей замечание, Элли, — протестовал опечаленный отец.
— Они все воспринимают как замечания. Каждое слово. Обижаются, понимаешь.
Он вздохнул. Он был маляр и обойщик, имел собственное дело. Дженни — их единственный ребенок. У жены было четыре выкидыша, это всё могли быть мальчики, о чем он, имея собственное дело, естественно, мечтал. Когда-нибудь придется его продать, но, если подумать, это не так уж и важно. Выкидыш хуже, чем продажа дела, больше удручает, правда. Женская доля тяжелее мужской, это-то он давно постиг.
— Мечтает, — поставила диагноз жена. — Самым обыкновенным образом мечтает. Это пройдет.
Каждый вечер родители усаживались в чистой, аккуратной гостиной и смотрели телевизор. В девять часов мать готовила чай — приятно выпить во время «новостей» чашечку чая. Она неизменно звала Дженни, но Дженни никогда не хотелось ни чаю, ни «новостей». Она делала уроки в своей спальне наверху, маленькой комнатке, тоже чистенькой и аккуратной, с тиснеными кремовыми обоями, мастерски наклеенными отцом. В полодиннадцатого она обыкновенно спускалась вниз, шла в кухню, делала для себя овалтин [*шоколадно-молочный напиток, который пьют обычно перед сном]. Садилась за стол и пила, держа на коленях кошку Тинкл. В это время обычно приходила мать с чайной посудой, мыла ее, и они могли немножко поболтать, в основном речь шла о школьных происшествиях, хотя, конечно, о м-ре Теннисоне не упоминалось никогда. Порой Дженни была не расположена к болтовне и не вступала в разговор, делая вид, что ей хочется спать. Если она долго засиживалась, приходил отец налить себе чашку воды, потому что любил, чтобы ночью у него всегда стояла рядом чашка с водой. Когда он говорил «спокойной ночи», он не мог удержаться, чтобы не посмотреть на ее «тени». Она видела, как он сдерживает себя, чтоб ничего не сказать, о чем ему, несомненно, твердила мать. Они старались, как могли. Они ей очень нравились. Она считала, что любит их.
Но не так, как м-ра Теннисона. «Роберта Теннисона, — шептала она про себя в постели. — О милый Роберт». Его мягкие губы были рядом, от свежего запаха табака она теряла сознание и была вынуждена закрыть глаза. «О, да, — говорила она. — О, да, да». Он поднял платье у нее над головой. Руки у него были напряжены, наэлектризованные их общей страстью. «Любовь моя», — говорил он своим тихим голосом, почти шёпотом. Каждую ночь, перед тем, как она засыпала, его лицо заполняло всю ее душу. Если бы его хоть раз не оказалось рядом, она сочла бы себя неверной. И каждое утро в соответствии с ритуалом она вновь прежде всего вызывала его, свое сокровище.
Выходя как-то в субботу из газетного магазина «Харпере», она обнаружила, что ее ждут. Только это был не м-р Теннисон, а Бородатый Мартин со своим мотоциклом, стоявшим на подставке на мостовой. Не хочет ли она прокатиться с ним за город, спросил он и предложил достать для нее защитный шлем. На нем самом был такой шлем, красная, похожая на луковицу штуковина с козырьком и опущенным на глаза щитком. На нем были к тому же тяжелые пластиковые перчатки, тоже красные, и красная же куртка. Он улыбался ей; после поездки на мотоцикле прыщи на его крупном подбородке стали от ветра еще заметнее. Глаза у него были серьезные и внимательно смотрели на нее.
Она покачала головой. Вряд ли существовало что-нибудь противнее, чем поехать за город с Бородатым Мартином, полуобняв его руками за талию, глупо чувствуя себя в этом одолженном шлеме. В каком-нибудь подходящем месте он остановится и предложит пойти погулять — к реке, или к старым развалинам, или в лес. Предложит там сесть и начнет лезть к ней, прижимаясь к ее лицу своим холодным, противным подбородком. И ногти у него будут грязные, как вечно у всех ребят, у кого есть мотоцикл.
— Все равно спасибо, — сказала она.
— Ну, Дженни.
— Нет, я занята. Честно. У меня дома дела.
Наверно, это неприятно, когда тебя называют Бородатым только за то, что у тебя выпирает подбородок. Прозвища попадались ужасные: одного мальчишку звали Придурок Адамс, другого — Мокруха-Коротышка, а одну девчонку — Поцелуйчик. Имя Бородатого Мартина — Клайв, только она никогда не слышала, чтоб его кто-нибудь так называл. Видя, как он стоит со своим шлемом, в этом своем наряде, ей стало жалко его. Наверно, он заранее все это обдумал, стараясь поразить ее своим нарядом и мотоциклом. Зря старался, конечно. На баке его мотоцикла было написано «Ямаха» и была наклеена фигурка девушки в купальнике — видно, сам налепил. Купальник был желтый, и волосы у девушки были тоже желтые и развевались, словно на ветру. Бак мотоцикла был черный.
— Дженни, — проговорил он, понизив голос так, что перешел на хрип. — Послушай, Дженни…
— Мне очень жаль.
Она двинулась по улице, стараясь уйти от него, но он шел рядом, волоча свою «Ямаху».
— Я люблю тебя, Дженни, — произнес он.
От замешательства она рассмеялась.
— Ах, да ну…
— Дженни.
Они проходили мимо бензоколонок гаража «Орчард». М-р Бэттен стоял на мостовой, вытирая тряпкой облитые бензином руки.
— Ну, как он там? — крикнул он Бородатому Мартину, имея в виду «Ямаху», но тот пропустил это мимо ушей.
— Я все время думаю о тебе, Дженни.
— Ах, Клайв, не говори глупостей. — Она сама чувствовала себя глупо, назвав его по имени.
— Я тебе нравлюсь, Дженни?
— Конечно, нравишься. — Она улыбнулась ему, стараясь скрыть ложь: не так уж нравился, но не так уж и не нравился. Просто ей было жалко его с этим его торчащим подбородком и прозвищем, которым он был ему обязан. Его отец работал на фабрике порошкового молока. Бородатый будет делать то же самое: это было легко угадать.
— Пойдем, покатаемся со мной, Дженни.
— Нет, честно.
— Ну, почему нет?
— Лучше ничего не начинать, Клайв. Послушай, не надо писать мне записки.
— Тебе не нравятся мои записки?
— Я не хочу ничего начинать.
— Есть кто-то другой, так, Дженни? Адам Суонн? Рик Хэйс?
Он говорил, как персонаж из телепостановки, сентиментально и глупо.
— Если б ты знала, как я к тебе отношусь, — говорил он, еще сильнее понизив голос. — Я люблю тебя, как не знаю что. По-настоящему.
— Ты мне тоже нравишься, Клайв. Только не в этом смысле, — добавила она поспешно.
— И никогда не понравлюсь? Ты даже не хочешь попробовать?
— Я же сказала.
— Рику Хэйсу только секс и нужен.
— Мне не нравится Рик Хэйс.
— Если у девчонки хорошие ноги, ему все равно кто.
— Да, я знаю.
— Я не могу ни на чем сосредоточиться, Дженни. Я все время думаю о тебе.
— Мне очень жаль.
— О боже, Дженни.
В поисках спасения она зашла в магазин «Мэйс» [*отделение сети продовольственных магазинов]. Взяла проволочную корзинку и сделала вид, что рассматривает банки с едой для кошек. Она услышала рев «Ямахи» — уехал ее поклонник, и она чувствовала, что это неправильно, что он так вот уехал, с таким шумом, когда он так расстроен.
Дома она думала про этот случай. Ей не так уж было неприятно, что парень страстно признался ей в любви. Она даже чувствовала себя в довольно приподнятом настроении. Когда она думала про это, то чувствовала приятную теплоту, и это ощущение смущало ее. Как это ее, так горячо влюбленную в другого, могли хоть чуть трогать детские объяснения мальчишки из 1-го «Б» — это было непостижимо. Она даже подумала, не рассказать ли про этот случай матери, но в конце концов решила, что не надо. «Вроде она довольно оживлена», — услышала Дженни бормотание отца.
— В каждой строке этого сонета, — говорил в понедельник м-р Теннисон, — свидетельство глубины, благодаря которой Шекспир считается не только величайшим нашим писателем, но и величайшим писателем во всем мире.
Она зачарованно слушала, получая физическое удовольствие от звучания каждого слога. В его мальчишеских глазах чувствовалась усталость, словно он не спал. Наверно, к нему приставала жена, требуя, чтобы он делал что-то по дому, тогда как он должен был бы писать собственные сонеты. Она представляла себе, как он не в силах был уснуть, размышляя о разных вещах, о своей жизни. Она представляла рядом с ним похожую на дельфина жену, с грубой, как у мужчины, верхней губой, которая сопит с открытым ртом.
— Когда твое чело избороздят, — читал он, — Глубокими следами сорок зим.
— Дорогая Дженни, — говорилось в записке Бородатого Мартина в это утро. — Мне просто хочется быть с тобой. Мне просто хочется говорить с тобой. Пожалуйста, поедем со мной.
— Дженни, задержись на минутку, — сказал м-р Теннисон, когда раздался звонок. — Твое сочинение.
Девочки 1-го «А» мгновенно напряглись, словно учитель английского натянул растянутые по всему классу нити. Мальчишки в неведении делали все, как обычно, и, побросав книжки в портфели, медленно выходили в коридор. Девочки, под разными предлогами, какие им только удавалось придумать, медлили. Дженни подошла к столу м-ра Теннисона.
— Это очень хорошее сочинение, — сказал он, открывая ее тетрадь для сочинений. — Но ты стала чересчур увлекаться многоточием. Многоточие должно вытекать из смысла предложения. Это такая же дурная привычка, как подчеркивать слова, если хочешь их выделить.
Одна за другой девочки постепенно удалились, оставив за собой клочья своего недовольства. Из всех них он выбрал ее: станет она новой Сарой Спенс или только чем-то вроде временной затычки, как по слухам были для него другие девчонки после Сары Спенс? Но он продолжал говорить о ее сочинении — «Вера в привидения», — и она думала, станет ли она хоть затычкой. Его пальцы ни разу не коснулись ее руки. Его глаза французского мальчишки ни разу не удержали ее взгляд.
— Я тебя задержал, — сказал он под конец.
— Это ничего, сэр.
— Постараешься писать более короткими фразами? В описаниях ты тяготеешь к излишней сложности.
— Я постараюсь, сэр.
— Мне действительно понравилось это сочинение.
Он протянул ей тетрадь и тут вне всякого сомнения улыбнулся, со значением глядя ей в глаза. Она почувствовала, как ее обдало жаром. Руки сделались влажными. Она просто стояла, пока его взгляд скользил по ее «теням», носу, щекам, губам.
— Ты очень хорошенькая, сказал он.
— Спасибо, сэр.
Собственный голос напомнил ей хрип Бородатого Мартина, когда он говорил, что любит ее. Она попробовала улыбнуться, но не смогла. Ей хотелось, чтобы он протянул руку и легонько отстранил ее от себя, чтобы хорошенько рассмотреть ее. Но рука не двинулась. Он опять посмотрел ей в глаза, словно пытаясь точно определить, какой у нее оттенок синего.
— Ты похожа на девушку, которая когда-то у нас училась, — сказал он. Ее звали Сара Спенс.
— Я помню Сару Спенс.
— Ей тоже хорошо давался английский.
Ей хотелось, чтобы что-то случилось — грянул гром, начался ливень, все, что угодно, — лишь бы задержало их в классе. Ей было невыносимо даже представить, как она пойдет к своей парте и положит тетрадку в портфель.