Письма о письме - Чарльз Буковски 13 стр.

1975

Рассказ Буковски, проиллюстрированный Робертом Крамбом, в 1975 году был опубликован в «Аркаде, обозрении комиксов», соредактором которого был Гриффит.

Прости, что так долго не отвечал, но я расставался с этой женщиной, и у меня кишки наружу висят, все вот это вот. Пытаюсь склеить себя воедино, чтобы подготовиться от следующей войны. ну а тем временем писанина застопорилась со всем остальным, и у меня просто нет лишнего материала. Беда моя в том, что мне не отказывают. Бля, это ужас. Зато у Мартина целый конторский шкаф моей писанины, и, может, он что-то оттуда извлечет. Похоже, материала у него массы – вроде романов начатых и неоконченных, заметок из дурдома и трезвяка, тому подобное.

Крамб, как нам известно, И ЕСЬ КОМИКСЫ. как он рисует своих людей и как они шагают по странице, на этом держатся весь чудесный сок и сиянье. Я как-то с ним познакомился у Лайзы Уильямс, когда жил с нею, и никого естественнее в жизни я не встречал. Для меня будет наипочетнейшей волшебной вершиной, если он проиллюстрирует каких-нибудь моих ебанутых персонажей. Я очень надеюсь, что-нибудь получится, и мне жаль за свое нынешнее состояние мерзости и свисанья. Однако я пережил других женщин, пытавшихся прибить меня кнопками к кресту, и, вероятно, с этого тоже слезу.

1978

Только что прочел твои письма в «Полынное [обозрение]», «Н[ью]-Й[оркский] Е[жеквартальник]» и мне. По-моему, ты слишком уж запарился на ровном месте. А кроме того, у меня такое чувство, что иногда, когда ты мне пишешь, ты держишь меня за какого-то идиота.

Давай проясним несколько пунктов по ходу их у тебя в письме. «Книги, что мы публикуем тут, на самом деле важная часть всей этой среды, и от них поступает твой настоящий доход».

Суть: мой доход от тебя – $500 долларов в месяц, что составляет $6500 в год. Из этого я плачу алименты на ребенка, а на них налоговая скидка не распространяется. Как большой мальчик твоего издательского дома я, вероятно, по уровню бедности внесен в списки, и мне полагаются талоны на питание, как было все эти годы. Конечно, тебе известно, что в прошлые годы я существовал и на меньше, гораздо меньше. На это я не жаловался, потому что чокнут достаточно, чтоб мне хотелось просто сидеть за печатной машинкой и писать. Но возражаю я тут вот против чего: что ты мне рассказываешь, как хорошо все удается «Воробью» и Буку вместе. Не такое уж это и процветание и никогда им не было – для меня. Тут я больше говорю об экономике.

«Если б я не публиковал тут первым твои книги, не было бы ни немецких, ни французских переводов». Это мне сильно напоминает утверждение моего отца, когда я не захотел идти на Вторую мировую. «Но, сын мой, если б не война, я бы не встретился с твоей матерью, ты бы не родился». Это, мне кажется, не слишком хороший довод за войну. Твое утверждение – необязательно правда. Какие-то мои работы переводились и появлялись в иностранных изданиях, а в «Черном воробье» никогда не выходили. И кто знает? Кто-нибудь мог бы предложить и книжку перевести? Таково значение появлений в журналах. Думаю, главная причина того, что мои работы переводят, в этом, пока что, пишу я достаточно крепко и достаточно интересно, чтобы это обеспечивать.

Марвин Мэлоун много лет у себя в журналах публиковал специальные издания и центральные развороты писателей. В прошлом он несколько раз и мне это устроил, и тебя это раньше никогда не тревожило.

А отсылка к «поводку» на шее Мэлоуна… боже мой, я тебя умоляю. Ты просишь, чтобы я не слишком вольничал, раздавая «большие куски работы, как с Мэлоуном». Джон, все писатели подают свои произведения в журналы, пока их пишут, поэты в особенности, романисты иногда, а сочинители рассказов и статей – постоянно. В этом процессе нет ничего преступного или дурацкого. Я отсылаю обширные области работы в «Полынное» и «НЙЕ», потому что это два лучших поэтических журнала из всех, какие есть. Я пишу в 5, 6, 7, нет, я бы сказал, в десять раз больше поэзии, чем средние ее сочинители. Если б я разделил все стихи на маленькие порции по 4 или 5 и рассылал их по всем сраным журнальчикам в Америке, мне бы не оставалось времени писать, я б только заклеивал конверты день и ночь. Думаю, ты становишься слишком уж собственником и очень подозрительным. В кустах там не так уж много кто таится – у тебя тысячи стихов на выбор, и они по-прежнему соскакивают с этой печатки как ненормальные.

Затем в своем письме Мэлоуну ты просишь десять брошюр на продажу твоим клиентам. Не думаю, что он так уж хорошо на это отзовется. Ты как будто ищешь край, за что зацепиться. Скажем, как с 75 (на самом деле 150) рисунками, что я сделаю к каждой книжке. У меня это займет месяц, и за это время я не смогу больше делать ничего творческого. Ты продашь эти 75 книжек (подписанных) за $2625, что, если вычесть из моего жалованья в $6500, оставит тебе для выплаты мне лишь $3875. У тебя прямо потогонная мастерская. А однажды по телефону ты мне сказал: «Подумай только, за каждый свой рисунок ты получишь $35». Вот тогда-то я впервые и подумал: этот человек и впрямь считает меня идиотом.

«Дай мне выпускать книги».

Ты их и так выпускаешь, Джон. Но часто при этом ведешь себя как ревнивая девица.

Я помню задуманную книжку писем Буковски-Ричмонда. С ней ты сошел с ума. А Ричмонд еще пуще.

Что же касается «весь фокус в том, чтобы стать таким большим, чтоб работа твоя расходилась и читалась пристойным количеством людей, однако оставаться при этом таким маленьким, чтобы Служба внутреннего налогообложения не явилась и не потребовала отчитаться за каждый пенни с 1971 года».

Джон, если это случится, мне волноваться не о чем. Я помню, раз, когда контора у тебя еще была в Л.-А., я зашел кое-какие книжки подписать, и ты сказал, не успел я порог переступить: «Вот идет великий человек, вот идет великий писатель». Ладно. Твоему экспедитору я пива тогда принес. Потом мы начали разговаривать вокруг да около, и твой экспедитор взялся тебе как-то дерзить, а ты повернулся ко мне и сказал: «Погляди только на этого экспедитора за $90 в неделю – пытается со мною умничать». На мой слух прозвучало некисло, потому что ты мне тогда платил между $250 и $300 в месяц, забыл сколько. А он даже не знаменитый экспедитор был.

Я с тобой застрял. Мне делали предложения нью-йоркские издатели. Мне делали предложения конкуренты. Я остаюсь с тобой. Люди говорили мне, что я глуп, многие люди. Мне это как с гуся вода. Я сам себе все решаю, причины у меня свои. Ты был рядом, когда никого больше не было, ты помогал мне добыть деньги через архивы. Ты мне купил хорошую печатную машинку. Никто ко мне в двери не стучался. Я храню верность. Наверно, у меня это в немецкой крови. Но я прошу тебя оставить мне рассудок ясным для письма; я хочу только печатать и пить вино, и делать какие-нибудь мелочи. Такие письма, как это, – трата энергии. Просто дай мне писать и рассылать почтой мою срань, как любому другому писателю. Не будь чересчур наседкой. В этом году мне свезло с несколькими хорошими стихами, довольно много. Я рад, что они до сих пор поступают и роятся повсюду. «Женщины» – мое лучшее произведение. Оно вызовет много ненависти, много откликов, как всегда делало любое превосходное оригинальное произведение искусства. Прекрасно. И нам с этой работой в Европе все должно удаться лучше, чем с любой другой. Но я хочу продолжать, хочу писать и не бросать выступленья. Мне только хотелось бы, чтоб ты не всегда относился ко мне как к полному идиоту. Я в курсе, что происходит. Потому-то способен записать это на бумаге.

Ты – как кто угодно другой мой знакомый у меня в личной жизни. У людей есть склонность наставлять меня, водить за нос. Время от времени приходится цапать их за руку. Мой старый черный кот Мужик так иногда поступает. Я все больше и больше его понимаю. Будем надеяться, что и ты меня понял. До 80 еще далеко, если доживу, так давай же расчистим дорогу, чтоб на пути не было никакой срани. Я хочу прийти к тебе на похороны, чтобы пролить там слезу и бросить букетик цветов. Лады?

1979

Надеюсь, ты еще не начал переводить «Женщин». Мы с Джоном Мартином ими занимаемся – я утверждаю, что он вставил в роман слишком много своей писанины. Некоторые страницы прилагаются для иллюстрации. У меня отксерован первоначальный текст, и я его вскоре тебе вышлю. Джон утверждает, что я прислал больше 100 страниц исправлений первоначального текста. Когда я их от него получу, перешлю тебе. Мне правда кажется, что он чересчур изменил то, что у меня написано, иногда каждую вторую фразу. Это неуважение ко мне. Мне наплевать на мелкие поправки грамматики и выправление прошлого и настоящего времени, но когда переебывают слишком много фраз, это нарушает естественный поток моего письма. Пишу я иззубренно и жестко, я хочу, чтоб оно таким и осталось, я не хочу, чтоб выглаживали. К тому же вычеркнуты большие куски романа. Когда получишь общую рукопись, сможешь выбрать, что оставить, а что нет. Тем самым твой выбор сужается; я про то, как роман читается сейчас.

Надеюсь, ты еще не начал переводить «Женщин». Мы с Джоном Мартином ими занимаемся – я утверждаю, что он вставил в роман слишком много своей писанины. Некоторые страницы прилагаются для иллюстрации. У меня отксерован первоначальный текст, и я его вскоре тебе вышлю. Джон утверждает, что я прислал больше 100 страниц исправлений первоначального текста. Когда я их от него получу, перешлю тебе. Мне правда кажется, что он чересчур изменил то, что у меня написано, иногда каждую вторую фразу. Это неуважение ко мне. Мне наплевать на мелкие поправки грамматики и выправление прошлого и настоящего времени, но когда переебывают слишком много фраз, это нарушает естественный поток моего письма. Пишу я иззубренно и жестко, я хочу, чтоб оно таким и осталось, я не хочу, чтоб выглаживали. К тому же вычеркнуты большие куски романа. Когда получишь общую рукопись, сможешь выбрать, что оставить, а что нет. Тем самым твой выбор сужается; я про то, как роман читается сейчас.

Джон уверяет в своей невиновности и намерен приехать, и мы с ним все это прочешем. Он мне сказал, что машинистка иногда устает и что-нибудь добавляет. Машинистка у него, должно быть, весь роман усталая была.

Так или иначе, прилагаю мелкие поправки, которых не было в первоначальном тексте, что у меня на руках. Надеюсь, переводить ты еще не начал. Я спросил у Джона: «А с Уильямом Фолкнером ты бы так же поступил?» И он уж точно не стал бы делать этого с преподавателем колледжа, уж всяко не с Крили, даже запятой. Наверно, все дело в том, что я из низов рабочего класса, из страны бродяжии, а оттого он считает, что я не вполне соображаю, что делаю. Но инстинктивно я соображаю, и ему это следует понимать. Можешь вообразить, как он подправляет Ван Гона? Ну, бля…

Мы с Линдой Ли передаем приветы любви тебе, и Майки, и Вальтрауту.

p. s. – Интересно, что подумают французики с итальянцами? Похоже, мне придется рассылать им копии первоначального текста плюс 100 страниц поправок. Теперь это хороший роман, но я чувствую, что он был бы великим романом и диким романом, если б в него не насовали плохой писанины, а другие части не повычеркивали. Вместо того чтобы века получили что-то великое, им достается эта разбодяженная и истоптанная версия…

Спасибо за хорошее письмо. Очень причудливое, очень странное это чувство – получить письмо от вас. Прошло несколько десятилетий с тех пор, как я впервые прочел «Спроси у праха». Мартин прислал мне ксерокопию романа, и я начинаю его заново, и читается он, как обычно, хорошо. Вместе с «Преступлением и наказанием» Доса и «Путешествием» Селина это мой любимый роман. Простите, что не ответил вам раньше, но сейчас у меня много всего: сценарий, исправление чьего-то другого сценария, рассказ, а также пьянство и игра на лошадках, и ссоры с подругой, и поездки к дочери, а потом мне плохо, а потом хорошо, и все остальное. Потом я потерял ваше письмо, а я им так гордился, и вчера вечером я его нашел, я на обороте конверта предлагал какие-то поправки к сценарию этого парня (и экранизации моего первого романа «Почтамт»). И вот идет дождь, а я пишу вам быстро, потому что хочу еще успеть в банк обналичить чек, чтобы завтра попасть на бега.

Ваши произведения помогли мне в жизни, дали подлинную надежду на то, что человек может просто записывать слова, и пусть эмоции выезжают сами. Никто этого не делал лучше вашего. Я собираюсь читать книгу медленно, снова ею насладиться и надеяться, что смогу написать разумное предисловие. У [Г. Л.] Менкена был хороший глаз, среди прочего, и я думаю, что пора такому таланту, как ваш, вновь вынырнуть на поверхность, хоть «Черный воробей» и не Нью-Йорк, у него есть какой-никакой престиж и бахбах, а такие книги скорее продержатся долго, и их будут читать другие люди, а не широкая публика, которая просто жрет то, что им скармливает Нью-Йорк.

Здорово получить от вас весточку, Фанте, вы всю дорогу – номер первый. Простите за небрежную печать. Закончив книгу и написав предисловие, я отправлю вам его почтой на одобрение, надеюсь. Всего наилучшего жене и сыну. Небо сегодня влажное, и завтра на бегах будет грязно, но я стану думать про вас и о том, как мне повезло, что у меня есть возможность рассказать людям, чем «Спроси у праха» так хорош. Спасибо вам, да, да, да…

[…] про «Женщин», 100 страниц поправок где-то потерялись. Некоторые, очевидно, все-таки внесены… например, в конце я придал коту черную шерсть и желтые глаза… Так или иначе, это вполне себе бардак, и мне кажется, Джон Мартин попросту как-то спятил. Мне кажется, это довольно позорно – вписывать туда его «писанину» в смысле. Наверно, мы все время от времени сходим с ума. Так или иначе, 2-е издание будет читаться лучше. Наверно, когда люди сравнят 2 издания, подлинной истории не узнают никогда. Скорей станут думать, что я в старческом маразме и кто-то другой взял и все за меня поменял. Принять это довольно круто, потому что я не против, если меня критикуют за то, что написал я сам, но так подставляться ради кого-то другого нехорошо. Во всяком случае, в будущей работе мне придется следить за Джоном пристальней. Сомневаюсь, что он мне опять пиздец устроит. Иногда от каких-то поступков и методов Мартина меня довольно-таки тошнит. Хорошо б ты был моим чертовым редактором, но благодаренье богам, по крайней мере, ты мне переводчик, агент и друг. (о да, Джон на самом деле сказал: «Иногда машинистке скучно, и она что-нибудь вставляет». Интересно, Фолкнера и Дж. Джойса такое доставало?) […]

Я сейчас занят киносценарием [ «Пьяни»] с Барбе [Шрёдером], 30 или около страниц; но меня удивляет – он хочет сюжет и развитие характера. бля, мои персонажи редко развиваются, они слишком ебнуты. даже печатать не могут. Мне нравится отпускать все на волю, и бывает так, что и объяснять про них нечего, у них сплошь зазубренные края чего-то. Я не против пары намеков на то, каким должно быть кино, но когда кто-то начинает дергать моих кукол за ниточки, те часто забывают танцевать, забывают, как вообще что-то делать. ах что ж, ах что ж.

Хорошо было услышать окончание вашего романа по телефону; это снова Фанте от и до, высшего качества, единственного качества, как всегда. У меня внутри все чертовски воспрянуло – знать, что вы до сих пор это делаете. Вы были с самого начала моим главным зарядом и вот снова заряжаете меня после стольких лет.

У меня случился бессильный период, а таких бывает немного. Не хочу сказать, что всегда пишу исключительно, я о том, что мне всегда писалось. А недавно прекратило. Ну, несколько стихов как-то ночью, но все уже как-то не так. Ловлю себя на том, что рявкаю на Линду, а как-то вечером даже пнул кошку. Мне не нравится вести себя, как маленькая прима д., но похоже на то, что, если из меня не прет, я отравляюсь, забываю, как смеяться, понимаю, что больше не слушаю свою симфоническую музыку по радио, а когда гляжу в зеркало, вижу там очень мерзкого человека, крохотные глазки, желтая рожа – я какой-то съеженный, бесполезный, сухая фиговина. В смысле, когда письмо уходит, что там вообще, что остается? Рутина. Рутинные движения. Мысли-оладьи. Я не могу с этим постылым танцем.

Услышать что-то от вас, когда Джойс прочла мне конец вашего романа, услышать напевность мужества и страсти Фанте – это выпнуло меня из моей мертвятины. Вино откупорено и радио включено, и я заправлю несколько листков в машинку, и все придет снова, из-за вас. Придет из-за Селина, и Доса, и Гамсуна, но главное – из-за вас. Не знаю, где вы это берете, но боги вас точно им набили. Вы значили и по правде значите для меня больше любого человека, живого или мертвого. Я должен был вам это сказать. Вот я начинаю чуточку улыбаться. Спасибо вам, Артуро [Бандини].

1980

[…] Генри Миллер. Я немного чего почувствовал, когда он ушел, потому что ожидал этого. Понравилось мне то, что, когда он уходил, он обратился к живописи, и то, что я видел у него, – очень хорошо, тепло, жаркий цвет. Немного таких жизней, как у него. В письме своем он сделал это, вот так, когда никто больше не проходил этого, не проделывал. Он расколол твердый черный грецкий орех. Мне всегда было непросто его читать, потому что он съезжал в этот спермодрочковый лепет «звезднопутевого» созерцанья, но хорошие части от этого делались только лучше, когда до них наконец добирался, однако честно – я по большей части сдавался. Лоренс был другой, он был крепок всю дорогу, а вот Миллер был современней, не такой вычурный, пока не пускался в звезднопутевый лепет. Думаю, беда, что Миллер накликал (и он в этом не виноват), в том, что, когда подторговывал и навязывал свою писанину (поначалу), он заставлял других думать, что так оно и делается, поэтому теперь у нас эти батальоны полуписателей стучатся в двери, и торгуют, и объявляют, что они гении, поскольку их «не открыли», а сам факт их неоткрытия убеждает их в собственной гениальности, потому что «мир к ним еще не готов».