— Нет бы так зайти, по старой дружбе.
— Гоша, клянусь, обяз-за-тельно. А сегодня, — он ткнул пальцем в Андрея, — у него, как и у тебя, это самое…
Аверкин покрутил растопыренными пальцами возле головы и, решив, что этим все сказано, принялся по-хозяйски перекладывать бумаги со стола на рояль. И тут откуда-то сверху пролилась короткая приятная мелодия. Аверкин восторженно глянул на Андрея. Музыкант вжал голову в плечи и быстро вышел.
— Я говорил! — воскликнул Аверкин, когда дверь закрылась. — Гошка-гений, музыка сама на рояль падает, сочинять не надо.
— Откуда падает? — Андрей посмотрел на высокий потолок, теряющийся в сумраке. — Это его баба одна донимает.
— Баба?!
— Ну, женщина. А может, девушка. Леший их разберет.
Тоска мягкой лапкой опять забралась под рубашку, но хватка ее была отнюдь не нежной, а такой, что и не вздохнуть. Андрей покосился на бутылку, борясь с желанием откупорить ее тотчас же. Вернулся музыкант скоро, принес алюминиевый поднос с тремя тарелками. В одной — крупно нарезанный белый хлеб, в другой — салат, только что вываленный из консервной банки, в третьей — ломтики вареной колбасы.
— Вот… извините…
— Да это ж… целый пир! — заорал Аверкин, явно торопясь развеять смущение музыканта.
И ухватил бутылку. На прошло и четверти часа, как все они были хороши, о чем свидетельствовала повышенная тональность беседы. Как всегда в таких случаях, говорили обо всем и ни о чем. А потом — Андрей не помнил, как начал этот разговор, — речь зашла о божественных истоках искусства, наконец, о религии.
— Никто не имеет права предъявлять особые претензии на божественность, — страстно говорил музыкант. — Бог не делит людей ни по национальности, ни по специальности, только по таланту. Потому что талант-от Бога, и он, Бог, рассчитывает, что облагодетельствованный человек не погубит Божий дар, а разовьет. И Христос не твой, не мой, а всеобщий, Только каждый видит его по-своему…
— И ты по-своему? — спросил Андрей, не замечая, что перешел на «ты» и думая только о том, что тема эта, как видно, становится его сутью что в снах, что в разговорах. — Как же ты его понимаешь?
— Трудно выразить. Боюсь, не поймешь.
— Авось пойму.
Музыкант задумался, устремив взгляд в потолок, и медленно, с выражением заговорил:
— В белом плаще с кровавым подвоем… Ранним утром весеннего месяца нисана в крытую колоннаду… вошел прокуратор…
— Погоди, — сказал Андрей. — Это же… как у этого, у Булгакова.
— Что делать, если даже в Евангелии лучше не сказано.
— Ты же хотел по-своему.
— По-своему?
Он пошевелил длинными пальцами и встал. И тут снова откуда-то донеслась тихая мелодия. Испуганно взглянув на Андрея, музыкант заторопился, сел на черный табурет у рояля и ударил по клавишам так, что инструмент взвыл. Когда затих последний отзвук бурного аккорда, музыкант ласково тронул клавиши и начал играть что-то задумчиво-печальное, но в то же время и радостное, даже ликующее. Звуки то бились о стены, о высокое окно так, что звенели стекла, то стлались над роялем, над столом, и хотелось слушать и слушать, закрыв глаза, ни о чем не думая, ничего не желая, то плакать хотелось, то смеяться неизвестно чему. Даже и не закрывая глаз, Андрей видел перед собой Гиданну, ощущал ее мягкие плечи и бедра под стекающим сиреневым платьем, заглядывал в глаза, то ли печальные, то ли радостно-умиротворенные, и прощал ее, прощал за что-то, виня во всем только себя. "Ты умрешь от моей тоски", — вспомнил он и чуть не сорвался с места, чтобы сейчас же бежать в институт, в поликлинику, куда угодно, только бы найти ее… Звуки долго не затихали, все казалось, что они еще слышны, не истончились вконец, не умерли. Так звучит дальний колокол в пасхальный благовест, долго парит над полями, растворяясь а переливах заката, переходя в цвет, в багрянец, в лазурь, в изумрудную зелень неба…
— Понял что-нибудь? — спросил музычант.
— Понял. По-своему.
— Вот и я по-своему.
И тут опять мягко упал с потолка нежный звук.
— Что это? — спросил Андрей, оглядывая стены. Думал, часы играют или что-то в этом роде. Музыкант потянулся к бутылке, потряс ее, пустую, и вскочил. — Я сейчас. Где-то еще было.
Он вернулся с другой бутылкой, сам укупорил, плеснул в стаканы, поднял свой и замер, задумавшись.
— Измучила, — сказал наконец. — Сперва-то редко напоминала, а потом прямо надоела.
— Кто?
— Ганна.
— Гиданна?!
— Да нет, Ганной зовут. В Киеве живет.
Когти, внезапно сжавшие сердце, отпустили, и Андрей уронил руки на колени.
— Странное совпадение.
Музыкант помотал головой.
— Я недавно понял: случайности, совпадения — это проявление какой-то высшей закономерности. Кто-то играет с нами, на что-то намекает: дескать, думай да соображай. Заметь, все религиозные учения переполнены похожими притчами да намеками. Будто под одну диктовку писаны. А музыка? Бывает, не идет и все тут. Сажусь к роялю или хожу, маюсь, зову, сам не зная кого. А бывает, что и дозызаюсь. Тогда мелодия сама звучит, будто кто наигрывает, только успевай записывать.
— Эта, что слышали?
— Нет, нет, — поморщился музыкант, — это совсем другое.
— Да ты рассказывай, чего душу мотаешь? — сказал Аверкин, — Не бойсь, он поймет.
— Я не боюсь. Говорю ж, Ганна. В Киеве живет. Играл я там в одном доме. Сначала-то сел к роялю, поднял руки и опустил. Ничего не помню. Не помню, и все, хоть ты лопни. Чувствую, мешает что-то, а что — не пойму. Потом вижу сидит. Смотрит так — мурашки по коже. Вы, говорю, отойдите подальше, не могу. Не возмутилась, не удивилась, встала и ушла в другую комнату. И я сразу все вспомнил, понимаешь? Так играл — люди плакали. Импровизировал. Музыка входила в душу, в сердце и выходила через руки. Что это было, до сих пор не знаю. Не мое и не ее, она потом говорила. Свыше было, понимаешь?
Андрей кивал. Что-то и с ним случалось похожее. Не музыка, конечно, никогда ни на чем он не играл, а вот это… свыше.
— Потом в гостиницу позвонила, попросилась приехать. И приехала. Обычно женщины стесняются признаться, а эта сразу — влюбилась. Только вы, говорит, не пугайтесь, докучать не буду, лишь иногда напоминать о себе, чтобы, значит, не забывал. Ей зачем-то нужно, чтобы о ней помнили. Спрашивает, не возражаю ли, мол? Я сдуру-то и ляпни — пожалуйста. Женщина все-таки, как иначе скажешь?" Думал: одной поклонницей больше, одной меньше… А она говорит: я, говорит, экстрасенс, я к вам музыкой буду приходить. И вот, сам слышал. Сначала редко было, ничего, а потом женился, и она взревновала, принялась чуть не каждый час напоминать. Поцелуешься, а над головой — как колдовской колокольчик…
— Ведьма! — выкрикнул Аверкин и грубо выругался.
А у Андрея — мурашки по коже. Подумал: и он так же вот влип. Сказала же: "Умрешь от моей тоски". У этого хоть музыка, а что у него будет?! "Сам о ней забыть не можешь, — съязвил в свой собственный адрес. — Или потому не можешь, что она не дает?.." Долог летний день, но и он кончается. Было совсем темно, когда Андрей под руку с Аверкиным вышел на улицу. Вечерняя заря уже погасла, утренняя не зажглась, а на освещении местная власть еще продолжала экономить, как в недавнюю пору белых ночей. Шли они, как им казалось, довольно прямо, старались не выходить на середину дороги, но встречные машины все равно подмигивали фарами и сердито гудели. Не лучше вели себя прохожие, сходили с тротуара, а то и вовсе шарахались на другую сторону.
— Видно, хороши мы с тобой, — догадался Андрей.
— Я-то ничего, это ты все время тянешь меня, — возразил Аверкин.
— Я тяну? Да ты сам…
Он внезапно умолк, потому что увидел впереди парочку. Мужчина был лыс, как тот ученый из института, и одет похоже — в белый пиджак, белые брюки. А женщина… Как раз в этот момент парочка остановилась у освещенного окна, и Андрей замер: вроде она, Гиданна.
— Вырядился! — буркнул зло.
— Кто?
— Да никто.
— Я тебе друг или не друг?..
— Отстань.
Он все смотрел на парочку и не мог двинуться с места.
— Ты о тех, что ли? Пойду узнаю, что за типы.
— Ты что?!
— Документы спрошу. Или в милицию… для выяснения.
— Очумел?!
Подумал: может, ошибся? Была бы она, догадалась бы, что он тут. И вспомнил ее слова: "Я тебя совсем не чувствую". Парочка стояла тесно, явно целуясь, и Андрей зажмурился. А как открыл глаза, то никого уж не увидел: улица была пуста. Держась друг за друга, они заторопились вперед, заглянули в освещенные окна, но за плотными занавесками ничего не увидели.
— Ишь, как тебя! — посочувствовал Аверкин. — Доберешься до дому-то?
— Доберусь.
— Я бы с тобой, да меня моя живьем съест.
— Доберусь, — выдавил из себя Андрей, борясь с желанием заорать или зареветь по-бабьи.
— Хорошо тебе, ты холостяк…
— Хорошо тебе, ты холостяк…
Аверкин вдруг бросился на дорогу навстречу зеленому огоньку такси. Машина вильнула, но остановилась.
— Довезешь… куда-нибудь! — крикнул шоферу, суя в окно милицейское удостоверение. — Да не меня, вот этого…
— Куда-нибудь довезу, — усмехнулся шофер. Андрей плюхнулся на заднее сиденье, назвал адрес и забылся.
И замелькали перед глазами видения, одно другого чуднее.
Светящиеся колонны посреди темного поля, прозрачные силуэты в туманной дымке, дед Епифан, грозящий кому-то узловатым пальцем, опять силуэты, странные, вдвинутые один в другой, как матрешки. А то вдруг ясно увидел горящий сарай, пламя беззвучно металось, отражаясь в гладкой воде близкой речки. Речки? Нет, не сарай горел, а стог сена у знакомого омута, и кто-то метался на фоне пламени. Наплывом, как в кино, надвинулась стенка обшарпанного кирпичного гаража с давно некрошенными железными воротами и неоновой надписью «Свет» в отдалении. И замельтешили перед глазами машины, много машин, сбившихся посреди широкой улицы, и разбитый в дорожной аварии милицейский газик.
— Чужое надо вернуть, — услышал он детскую сентенцию.
Очнувшись, Андрей увидел, что такси мчится по незнакомой улице и что в салоне он не один. На фоне бокового окна силуэтно темнело красивое женское лицо. Голые руки, лежавшие на спинке переднего сиденья, матово поблескивали.
— Что? — спросил он.
— Чужим, нельзя пользоваться, опасно, — не изменив позы, произнесла женщина.
— Это вы мне?
И опять она не ответила прямо, завела речь о том, что человек в этой жизни должен все делать сам, что каждый — уникум, призванный сотворить в жизни нечто свое, обогащающее вселенский опыт. В точности, как Гиданна, заговорила, и Андрей испуганно покосился на нее, но увидел все тот же неподвижный силуэт, только силуэт, и ничего больше, ни блеска глаз, ни каких-либо бликов на лице.
Холод прошел по спине, и Андрей торопливо нагнулся к шоферу:
— Где мы?
— Приехали, — буркнул тот, не оборачиваясь.
Не дергаясь, не скрипя тормозами, машина плавно остановилась, и Андрей сам не заметил, как очутился на тротуаре. Начал рыться в карманах в поисках денег, соображая, сколько заплатить.
— Мне заплатили. — сказал шофер.
— Кто?!
Но машина уже тронулась, и желтые подфарники ее в один миг затерялись среди огней и теней ночной улицы. Оглядевшись, Андрей узнал однотипные пятиэтажки своей улицы. "Вот что значит настоящий товарищ! — подумал об Аверкине. — Такси поймал, заплатил. Не будь его, когда бы домой добрался? Утром?.."
— Утром надо рано выезжать, — сказал кто-то рядом.
Обернулся — никого. И заторопился по улице, испуганно оглядываясь. Вот и дом: железный мусорный бак, как всегда переполненный, сломанная береза, ящик с песком для детей, скамья-все знакомое. Плюхнулся на скамью и обругал себя свиньей: напился так, что голоса мерещатся, женщины…
Вспомнил самоуверенное заявление Аверкина: от баб лучшее лекарство — бабы же. И пожалел, что не полюбезничал с том пассажиркой в такси. Пригласить бы ее к себе, поговорить по душам…
— Мы поговорим, — опять послышался голос.
И опять никого рядом не оказалось. Теперь он испугался всерьез. Быстро поднялся к себе на пятый этаж. Не успел запереть эа собой дверь, как затрещал телефон. Еще не сняв трубку, понял: Гиданна.
Хотел сразу сказать что-нибудь резкое, но, вместо этого оттянул пальцем щеку, прогнусавил в трубку:
— Вам кого?
— Андрей?
Это была точно она. И голос спокойный, будто ничего не случилось.
— Его нет.
— Нет? Странно. Где же он?
— Он умер.
— Совсем? — В голосе насмешка.
Кого угодно можно обмануть, только не Гиданну.
— Совсем.
— Жаль. А я его любила.
— Что?!
Но трубка уже частила гудками. Он опустился на стул и обхватил голову руками. "Все смеется, издевается!"
— Любил волк кобылу, оставил хвост да гриву.
— Что? — эхом отозвалась телефонная трубка, которую он все держал в руке.
— Кто это?
— Ты чего, не узнаешь?
— Да я же, Аверкин. Ты в отделение не звонил?
— Нет, зачем?
— Демин в аварию попал. Живой, славу Богу. Она-то говорила, как знала. А он: обедать поеду. Вот и съездил. Чего молчишь?
— Думаю, — сказал Андрей, с тревогой вспоминая привидевшееся ему разбитое лицо Демина.
— Ну ладно, ложись спать. Умойся только.
Он прошел в ванную, сунул голову под холодный кран. Затем лег и стал думать о Демине, о Гиданне, о том, что все-таки происходит? И уснул. И, как ему показалось, сразу же проснулся. Перед глазами маячил большой черный крест. Не испугался, лежал и глядел на крест, пытаясь сосредоточиться. Наконец понял: оконная рама на фоне светлеющего неба. Комната была наполнена серебристым сиянием. Как в праздники, когда на улице зажигали иллюминацию. И волнующе пахло сеном, как там, у речки.
— Надо все вспомнить.
Он чуть не подскочил, так явственно прозвучал голос, который никак нельзя было отмести к внутреннему голосу.
— Как это?! Что вспомнить?
На фоне окна шевельнулся прозрачный силуэт, похожий на тот, что был в такси.
— Вспомнить все. С того момента, как взял книгу.
Он сразу понял, о какой книге речь.
— Что там вспоминать? Загрохотало, будто вертолет летит. Выскочил, а сарай-как свечка.
— Где книга?
— Сгорела, наверно.
— Она не сгорела. Ее нет.
— А я-то при чем?
— Ты должен вспомнить. Ты держал в руках книгу, только ты один.
— Я ее и не разглядел.
— Это тебя спасло.
— А что за книга?
— Это смертному знать не дано. Открывший ее уходит в мир иной.
Силуэт в окне был неподвижен, но вроде бы и пошевеливался, переливался, словно сотканный из утреннего тумана. Пришелец?! Вроде тех, что бродят вокруг деревни Епифаново?! Испугаться бы, но страха не было. Не пугала и явная угроза. Ведь он открывал ту, невесть откуда взявшуюся книгу. Только не запомнил, что там было написано.
— Ты пришла по мою душу? — спросил Андрей совершенно спокойно. Во сне же. Во сне страха не бывает.
— Ты должен вернуть книгу.
— Но у меня ее нет.
— Ты должен отнести книгу на место. Не открывай ее.
Силуэт в окне заколыхался и начал таять. Как струйка дыма под легким ветерком. Когда Андрей окончательно проснулся, было уже утро. Взглянул на часы семь. "Опять семь, — подумал. — Господи, когда ж они меня в покое-то оставят?" Подумал так в совершенной уверенности, что отныне он, как говорят в органах, "под колпаком" и что хочет он или нет, а придется выполнять задание. Какое? Этого он не знал, но был уверен: придется. Было такое ощущение, будто его вызвали к начальству и он, еще не представляя дела, уже готов мчаться, куда прикажут. Голова была тяжелая после вчерашней выпивки да после недосыпу. Брошенный в угол рюкзак попался на глаза сразу. Вспомнилась ополовиненная в сарае фляга, и он подумал: не «поправиться» ли? Прежде никогда не опохмелялся, и сейчас его передернуло от одной мысли о спиртном. Пошел на кухню и долго пил воду прямо из чайника. Собрался было завалиться досыпать, но тут опять увидел рюкзак. И вспомнил, что флягу он вроде бы оставил там, в сене, поскольку вместо нее попалась под руку книга. Если книгу не взял, когда выскакивал из сарая, то флягу-то и подавно, не до того было, чтобы искать ее. Сидя на кровати, он развязал рюкзак, сунул внутрь руку и вытащил… книгу. Ту самую, без названия, с таинственным тиснением на кроваво-красной обложке. Хотел открыть и вдруг совершенно ясно увидел перед собой белое пламя, охватившее сарай со всех сторон. И совершенно ясно понял: если он сейчас откроет книгу, то случится пожар. Потому что книга непременно должна сгореть. Но ведь сгорит и дом, как тот сарай. Было много неясного во всем этом. Андрей, как следователь, неясностей не любил, аналитический ум его да и весь жизненный опыт требовали во всем досконально разобраться. Что за книга? Почему она должна сгореть? Чего так боятся эти неизвестные, донимающие его видениями? Имеет ли он право сам, не доложив по команде, скрывать книгу, эту, может быть, важную улику? И вообще, кто дал ему право решать единолично?
— Не твоя, — вслух сказал он сам себе. — Книгу надо вернуть.
И вдруг забегал по комнате, засобирался. Бросил книгу в рюкзак, завязал его потуже, чтобы труднее было развязывать, не соблазняться дорогой, торопливо оделся и побежал на вокзал. Как и в прошлый раз электричка будто ждала его: едва заскочил в вагон, двери захлопнулись. Он сел на свободное место и тут же уснул, прижимая рюкзак к животу. Потом, вспоминая все это, Андрей, сделал вывод, что кто-то берег его, заставив уснуть, чтобы не думать, не мучиться. И день был в точности такой же, как прошлый раз. Сияло солнце, над полями висело, переливалось знойное марево. Кроме Андрея на пустынную платформу сошла женщина, одна-единстванная, худенькая, невысокого роста, по-старушечьи повязанная платком. Не оглядываясь, она резво сбежала по бетонным ступеням на тропу, ведущую туда же, в Епифаново, и заторопилась, зачастила тонкими ногами под длинной юбкой.