Горло перехватило спазмом, Вершинин отвернулся и выпрямился на сиденье.
Теперь Вершинин не пытался себя останавливать и контролировать во время разговоров с Марьяной по телефону и в скайпе, а рассказывал ей, что с ним происходит, делился проблемами, мыслями, впечатлениями, пересылал новые фотки, что сделал в походах по Алтаю. Было ему от этого общения легко и радостно, и Григорий все недоумевал – какого хрена в прошлый раз напридумывал себе что-то там совсем уж запретное, заставляя себя держать серьезную дистанцию? Он нашел в Марьяне великолепного собеседника – остроумную, жизнерадостную подругу, умеющую невероятно здорово слушать и сопереживать его рассказам. В особо напряженных моментах она так распахивала свои удивленные синие глазищи, что его изнутри окатывало теплой радостной волной.
Да и про свои дела-заботы девушка рассказывала с таким юмором и иронией, что Григорий порой ухохатывался до слез.
Теперь они вот так общались, но…
И все же, все же – и дистанция определенная таки сохранялась, и было многое в жизни Григория, во что он Марьяну не посвящал, да и в целом, если оценивать их общение, то получалось, что об истинных своих чувствах, переживаниях ни он, ни она не говорили, даже не касались этой тонкой темы.
А вот у Вершинина было что сказать о личной жизни. Нет, с другими женщинами он не спал, и не по причине сохранения верности Марьяне… Хотя… бог знает, может, и поэтому, но так глубоко он в своих чувствах и мотивах не копался.
Все банальнее – опять дикое место вдалеке от городов и цивилизации, очень симпатичная, ухоженная и добротная деревенька, полная жителей, – живая, здоровая и очень красивая такая. Местные жительницы гораздо более скромные, чем в предыдущем байкальском селении, по причине присутствия мужиков в достаточной численности, но есть и бойкие кумушки, ко многому готовые, как без них-то.
Вот с такой-то и случился казус у Вершинина.
Директор почты, дама лет сорока, влюбилась в Григория Павловича со страшной силой и донимала его преследованиями.
Еле ноги уносил! Изворачивался, как аферист перед грозящим арестом!
И все бы ничего, можно было бы и приласкать дамочку к удовлетворению обоих, да только она весила под центнер и блистала золотыми зубами, как прямым вложением средств на черный день. Такая себе дородная деревенская тетка в чистом виде!
Вот и бегал.
И отчего-то не рассказывал Марьяне про это. Как и про то, что недавно появилась у них тут Анна, вроде как в командировку на пару недель за консультацией по привязке на месте нового проекта, но в первый же вечер дала понять, что не против вспомнить «былое», и как-то в этот раз ее даже не коробило, если он назовет ее именем другой женщины.
Ну, что за напасть-то такая?
А он ее не хотел уже совсем – перегорело!
Весело, одним словом, проходила у него работа, если бы не занятость делами по самую маковку, так, что спать приходилось часа по три в сутки, то, наверное, сбежал бы или взвыл.
Про это тоже Марьяне не рассказывал, ну, это понятно.
И она работала, работала, как можно больше, а свободное время проводила с Глафирой Сергеевной.
Та становилась с каждым днем все слабее и слабее, но правдами-неправдами добилась от Марьяны обещания, что она не станет посвящать Гришу в проблемы с ее здоровьем и всегда старалась причепуриться к сеансу связи с внуком и выглядеть бодрой, веселой. Так хотелось ей оставаться для него прежней – полной сил и энергии.
Марьяна за эти два месяца сделала работы больше, чем делала за четыре раньше – так ей требовалось заполнить чем-то время и голову, но ее поджидала на этом пути ловушка – размеренная работа только подстрекала постоянные мысли о Вершинине. И воспоминания.
Ее угнетала их новая манера общения, предложенная им по умолчанию, – да, их общение стало гораздо более доверительным, открытым, они обменивались новостями о своих делах, много смеялись, шутили, но так и не допустил Григорий Павлович в этом общении откровенности.
Ну, значит, так для чего-то надо, – говорила себе Марьяна.
И вообще – все хорошо, все позитивно, мы два таких балагура-весельчака, с удовольствием шутим и даже делимся событиями своей жизни!
А она вот беременна, и обсуждать это не получится – не заявленная тема для общения, слишком уж личная и серьезная! Вот так!
Хотя порой Марьяна думала – а если сказать Вершинину? «Ага, – усмехалась она, – и посмотреть на выражение его лица».
Наверняка будет весело, обхохочешься!
Пришел суматошный декабрь, пора было начинать готовиться к Новому году, а Марьяне ничего не хотелось.
Вот ничего совсем не хотелось. Кроме Григория Вершинина.
Как-то вечером они с Глафирой Сергеевной неспешно беседовали за чаем, что накрыла им Евгения Борисовна в малой гостиной. Почему-то обе полюбили эту небольшую комнатку с рядами книжных полок и круглым столом у окна, из которого открывалась панорама на участок и деревья, занесенные снегом, нравился большой круглый абажур… К тому же кухня находилась рядом, и шустрая Женя то и дело присаживалась за стол между хозяйственными делами.
– Дай мне слово, что не станешь плакать, когда я умру, – вдруг потребовала Глафира Сергеевна.
– Почему это? – рассмеялась Марьяна, по привычке стараясь эту щепетильную тему сразу же переводить в шутку. – Я вообще-то люблю иногда поплакать, а тут такой прекрасный повод.
– Потому что в этом нет трагедии, – объяснила та. – Трагедия была, когда так несправедливо и страшно ушел мой Петенька. А моя смерть – просто продолжение жизни, ее обычная составляющая, даже радостная. Я соединюсь со своим любимым.
– И к чему вы этот траур тут развели? – все же попыталась переключить на шутку Марьяна.
– К тому, что чувствую, уйду скоро, – улыбнулась ей светло Глафира Сергеевна, протянула руку и похлопала ободряюще по ладони. – Пора мне, Марьяша, все свои дела житейские я уладила. Жаль только Алевтину мою и Маринку, что так жизнь свою портят, слишком уж к барахлу и деньгам привязываясь, в счастье не живут, дак что уж я тут поделаю: сами себе хозяйки, – подняла чашку, отпила несколько глотков, поставила и, снова улыбнувшись, продолжила почти весело: – Жизнь я прожила счастливую и достойную, так что грустить не о чем. Пообещай мне, что слезами надо мной обливаться не станешь, незачем, – потребовала она, похлопала девушку по руке и поделилась мудростью: – К жизни надо относиться проще: живым же из нее все равно не уйти.
– Ну, хорошо, – сдалась Марьяна, только чтобы успокоить соседку. – Слово даю: не буду плакать.
– Вот и молодец! – порадовалась старушка. – Да, и еще, – вспомнила она. – На кладбище на похороны мои не ходи, нечего тебе там делать в такую погоду, да еще и в положении.
– А как вы?.. – опешила Марьяна.
– А-а-а, – отмахнулась со смешком Глафира Сергеевна. – Как говорил тот чукча из фильма: «Давно живу». Я еще месяц назад догадалась, когда Женя предложила творог, и тебя чуть не вывернуло. Я и сама, когда с Васенькой ходила, никакую молочку не переносила, от одного запаха мутило.
– Ну вы партизанка! – усмехнулась Марьяна.
– Не без этого, – хмыкнула хозяйка и повторила: – Так что нечего тебе беременной на кладбище ходить. Запрещаю. И на девятый день, и на сороковины не ходи. Вот на годовщину приходи, только маленького не приноси: младенцам не следует рядом со смертью находиться.
– Ладно, обещаю, – нехотя согласилась Марьяна.
– Я очень рада, что у вас с Гришей будет ребенок, – поделилась с ней Глафира Сергеевна.
– Только Гриша этому вряд ли обрадуется, – заметила девушка.
– Почему ты так решила? – поразилась старушка. – Даже не сомневайся, обрадуется, да еще как!
– Согласитесь, это несколько портит имидж странника, свободного от всего на свете скитальца, – хмыкнула Марьяна.
– Да фигня, – отмахнулась ее собеседница. – Никуда он от тебя не денется. А ребенок – это весомый аргумент, чтобы остепениться.
– Только я не предъявлю ему этот аргумент, – ровным тоном уведомила Марьяна. – Мое дитя не станет причиной, по которой отец женился на его матери.
– Все будет хорошо, – улыбнулась мудрой материнской улыбкой Глафира Сергеевна и снова похлопала по ладони. – Вот увидишь, все будет хорошо. А сейчас мы больше не станем расстраивать моего праправнука тяжелыми разговорами.
Вот так поговорили.
Наутро Марьяна позвонила Жене, та отрапортовала: Глафира Сергеевна в порядке, настроение бодрое, смотрит любимый сериал. Любимый он у нее потому, что она на нем оттачивает свое умение давать хлесткие язвительные комментарии и сыпать сарказмом – так ее смешит все в этом кинематографическом «шедевре» про советскую жизнь семидесятых годов прошлого столетия.
«Ну и ладно, значит, поработаем», – бодро решила Марьяна, включила этническую музыку и погрузилась в любимое дело. Проработала до обеда, сделала небольшую разминочную зарядку, позвонила Жене – все в порядке, уверила та: лекарство приняли, обедаем. Ну и Марьяна пообедала и снова села за работу.
«Ну и ладно, значит, поработаем», – бодро решила Марьяна, включила этническую музыку и погрузилась в любимое дело. Проработала до обеда, сделала небольшую разминочную зарядку, позвонила Жене – все в порядке, уверила та: лекарство приняли, обедаем. Ну и Марьяна пообедала и снова села за работу.
А где-то через час Евгения Борисовна позвонила в легкой степени паники и попросила прийти – Глафире Сергеевне плохо стало.
Марьяна почти бегом прибежала в усадьбу. А там уж шустрая домработница и давление меряет, и пульс проверяет у хозяйки, прилегшей на своей кровати. Позвонили лечащему врачу, проконсультировались, сделали нужный укол, дали принять и другие лекарства – отпустило, осилили приступ.
Вершинин вел расширенное совещание рабочей группы, крайне недовольный, чихвостил подчиненных за разгильдяйство, когда запел смартфон, мелодией, сообщавшей, что на связи Марьяна. Ее звонки Григорий никогда не сбрасывал, даже если был очень занят, как в данный момент, например.
– У меня совещание, перезвоню позже, – строгим тоном ответил он.
– Нет, – странным голосом быстро произнесла девушка и, помолчав, добавила: – Глафира Сергеевна… уходит…
– Куда? – не врубился в столь странное заявление в первую секунду Вершинин.
– Она… – начала говорить Марьяна и остановилась.
А он в этот миг осознал, что именно она пытается ему сказать, – и ухнуло сердце куда-то вниз, обдав холодом в груди, перехватило дыхание, и Григорий, махнув внимательно наблюдавшим за ним подчиненным, переспросил тревожно, с малой надеждой, что ошибся:
– Что?
– Она хочет проститься с тобой, – произнесла Марьяна напряженным голосом. – Я включу громкую связь.
Григорий быстро вышел из комнаты, оборудованной ими под кабинет, в некое подобие приемной, где за простым школьным столом сидела девушка, работавшая у них секретарем. Но он ее не заметил. Он вообще ничего сейчас не замечал, остановился у окна, засунул одну руку в карман брюк и, стараясь говорить бодро, спросил:
– Ба! Ты что там удумала?
– Все, Гришенька… – слабым голосом отозвалась Глафира Сергеевна. – Пришло мое время… пора мне к Петеньке моему… Ты…
– Ба! – проглотив комок в горле, сцепив зубы до боли в желваках, принялся уговаривать он. – Ты подожди, сейчас «Скорая» приедет, тебя…
– Нет, Гришенька, все… – перебила она, и ему отчетливо было слышно, как тяжело она дышит, с каким трудом дается ей каждое слово. – Благословляю… тебя… внучок мой… любимый. Живи… счастливо… Марьяшу… береги и ма… – и замолчала.
– Я здесь, Глафира Сергеевна! – услышал он тот поразительный, успокаивающий голос Марьяны, голос, похожий на теплый хлеб, на материнский оберегающий и утоляющий боль. – Все хорошо, все хорошо, – повторяла девушка. – Я рядом, и Гриша тут, он вас слышит. Не бойтесь, все хорошо, – уже почти шептала она. – Я люблю вас, мы вас очень любим, все.
– Я люблю тебя, бабуль! – прохрипел он, как мог, громко.
– Пе… – услышал Вершинин совсем слабый голос бабушки. И в следующее мгновение она сделала свой последний выдох в этой жизни – …тя…
Вершинин склонил голову, зажмурился и закрыл руками глаза, чувствуя, как, обжигая пальцы, катятся слезы.
– Все, – тихо произнесла Марьяна и повторила: – Все. Она ушла.
Они оба молчали. Он услышал легкое шуршание в трубке, словно кто-то поправил простынь.
– Ты там одна? – просипел Вершинин.
– Да, – ответила она. – Ей резко стало хуже, мы вызвали «Скорую», Евгения Борисовна ее встречает у ворот, а я вот осталась…
– Плачешь? – спросил он, так и зажимая глаза пальцами.
– Нет, – натянуто ответила Марьяна. Помолчала и пояснила: – Глафира Сергеевна взяла с меня слово, что я не буду плакать, когда она уйдет.
– А ты свое слово всегда держишь, – усмехнулся печально Григорий и, сглотнув предательский комок в горле, решительно оповестил: – Я вылетаю.
– Да, – ответила девушка нейтральным тоном.
– Маня, – позвал он хрипло.
– Да? – отозвалась она.
Он помолчал и произнес проникновенно, от души:
– Спасибо. Спасибо, что позвонила и дала возможность попрощаться.
– А как же, – ответила она.
Вершинин прилетел в Москву к вечеру следующего дня, добрался домой к родителям, принял душ, перекусил наскоро и только тогда позвонил Марьяне.
– Привет, – измученным голосом поздоровался он.
– Привет, – отозвалась Марьяна и сочувственно поинтересовалась: – Что, тяжелая дорога вышла?
– Да уж, – немного пожаловался Григорий. – До Барнаула с трудом добрались: дорогу замело, пурга. Рейс утренний, и его по метеоусловиям три раза откладывали.
– Главное, вовремя добрался, – с сочувствием ободрила девушка.
– Это точно, – согласился он. – Похороны завтра днем. Тебе сказали уже, где и во сколько?
– Да, – напряженно ответила она.
– Ну что, мне приехать, забрать вас с Женей? – предложил он.
– Не надо, – отказалась она тем же напряженным тоном. – Женю с электрички встреть и забери. – Помолчала и добавила: – Я на похороны не пойду.
– Почему? – даже как-то оторопел Вершинин.
– Так надо, – ничего не объясняя, строгим тоном заявила Марьяна.
– Но… – протянул он недоуменно. – Вы же с ней…
– Гриш, – перебила она его и повторила с нажимом: – так надо.
– Ну, ладно, как знаешь, – ничего не поняв, согласился Вершинин.
И, находясь все в том же недоумении, закончил разговор и попрощался, еще и на трубку в руке посмотрел задумчиво, осмысливая это странное обстоятельство. Марьяна была вообще-то не та барышня, чтобы проигнорировать похороны женщины, которую по-настоящему любила. Уж в этом-то он не сомневался.
Ну ладно, потом разберемся.
На отпевании, панихиде и похоронах присутствовали не только родственники, друзья и знакомые, но и журналисты и даже кое-кто из официальных лиц, в свете недавнего акта дарения художественных произведений.
Глафиру Сергеевну хоронили рядом с Петром Акимовичем – бок о бок, теперь они уж навсегда вместе.
Было много скорбных речей и немного официоза.
И почему-то рыдала навзрыд Алевтина, уткнувшись в пальто своего мужа. Вершинин еще подумал отвлеченно – надо же, при жизни последние годы сплошное противостояние с матерью у нее было, все что-то хотела от нее, требовала, обвиняла, а теперь рыдает от горя, как осиротевшая девочка.
Хотя… по сути, она и есть осиротевшая девочка с плохим характером. И у девочек с плохим характером родители умирают.
А он переживал настоящую потерю, испытывая почти физическую боль. Плакать не плакал, держался, но так тошно ныло что-то в душе, так сиротливо горько. Только в моменты, когда уже окончательно поздно, истинно понимаешь, кем на самом деле являлся для тебя тот, кого ты потерял. Как ни странно, бабуля была для Григория самым близким человеком.
Нет, не совсем так – самым близким был дед Петр, а за ним она и уже за ней – родители.
«До встречи с Марьяной», – вдруг подумалось Вершинину.
И Григорий так остро, так ясно ощутил, как ему сейчас не хватает Марьяны! Вот сейчас, в эту трагическую минуту! Она нужна ему, необходима, чтобы его – его утешить! Даже на Виталия ее сердца для утешения хватало, что ж она его тут одного бросила!
Григорий уткнулся бы ей в плечо, спрятав свою боль в самом надежном месте, и она шептала бы ему на ухо что-то успокоительное своим волшебным голосом, утоляя его печали, и он бы точно знал, что девушка его понимает и чувствует его боль, как свою.
Поминки проводили в кафе. Людей собралось много, поминали, вспоминали, а Григорий словно выключился из общего застолья, переживая и оплакивая свою потерю внутри себя в своем одиночестве.
И вдруг ему показалось, что где-то над плечом недовольно выговаривает ему бабуля, он словно голос ее услышал:
«Ну, чего ты вдруг так тосковать взялся? У меня все хорошо, мы теперь с Петенькой, и у нас все в порядке! И незачем так уж горевать, только меня расстраивать!»
Григорий даже обернулся, посмотрев себе за спину, настолько реальным послышался ему ее голос – понятное дело, никого не обнаружил, даже стушевался как-то своей реакции. И подумалось вдруг: бабушка теперь с дедом, и у них наверняка все хорошо. Вдвоем же. Небось, смеются над какой-нибудь шуточкой и над всеми собравшимися, такими серьезными и торжественно печальными!
Поминки шли своим ходом, несколько затянувшись, Григорий вышел в холл, остановился у окна, в задумчивости глядя на улицу, тут его и нашел отец. Подошел, положил руку на плечо и спросил:
– Ты как?
– Нормально, – кивнул Григорий.
– У вас с ней особые отношения были, – вздохнул печально Павел Петрович. – Она всегда любила тебя больше всех. Да и ты ее, – и похлопал сына по спине. – Ничего, сынок, мы с мамой никогда не обижались. Вы на самом деле очень совпадали характерами, юмором, восприятием жизни и мира. И так бывает. В народе говорят: встретились родственные души.