Его Марьяна!!
Вершинин постарался взять себя в руки и успокоиться – спустился в темную, опустевшую уже кухню, в которой Евгения Борисовна навела идеальный порядок. Включил свет, неприятно резанувший по глазам своей яркостью, взял со столешницы бутылку воды, налил полный стакан и выпил почти залпом.
Постоял в задумчивости, опершись расставленными руками на столешницу и свесив голову, и прошел к выходу.
Постоял на веранде, прислушиваясь к звукам ночи и к самому себе.
И стремительно зашагал к калитке, разделявшей их участки.
Подняв руку, чтобы постучать, Григорий в последнюю секунду отчего-то задержал кулак и, взявшись за ручку, нажал и осторожно толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Он неторопливо вошел, но окликать Марьяну с порога не спешил, а двинулся вперед на свет, горевший в единственной комнате – в ее спальне.
Она стояла возле кровати, чуть согнувшись, опустив голову, и расчесывала щеткой мокрые волосы, видимо, только что выйдя из душа.
– Привет, – тихо поздоровался Вершинин, переплел руки на груди и прислонился плечом к дверному косяку.
Марьяна распрямилась, одним движением головы перекинув волосы назад и, совершенно не испуганно и даже не удивленно, посмотрела на него. На ней была длинная, широкая рубаха до пола в старинном русском стиле, отороченная по краю подола, горловины и рукавов тесьмой.
– Привет, – ответила девушка.
– Ты меня не ждала, – констатировал Григорий.
Хотел произнести это нейтральным тоном, но не удержался и пропустил нотки обвинения. А Марьяна улыбнулась, чуть поджав губки, и возразила:
– Тогда бы я закрыла дверь на замок.
– Я имею в виду вообще не ждала, – пояснил Григорий на сей раз более нейтральным тоном.
А она усмехнулась, посмотрела на него странным взглядом и повторила:
– Тогда бы я закрыла дверь на замок.
– Но ты уехала куда-то с каким-то мужиком, – напомнил Вершинин.
– В Москве проходит Международная выставка изделий народных промыслов. Мне присудили первое место и главный приз в номинации тканевое художественное произведение за гобеленовый триптих «Русь былинная». Вот его мне и вручали на церемонии награждения, после которой состоялся праздничный фуршет. А мужик – это водитель, его за мной прислали организаторы. Он же и привез меня обратно, – очень спокойным тоном объяснила Марьяна и снова улыбнулась немного снисходительно.
– Понятно, – кивнул Вершинин, чувствуя, как уходит внутреннее напряжение, и спросил: – Почему ты мне об этом не сказала, мы же разговаривали по телефону вчера?
Она не ответила, смотрела на него, чуть склонив головку набок, и улыбалась все той же мудрой ироничной улыбкой.
Ну, разумеется! Почему она должна ему что-то говорить, если он сам задал такой тон их общению. Только легкий треп ни о чем, никаких откровений, и понимание, что между ними нет ничего, кроме необременительной дружбы.
Но чувства и логика редко монтируются, как оказалось.
– Так, понятно, – снова повторил он. – Похоже, я несколько туплю.
А она неспешно подошла к Вершинину, глядя ему в глаза, медленно положила ладонь ему на грудь, туда, где билось нетерпеливой птицей его заполошное сердце. Они стояли, смотрели друг другу в глаза и молчали, и она тихим, необыкновенным, околдовывающим голосом произнесла:
зачаровав его этими пастернаковскими строчками, и пояснила очень тихо:
– Так получилось, Гриша, что мы с тобой «провода под током». Сбежать от этого можно, изменить – нет. Даже сделать вид, что это все не так, не получится. Ты попробовал, у тебя не вышло, хоть ты и очень старался.
От переживаемых в этот момент ощущений у Вершинина перехватило спазмом горло – он дышать не мог, говорить не мог, даже думать не мог – все затмила она…
– Когда ты испытываешь влечение к женщине, – перешла на колдовской шепот Марьяна, – твои глаза становятся темно-зелеными, а когда ты испытываешь глубокие чувства, они становятся карими. Как сейчас.
И что-то незримо изменилось в пространстве между ними, в них самих так, что слова стали не важны и пусты… Они стояли, глядя друг другу в глаза, – не шевелились даже, может, несколько секунд, а может, целую вечность, и происходило с ними какое-то волшебство.
И вдруг Вершинин, не выдержав, протянул руки, взял в ладони ее лицо и, чувствуя, как его накрывает волной уже известной ему бесконечной нежности к этой женщине, прошептал сухим, шершавым горлом, вложив в этот призыв все измучившие его бессонные ночи, ожидания, мечтания о ней и мольбу о прощении:
– Ма-а-анечка!
Медленно наклонился, припал к ее губам, как к живительному источнику, и утонул в этом поцелуе, полном нежности, увлекая ее за собой. Эта нежность разбудила так долго сдерживаемую страсть в них обоих, и Григорий принялся покрывать поцелуями лицо Марьяны – отчаянно, безысходно, яростно.
И куда-то уже улетела ее прекрасная рубаха-платье, а следом за ней его одежда, и неизвестно как они оказались в постели – и целовались, целовались, словно, измученные жаждой, пили благодатную воду… И остановились на мгновение, снова переплетясь взглядами, и что-то блеснуло у нее в глазах, похожее на слезы, и отразилось в его глазах. Григорий медленно опустил голову и поцеловал ее совсем иначе – снова очень нежно, долгим, проникновенным поцелуем, лишившим остатков разума их обоих…
И когда он вошел в нее, соединив их тела, у Марьяны из левого глаза сорвалась крупная хрустальная слеза, а он поймал ее губами, как награду…
– Я соскучился по тебе, – прошептал Вершинин признание, когда смог отдышаться и перевернулся на бок, увлекая и ее за собой. – Ужасно соскучился.
– Я тоже, – улыбнулась она. – Я смотрела твою защиту с Глафирой Сергеевной. Ты был великолепен. Стильный, красивый, замечательно держался перед аудиторией. Просто блистал. Ты знаешь, что у тебя талант к общению со зрителями и слушателями? Ты легок, ироничен, умен и, не напрягаясь, удерживаешь внимание людей.
– Спасибо, – прошептал Вершинин.
От ее слов он чувствовал… чувствовал такое… не передать! Такую истинно мужскую радость, гордость – не знаю! Он был победителем всего на свете!
Это действительно только мужское!
Григорий не удержался, притянул девушку к себе, зацеловал до головокружения у обоих и повел, повел дальше, сильнее, яростнее и… и нежнее.
Заснули они с рассветом – ухнули оба, как в пропасть, словно потеряли сознание после очередного совместного восхождения к своей вершине.
И проснулись от настойчивой мелодии смартфона Вершинина, раздававшейся откуда-то с пола.
– Надо взять трубку, – сказал он, не двигаясь и не разлепляя глаз.
– Угу, – согласилась с ним все еще во сне Марьяна.
– Все-таки надо взять, – заметил он на продолжавшийся музыкальный вызов.
– Угу, – повторила она.
– Люблю покладистых женщин, – усмехнулся Вершинин, перевернувшись на спину.
Очередного «угу» не последовало. Он приподнялся на локте, поцеловал ее в нос и в лоб и встал с кровати. Смартфон отыскался в кармане брюк, валявшихся, как и положено всякой приличной одежде, сорванной в порыве страсти, в углу комнаты. Посмотрел на экран – звонила бабушка.
– Да, – ответил Вершинин.
– Ты там, где я думаю? – вместо приветствия спросила Глафира Сергеевна бодрым тоном.
– Да, – посмотрев на спящую Марьяну, усмехнулся Григорий.
– Завтракать когда собираетесь?
– Сейчас, – с сомнением предположил он.
– Вот и приходите. Пирог остался, да и Женуария расстаралась. И времени у нас мало, скоро пора будет выезжать.
– Куда? – не понял Григорий.
– По очень важному официальному делу, Гришенька.
– Ладно, сейчас придем, – пообещал он почти невозможное.
Кинув телефон на кресло, Вершинин нырнул в кровать и принялся будить женщину.
– Маня, – поцеловал он ее в висок. – Маняша! Нас ждут на завтрак, который уже готов.
– Да, – четко произнесла она, не двигаясь и не открывая глаз. – Идем.
– Вставай. – Григорий поцеловал ее в лоб еще раз. – В программе заявлены еще какие-то важные официальные дела.
– Да, она говорила вчера, – открыла, наконец, глаза Марьяна.
– О чем речь, знаешь? – поинтересовался Вершинин, перебирая в пальцах локон ее спутавшихся волос.
– Нет, – подавив зевок, перевернулась на спину Марьяна и потянулась. – Глафира Сергеевна сказала только, что нечто очень важное, связанное с вашей семьей.
И вдруг резко села на кровати, прикрыв грудь одеялом, и поделилась своими опасениями:
– Знаешь, твоя бабушка сильно сдала за эти месяцы. Я за нее серьезно волнуюсь. Видимо, эта история с Виталием ее сильно подкосила. Глафира Сергеевна старается этого никому не показывать, переживает все в себе, но врачи говорят об очевидном ухудшении ее состояния.
– Знаешь, твоя бабушка сильно сдала за эти месяцы. Я за нее серьезно волнуюсь. Видимо, эта история с Виталием ее сильно подкосила. Глафира Сергеевна старается этого никому не показывать, переживает все в себе, но врачи говорят об очевидном ухудшении ее состояния.
– Я заметил, как она осунулась, – разделил Вершинин ее опасения. – Вчера сразу после ужина ушла к себе отдыхать, явно устала серьезно.
– Да еще придумала это мероприятие непонятное, – тревожилась Марьяна. – И что задумала? Ей лучше сейчас не волноваться лишний раз.
– Ладно, там посмотрим, – вздохнул Григорий и распорядился: – Вставай, пойдем позавтракаем.
Ни Глафира Сергеевна, ни Женя не выразили свое отношение к тому, что Григорий с Марьяной провели ночь вдвоем, и уж тем более не обсуждали данную тему.
Интригу того, что задумала, Глафира Сергеевна держала практически до самого конца – кремень! Никакие намеки и попытки как-нибудь выведать не проканали! Бесполезняк. «Увидите», – и весь ответ.
Марьяна попыталась было отвертеться от семейного сборища Вершининых – мол, это ваши дела, я к ним никаким боком, и вообще работа у меня, но Глафира Сергеевна сыграла на ее добрых чувствах, не уговаривая, а попросив сиротой страдальческой, мол, она ей там очень нужна – на что Марья, разумеется, купилась.
А как только получила Марьянино твердое согласие, вышла из образа «сироты казанской» и принялась деловито раздавать распоряжения.
– Вы хитрющая старушенция! – возмутилась Марьяна со смехом.
– Да, я такая! – сверкнув задорно глазами, согласилась Глафира Сергеевна. – Ты мне об этом сто раз уже говорила.
И отправила Григория и Марьяну «принарядиться», как она сказала, напомнив, что мероприятие намечается ну очень официальное и торжественное.
Они не спорили и разошлись – он в свою келью на третьем этаже, а Марьяна к себе.
В назначенный час к воротам усадьбы подъехало аж два такси, и только тут выяснилось, что едут не только Вершинины и Марьяна, но и принаряженная Женуария – нет-нет, не в любимый наряд «высокой квалификации», все гораздо более умеренно и даже со вкусом. А также любезный сосед Роман Борисович.
– И куда мы едем? – уже строго потребовал ответа Григорий, привыкший сам командовать любым «парадом».
– Потерпи, дорогой, скоро узнаешь, – очередной раз ушла от ответа бабушка, лично переговорив с таксистами.
А Марьяна, посмеиваясь, сжала его ладонь успокаивающе-поддерживающим жестом.
Приехал их небольшой кортеж… в Малый Гнездниковский переулок и остановился возле здания Министерства культуры РФ, где их уже встречали если не с распростертыми объятиями, то с улыбками уж точно.
Григорий с Марьяной переглянулись, кажется, начиная понимать, что происходит, и он подмигнул ей заговорщицки и тихо рассмеялся.
Да уж его родня удавится!
Давиться фальшивыми улыбками и невозможностью высказаться родне пришлось под телекамерами разных каналов телевидения.
Да-да, Глафира Сергеевна сделала именно то, чего они так боялись и от чего ее отговаривали, – преподнесла в безвозмездный дар государству вершининскую коллекцию, в которую входили не только картины известных художников, но и множество иных произведений искусства. Например, так называемые малые скульптурные формы известных мастеров, отдельная коллекция фигурок старинного каслинского чугунного литья и фарфор императорского двора.
– Мой муж – Петр Акимович Вершинин, – сказала Глафира Сергеевна в торжественной речи, – всегда считал, что коллекция, собранная его отцом, принадлежит не нашей семье, а стране, ее истории, ее культуре.
Она водрузила очки на нос, достала из кармана бумагу и, обведя взглядом присутствующих, пояснила:
– Я хочу зачитать записи, сделанные в дневнике Акимом Лукичом, который и собрал эту коллекцию, – и прочла текст: – «Все эти годы я спасал, что мог спасти, не ради личной наживы, славы и тщеславия, а ради Отечества. Пусть и крупицы, но вынося из пожарищ Гражданской войны что мог. Хоть так, по мере своих слабых возможностей, послужить истинной великой истории и великой культуре державы. Я точно знаю, что настанет день, когда эти произведения искусства займут достойное место в музейных залах возрожденной России», – и, подняв голову от бумаг, закончила свою речь: – Сегодня мы просто исполняем волю этих двух великих мужчин, беззаветно служивших своему Отечеству.
Официальные лица встретили ее заявление бурными овациями.
Присутствующий министр культуры лично вручил Глафире Сергеевне огромный букет, документ о передаче коллекции, грамоту – ни много ни мало – от Правительства страны за подписью Президента и выступил с проникновенной ответной речью.
После него выступали искусствоведы и музейщики, так что торжественная часть несколько затянулась, но неизбежно закончилась, и всех пригласили на фуршет в соседний зал.
Глафиру Сергеевну обступили все те же официальные лица, директор музея, в который было решено передать коллекцию, вручил ей конверт с банковской карточкой – окончательный расчет их взаимных дел и некую премию от государства за что-то там непонятное.
Дело в том, что картины и самые ценные скульптуры никогда не хранились в «родовом гнезде», а были переданы в музей на ответственное хранение, за что, разумеется, взималась определенная плата. Дома же на стенах висели прекрасные копии всех полотен. Музей, в свою очередь, частенько обращался к Вершининым с просьбой поставить в какую-нибудь выставку их картины, например, когда вывозили за рубеж, скажем, Серова или Шишкина.
За это, соответственно, уже они платили семье. Порой эти суммы были весьма внушительными, даже после взаиморасчетов за аренду.
Григорий смог протолкаться к бабуле через окружавших ее людей и протащил за собой Марьяну. Они по очереди обнялись с Глафирой Сергеевной, расцеловались, поздравляя, и Марьяна спросила старушку:
– Как вы себя чувствуете? Не хотите сбежать?
– Еще с полчасика понежусь в славе и уважухе, – употребила она современный сленг, хитро улыбаясь, – и пора бы домой.
– Поняла, – кивнула Марьяна и тут же передала все Вершинину.
Тут подошли и родители Григория, Павел Петрович и Елизавета Викторовна, сердечно обнялись с виновницей торжества, поздравили от всей души и поблагодарили.
Они так и стояли кругом вокруг Глафиры Сергеевны, в том числе и министр, и директор музея, и давнишний добрый знакомый семьи искусствовед, признанный авторитет в стране, обменивались мнениями и впечатлениями. Тут подтянулась и оппозиционная часть семьи, а куда ж без них, к тому же телевидение снимает и министр улыбается – надо соответствовать.
Марьяна тактично отошла в сторонку – пусть семейство Вершининых принимает лавры и благодарности, и двинулась по залу, разглядывая выставленные для обозрения экспонаты коллекции. Бродила, увлекаясь созерцанием прекрасных картин, забрела в угол зала, где были выставлены те самые малые формы, и вдруг услышала напряженный разговор, происходивший за распахнутой дверью:
– Николай Львович, – нервно говорила Алевтина Вершинина, – есть хоть какая-то возможность оспорить это ее решение?
– Нет, конечно, Алевтина Петровна, – услышала Марьяна недовольный голос семейного адвоката. – Глафира Сергеевна – умная и рассудительная женщина. Она специально, чтобы отмести любую возможность заподозрить ее в недееспособности, перед тем как передать коллекцию, обратилась в Министерство культуры с просьбой направить для ее обследования двоих независимых специалистов. Вы что же думаете, что министерство не провело своей экспертизы ее умственного состояния?
– Но, господи! – с отчаянием просипела Алевтина. – Это же сотни миллионов долларов! Сотни! Вот так взять и просто отдать! Не думая о семье, о том, что у нас есть проблемы и денежные необходимости! Это же предательство какое-то! – И напустилась на адвоката: – Как вы такое могли допустить, почему не отговорили ее, Николай Львович!
– Я не влияю на решение своих клиентов, – очень строгим, холодным тоном отчитал он женщину. – Я лишь слежу за законностью исполнения их волеизъявлений и блюду их интересы! Глафира Сергеевна четко и ясно заявила, что намерена передать коллекцию государству.
И ушел. А Марьяна, спохватившись, поспешила отойти подальше от двери, вернулась к созерцанию, но после услышанного ей разговора настроение пропало.
Глафира Сергеевна объявила, что устала, и ее поспешили сопроводить к выходу все те же официальные лица. На пороге особняка она обернулась и пригласила всю семью в усадьбу, отметить важное событие. Отчего Женуария немедленно сильно разволновалась чуть не до обморока – как же так: отметить! Она же не готовилась, ничего про банкет не было сказано, и чем гостей угощать!
И так разнервничалась, раскраснелась, озиралась вокруг рассеянно, видимо, пересчитывая потенциальных гостей, что Марьяна поспешила ее успокоить, взяла за руку и прошептала на ухо: