Дмитрий Косырев Продавец радости
Мне бы какого-нибудь кандидата искусствоведения в платные консультанты. Голова кругом идет, а ошибаться нельзя. Не должно быть никаких неожиданностей. Все закономерно. Вот после второй мировой что происходило? Ясно, люди хотели вернуть то, что было до войны, что было отвоевано. Значит, все те же «Дождь идет», «Кокетка», вальс-бостон, духовой оркестр, хороший джаз. Эстрада в галстуке бабочкой, одним словом, Эдит Пиаф, Глен Миллер, Фрэнк Синатра. Ах, эти серенады Глена Миллера: слушаешь их, и хочется вздохнуть поглубже и сказать: «Пустое все, Игорь». Это то, что звучало на туманной заре моего детства, так сказать, еще до меня.
Ну, хорошо, потом эпоха сломалась, начались «Битлз» и все прочее. Логично. Музыка папы с мамой полетела вверх тормашками. И можно было понять, что это надолго, а главное — тиражи пойдут на сотни миллионов.
Но дальше-то… Опять слом эпохи — диско. Здрасьте вам. Старое надо сбывать, хватать новые шедевры, и быстро. Нельзя вовремя не угадать, заранее.
Фирма не позволяет. Извините. Надо готовиться, идти первое время против течения. Конкуренты не спят.
Помню, удачно я усек, что диско долго не протянет: когда появился мюзикл Уэйна «Война миров» по Уэллсу. Сигнальчик: танцы-манцы кончились,
диско начинает становиться чем-то серьезным, значит, конец масс-тиражам. Дальше что? Еще за полгода до того, как итальянцы заполонили рынок, Игорь С. — то есть я — уже ненавязчиво предлагал клиентам лежавшие без движения: Бонгусто, Батисти, Дзаникки. Говорил: итальянцы могут скоро пойти, возьмите, пригодится. Игорю верили — фирма! — и брали. И не ошибались. Ну, а потом я, а не дядя первым начал штамповать «Рикки и повери», как на заводе. Запись — трояк. Трояк. Трояк. «Там-там-там, та-ра-па-рара…» Но…
(Игорь, хоть на отдыхе можешь ты остыть и отключиться? Все о делах, о делах… Замедлись, освободи голову.)
…Но что дальше, вот вопрос. Когда пойдет новая волна? Какая волна? Должен знать. Вот только инженерного образования для этого, черт, не хватает. Историком надо быть. Социологом. Языки знать. Или действительно брать в фирму консультанта. Я бы взял — оборот позволяет. И секретаршу бы, и офис в небоскребе. Хе. Хум-хум-хум. Если бы мне раньше кто сказал, что «Мелодия» станет моим конкурентом… Что-то вроде самого короткого анекдота. Все течет, все меняется. Издали страшное количество «Битлз», двух Манфредов Мэнов, кучу итальянцев — в общем, все, что раньше шло, так сказать, по линии Игоря, сейчас может неожиданно оказаться на прилавке и оставить меня в дураках. Нет покоя измученной душе. Приходится постоянно вести разведку в «Мелодии», узнавать, что выходит там через месяц или два… И искать выход. Он должен быть. Вот хотя бы «металлисты»… что вообще сейчас считается металлическим роком? Говорят, что с ним пытаются бороться в школах. В путь-дорогу: значит, будем работать. Чем больше борются, тем больше будем работать. Клиентура, правда, незнакомая, но неужели не освоим?
(Игорь, остановись. Ты уже у синего моря. Вздохни глубже.)
Ну, вот так. Сижу в номере, озираю его — сойдет номерок — и разбираю свои сумки. Тридцать два новых поступления, не считая тех кассет, которые я взял из старых — просто так, послушать. Все тридцать две фирменных надо обработать, то есть прослушать, рассортировать: эти срочно сплавить с концами и без выходного пособия, эти на бобину для растиражирования, а то и в диске заказать, эти еще и в «хромовый фонд» задублировать (почти триста кассет на хромированной пленке — гордость моя). Еще важно и качество записи — хоть и фирменные кассеты, но и у «Полидора» бывает брак. Будем слушать — дело есть дело. Все тридцать две — с начала и до конца. Осатанеешь. Отдых, называется. Черноморское побережье, называется. Но в Москве времени точно не будет. Ничего, как-нибудь, потихоньку.
Отдыхаем все-таки. Выл я здесь три года назад, вроде все осталось на своих местах. Реликтовый камыш из заповедника шумит, шуршит длинными листьями, ежевика. На ногах — вьетнамочки, песочек горячий. Спать можно после обеда — ну просто разврат. Зарядочка на пляже до завтрака, в любую погоду. Погода, кстати, идеальная. А корт дрянной был и остался — асфальт. Ничего, поиграем. Новенький мячик из данлоповской банки — шмяк-стук. Девчонка по ту сторону сетки скачет: нравится ей, когда гоняют. Худеть, наверное, хочет. Правильно хочет. Ну, а я… мастер двигается медленно, а то и вообще стоит на месте, а мяч так и отлетает от ракетки: шмяк-стук.
Когда она бегает за мячами, есть время ее рассмотреть. Ничего. Лапы чуть толстоваты, как у щенка. Но есть что-то… Шмотки. Все ведь стараются не отстать друг от друга. Как в форме ходят. А у нее — нет, не похоже. Здесь все настоящее, оттуда— и без претензий, для того, чтобы носить, а не для того, чтобы гнаться за другими. Диагноз: папа или муж — там работали.
Не вижу лица: мешает козырек от кепочки. Рассмотрим. Что-то в целом интересное.
Хорошо, мамочки: море, тепло, теннис, девочки.
Ах, вам еще хочется играть на сок? Ладно, и вот мы уже пьем проигранный ею сок, а я себе говорю: Игорь, ты отдыхать сюда приехал, женщины тебя погубят.
И еще одно я давно усвоил: Игорь, лучше молчи. Не уверен — молчи. Улыбайся. Пусть она говорит. Что она и делает:
— Вам идет сухой закон, сок и утренняя зарядка. Мне с балкона видно. А от сока этого мы тут уже на ушах стоим. Мандарин и мандарин. Знакомые приезжают, конца им тут не видно, и с ходу: не угостить ли тебя соком? Стаканом бы в них кинула, но ведь могут не понять.
Пора вставить слово, загадочно улыбаюсь глазами:
— А чем же вас надо угощать?
— Как это чем? Холодным шампанским.
Стоп. Я знаю людей. Вот эта фраза о шампанском у девяносто девяти из ста — девятьсот девяносто девяти из тысячи! — прозвучала бы, как у обычной проститутки из фильма о временах нэпа. Так, как эта сказала, — надо уметь. Диагноз: девчонка из верхней десятки. Чистое золото. Как коньяк «КВ». Как гитарное соло Харрисона: он может сыграть четыре ноты, но вы почувствуете, что это Харрисон.
Лицо: никакой штукатурки, после корта по нему лишь чуть прошлись платочком. Другая бы горстями сыпала пудру… Складки у рта: рановато для ее лет. Из тех, видимо, которые пишут стихи, но никому не показывают. Такие отгораживаются от всех барьером: своя девчонка, своя, и вдруг полшага дальше — и мягко стукаешься лбом во что-то, и ни шагу.
Но штука в том, что я люблю ломать барьеры. Наверное, оттого, что надоело: эти аристократы духа хватают кассету в метро, суют, озираясь, деньги, потом с надрывом пять минут вежливо говорят. Да ладно, уходите, чего говорить… За что презираете? За то, что я, как бобик, кручусь и делаю человечеству добро? Ну давайте, давайте.
Встаю. Говорю девице: «Иду превращать сок
в шампанское. До новых встреч». Внутренний голос: Игорь, что ты творишь, ты отдыхать будешь или нет? Поздно. Иду к стойке. Бармен, молодой и красивый, заросший волосами, похож на звезду эстрады, тоскует: сухой закон в домах отдыха — любого бармена заставит затосковать. Бизнес идет мимо него в гремящих стеклом сумках, которые отдыхающие тащат в номера.
Что ж, будем знакомиться со страдальцем.
— Как доходы? — интересуюсь я после обмена приветствиями.
— Ну какой может быть доход? — взвывает бармен. — Еще и на соки вчера цены снизили! Повышать надо, а они понижают! Топчешься тут из-за паршивого мандаринового сока и пепси-колы, да? Больше ничего не дают, а? О чем думают, неизвестно…
Разговор течет в том же духе. Косо посматриваю на девицу, оставшуюся за столом. К ней подходят. Ее знают. И у нее совсем другое лицо, когда она говорит с ними. Ага.
А мы с барменом все болтаем. И вот мой ход.
Запускаю руку в висящую через плечо сумку. Не глядя вытаскиваю пригоршню кассет (из тех, что я заранее отобрал как отсев). Высыпаю на стойку.
— Попробуй, хочешь? — говорю. — А то ведь на всем побережье, небось, одно и то же.
На лице его рассвет. Он пальцами шевелит кассеты. Потом поднимает голову:
— Переписать даешь, да?
— Зачем? — говорю. — Совсем даю.
Я уже давно понял, что — первое — деньги покупают не все, щедрость и бескорыстие дороже денег; и второе — что нельзя просить, надо сделать так, чтобы предложили.
Вот так я обеспечил себя шампанским в безалкогольном баре. Заметьте, никакого насилия. Я лишь внес уточнение и подсказал детали:
— Ты не рискуй… Ей-богу, я же просто так — подумаешь, кассеты («о чем ты говоришь!» — вопит бармен). Ну, если только так: вот этот графин — он непрозрачный. В холодильнике лежит одна бутылка, в газете. Вроде бы твоя. Больше одной за вечер мне не надо. Не для себя, девушка тут есть, понимаешь… Что налито в графин — не видно, да и вообще, может, я с собой принес. И конечно, за мои деньги, чтобы не было вопросов, — говорю я напоследок («какие деньги, что ты», — возмущается он). Жму ему руку и отхожу. Точка. За спиной он осторожно вставляет в аппарат мою кассету.
— Превратили сок в шампанское? — интересуется девчонка.
Оказывается, она все еще здесь. Какое лицо: то ли насмешка, то ли ожидание…
— Да, — отвечаю тихим, низким голосом, улыбаясь чуть-чуть. — С завтрашнего вечера пьем шампанское. Тайно.
— Волшебник прилетел. В голубом вертолете, — радостно морщит она нос.
Лица в столовой. Лица, лица, лица. Уходящие вдаль ряды. Вдоль них тетки в белых фартуках с тоской катят двухэтажные тележки. Вот приближается наша; на верхней ее палубе стройными рядами торчат куриные крылья. Одни крылья. Повару тоже жить надо… Пока ползут тележки, мы, отдыхающие, украдкой либо открыто рассматриваем друг друга.
Грузинская молодежь. Цветник. Клипсы, браслеты, яркие ткани. Зубы сверкают, глаза огромные. У этих своя компания.
Московские девчонки… Давно замечал: на отдыхе женская половина — не половина, а две трети. Что с нами, мужиками, творится: не отдыхаем совсем, что ли? Игра в переглядки: поведешь глазами по ряду, натыкаешься на чей-нибудь взгляд — откровенно оценивающий, бросающий вызов. Глаза, глаза… Извините, не старайтесь.
А вообще, если о шампанском, могу себе позволить. За что боролись-то? За что весь год, как бобик, кассеты записывал и диски туда-сюда таскал по подземным переходам и метро?
За что?.. Купюры хрустят по карманам. Сейчас бы найти им работу. Но ведь лень. Песочек, море, все бесплатно. Сижу, тележка пятнадцать минут не едет — почти сторона диска. И не спешу. Отдых.
Смотрю по сторонам. Входят новые отдыхающие — почти у каждого в руке алеет помидор с рынка плюс пучок зелени. Лица с одинаково застывшим выражением скуки и спесивости, ни единой мысли, одеты в одинаковые цветастые рубашки или халатики — как из больницы, животы огромные, походка соответствующая. Эти из тех, кто всегда вслух всем недоволен, кто ездит на все идиотские экскурсии и снимается на фоне чего-нибудь: первый ряд лежит, второй стоит, лица застывшие и одинаковые. На фото сверху надпись: Сухуми, год такой-то. Одна такая парочка за моим столом.
Есть еще коренные обитатели дома отдыха — те, кто путевки не достают, а берут. В общем-то это моя публика, из них набираются мои клиенты. Посматриваю, нет ли знакомых. Правда, еще неизвестно, захотят ли знакомые общаться со мной, помимо станций метро.
Как и я с ними. Мне и так хорошо. Хотя, смешно сказать: хотелось бы с кем-нибудь поговорить от души, не скрываясь, — так ведь нету.
И вдруг у стены натыкаюсь на знакомую физиономию. Какие люди! Лично Юрчик. Как всегда, юн и бодр, одет во все цвета сливок — даже носки той же окраски. Может себе позволить. Мы, между собой. считаем Юрчика смертником: специализируется на валюте. Такие садятся быстро. Он, видно, тоже так думает: не живет парень, а горит, «Жигули» цвета сливок меняет одни за другими, и удивительно, что еще не врезался в какой-нибудь столб. Музыку он у меня записывает для своих гонок — смерть и ужас: супердиско, ревущие басы, сплошной визг синтезаторов. Не музыка, а адреналин. Волосы у него рыжие, живописной волной, нижняя губа чуть отвисшая, выражение лица возвышенное.
За его столиком три подружки, среди них моя партнерша по теннису.
Ну уж нет, Юрчик без нее обойдется. Не у Пронькиных. Пусть жрет тех двух.
Познакомился с журналистом. Тут это легко, от нечего делать. Забавный тип. Главная ценность его в том, что он знает мою теннисистку.
— Алена? Очень умненькая девочка, но вот как-то места себе не нашла. Сидит у нас в отделе писем. Бумажки…
Бумажки — и это все? Во второразрядной газете? И все? Для такой-то непоседы? С такими глазами, с такой складкой у губ? Ну, теперь кое-что ясно. А пока изучаем журналиста. Может, по ходу дела еще что-то расскажет.
Какой-то он пришибленный. Говорит нехотя, скрипя. Судя по всему, еще не понял, что отдыхает, видимо, еще переживает последнюю командировку куда-то там в Пёсьегонск.
Неясно говорит, что тамошнюю мафию газета не поколеблет: все повязаны одной веревочкой.
Что ж, бывает. У него еще есть иллюзии, что ли? Всегда удивлялся таким людям: считающим, что жизнь — это не то, что есть, а то, что должно быть. Вот он идет рядом со мной (мы следуем на местный рынок), переживает, бурчит с безнадежностью в голосе:
— Все видел, но такое… Куда ни ткни пальцем — везде нарушения. И ходишь, как по замкнутому кругу. Знали бы вы… Иногда приезжаешь из такой поездочки, и руки опускаются.
Видели мы это. Одно и то же: те, кого надо бы поднять на три ступени вверх, летят совсем, те, кто разваливали дело раньше, остаются и орут, что ведут перестройку, одиночки борются против всех…
Это все про, как его, Пёсьегонск.
— Знаю, еще не то знаю, — говорю я, озирая рынок. — А не ткнуть ли нам и тут пальцем? Может, и тут нарушения?
Вот что там?
— Киоск звукозаписи, — машет рукой журналист. — Это неинтересно. Мелочь. Хотя давайте посмотрим…
Чудес и случайностей, между прочим, не бывает. Я знал, куда был направлен мой палец. Еще не представлял, зачем мне этот киоск, но почему не вникнуть, как коллеги работают. Тем более если не сам, а через представителя, так сказать.
Характер мой суетливый…
А журналист уже стоит возле киоска, и глаза у него на лбу:
— За кассету — почти восемь рублей? А утвержденный прейскурант у вас есть?
— Это только за запись, а ведь еще стоимость самой кассеты, — тихо подсказываю я.
Надо знать, что такое южный киоск звукозаписи. В самых оживленных точках — на рынках, автобусных стоянках стоят маленькие будки, вроде тех, что для мороженого, они украшены подвешенными под коньком крыши динамиками, из темноты окошка виднеется неизменно усатая физиономия, динамики выплевывают обрывки мелодий на весь базар. Кашляют, замолкают и начинают играть что-то еще… Я, между прочим, смотрю на эти будки философски. Карикатура на меня и мою фирму.
Выглядывающий из черной внутренности киоска усатый шлет подальше потного, багроволицего журналиста.
Увидев редакционное удостоверение, медленно остывает. Швыряет на прилавок прейскурант и отворачивается. Журналист, к своему изумлению, узнает, что цена правильная. А как бы он удивился, узнав, что моя обычная цена ниже государственной. Ниже! Не говоря уж о качестве, которое всегда гарантируется. А коллекция, какой ни у кого нет?
— И какое же качество за такие деньги? — голосом исследователя произносит журналист.
— Посмотри. Если плохое, я эту кассету сейчас сам растопчу ногами, — начинает волноваться парень из черного окна. Его оскорбили в лучших чувствах.
Мы слушаем. Я вздыхаю: качество есть. И мне было бы не стыдно. Сейчас, сейчас он доберется до сути. Вот же она, суть. Безграмотные списки, приклеенные к стеклу с внутренней стороны. «Ролин стон» — вроде бы «Роллинг стоунз», так. «Чилентано» — тоже неплохо. «Стаз он 45» — «старз», это еще близко. «Имегранты». Это вообще здорово.
— Минуточку, — озаряет журналиста. — Что у вас за репертуар? Он же по идее должен утверждаться… А тут еще и «имегранты»…
Понял. Ребята гребут огромные деньги (в сезон, конечно), записывая то, что им удается достать самим. Ну и, конечно, все сверх плана — в карман. Если бы они держались списка, то подозреваю, что плохи были бы их дела…
Да и вообще: какое дело мне, например, отдыхающему Игорю, до списков, которые кто-то там составлял и утверждал? Может, у него три класса образования. Может, он одну Зыкину слушает. Может, он вообще музыку не любит — у него от нее нервная экзема.
Я понял, что нечто проклюнулось. Безотчетное такое чувство — что-то здесь можно поиметь, если события и дальше будут развиваться.
— Но нельзя, чтобы вы получали зарплату от государства, записывая вот такое, — объясняет журналист усатому. — Кто у вас вышестоящая организация?
Говоря это, он с близкого расстояния заснял крамольные списки, а затем и всю будку. Понеслось…
Они продолжали разговаривать, а я возвращаюсь на рынок, в темные ряды под деревянными козырьками, откуда пахнет приправами, чесночными солеными огурцами, маленькими желтыми дыньками. Хожу как в картинной галерее — медленно, думаю о своем, хорошо. Набиваю сумку. Покупаю бордовую, как будто лакированную чурчхелу и начинаю жевать. Все идет в нужном направлении.
Этот усатый не может даже написать правильно. Я же названия тщательно копирую на прилагаемую к кассете бумажку. Ставлю год выпуска, фирму: «Полидор», «Хризалис», «Эми»… Дело чести. Вот только знать бы, что там поют? Я, если хотите, люблю инструменталки. Хороший саксофон, например. Потому что это разговор на равных. А когда из динамика рыдает хриплый голос, а мне не понять, что происходит, — это раздражает. Что-то хорошее проходит мимо, и так близко.
Чурчхелу я догрыз. Солнце лупит по голове — спать хочется. Возвращаемся с журналистом в дом отдыха. Стараюсь вести себя тихо, такси не ловлю, трясемся в автобусе. Вот до чего доходит!