Мешок историй про шалого малого - Александр Мешков 3 стр.


— Я не хочу быть содержанкой! Я хочу сама всего добиться! — говорила одна, посасывая коктейль через трубочку.

— А что плохого в том, что красивый молодой человек будет тебя обеспечивать? — удивилась другая.

— Красивые и молодые все разобраны! Нам с тобой, Юла, остались лысые и пузатые…

— Да ладно! Игорек еще молодой…

— Он женат, твой Игорек… — захохотала первая. — Ты забыла?

— Ну и что? Я, между прочим, моложе его жены на семь лет! И не такая толстая…

— Но живет-то он с ней!

Надрывался высоким, хриплым фальцетом пожилой, кудрявый певец, манерно извиваясь в конвульсиях сладострастного пароксизма.

— Да ему уже поздно! Фитилек уже погас! А? Жорж? Погас фитилек? — спросил, смеясь собственной шутке, толстяк Юрка, пуская дым в лицо Георгию.

— Да нет. Он еще поглядывает на крошек. Поглядываешь, А? Жорик?

— Фитилек дрюкаешь тайком? — хохотнул Юрка.

— Женщины любят ушами, а мы старички любим глазами, — не обижался Жора на своих друзей. Женатики всегда подкалывают холостяков, хотя и втайне завидуют им. — Юра, тебе уже хватит. А то жена ата-та надает! — посоветовал Жора Юрке, заметив, что он снова разливает.

— У нас — патриархат, Георгий Львович! Бабу надо держать в узде! Ты вот не смог держать своих баб в узде и оттого сейчас вынужден пользоваться услугами дешевых проституток и хулить семейные ценности! А вот что я вам замечу. В истории педагогики гораздо больше примеров, когда только благодаря стараниям родителей дети становились великими. Гоголь, Толстой, Тургенев…

— Юрий, вы не в теме! — осадил его Кравец, — Тургенев не самый удачный пример, как, впрочем, и остальные, названные вами.

— Ну, началось опять… — Юрка наигранно, неестественно зевнул, — Любишь ты выебываться… Что значит: жить в одиночестве! Не с кем попиздеть: так вот он на нас отыгрывается…

— Мама Толстого умерла, когда ему не было и двух лет, — продолжил невозмутимо Жора, — Батя писателя, Николай, тоже умер рано. Воспитанием Льва Николаевича Толстого занималась «седьмая вода на киселе», троюродная тетка Татьяна Ергольская. А отец Ивана Сергеевича Тургенева, русского великого сочинителя, Сергей Николаевич, был гусарским офицером, небогатым дворянином, растратившим свое состояние на кутежи и карты. Возможно, вы, господа, в силу своей занятости, увлеченные гениальным языком сочинений писателя Тургенева, мало посвящены в подробности его жизни, в том числе личности родителей. Красавец мужчина, альфонс, бретер, кутила и мудила, поправивший свои дела женитьбой на богатой наследнице, Серей Николаевич, был человеком-похуистом, равнодушным ко всему, в том числе к детям. Ограничившись относительно скромной ролью чистокровного производителя, он покорно склонил свою выю под иго жены и стал сытым, деревенским, умиротворенным подкаблучником, халявщиком, охотником, картежником и бухальщиком. Он был бравый боец, герой, даже воевал и был ранен. Таким отцом я бы, лично, гордился. И мне бы хватало его примера для самосовершенствования и бахвальства перед друзьями. Я подозреваю, что он был даже близок масонам и декабристам, поскольку, согласно некоторым документам, умер он в своем имении, находясь под секретным надзором полиции.

— Откуда ты все это знаешь? — восхитился святой Павел.

— Да уж не от ума! Он пару лет программу вел про всяких писателей. Давайте, выпьем за отцов, — недовольно сказал помрачневший толстяк Юрка, после томительной паузы.

10.

На работе Кравец немного успокоился. Два часа он правил диалоги сценария какого-то внештатника, который ему подсунул заботливый Эженович.

— Тут с сюжетом все нормально, — пояснил, как всегда виновато, начальник сериала, — Но диалоги ни к черту. Сделай их немного смешнее. Вставь речевые характеристики, как ты умеешь. А то, как будто один человек говорит. Только быстро… Я тебе отдельно оплачу…

— А сам он почему не поправит, — с преувеличенным неудовольствием спросил Жора.

— Он не профессиональный сценарист. Он учитель физкультуры. Институт Лесгафта в Питере закончил. Но сюжетец интересный…

Кравец повиновался. Хотя мыслями время от времени возвращался к событиям прошедшего дня. Ну, а что собственно такого страшного случилось? Денег лишился? Ничего! Заработаем! В сентябре новый сериал запускаем! Главное, сын жив и здоров! Сегодня надо сводить его в театр! Нет! Лучше в цирк Дю Солей! А лучше на рок-концерт! Однако освободиться пораньше, как он задумал, у него не получилось. Георгию пришлось заменить Жорку Лысенко. И проторчал он на работе до 11 часов. «Ничего, — успокаивал он себя, подходя к дому, — завтра на целый день можно закатиться в картинг клуб, зоопарк или в сауну. Можно в Аква-парк, лупанарий или в дельфинарий!» Он сам уже забыл, когда посещал какое-либо культурно-просветительское мероприятие, кроме бара.

Чтобы не будить Рауля, он не стал звонить, а открыл дверь запасным ключом. Стараясь не шуметь, разулся и на цыпочках прошел к спальне. Сквозь щель пробивалась полоска света, доносилась тихая мелодия. «Не спит!» — с нахлынувшей незнакомым облаком нежностью подумал Кравец. Он осторожно приоткрыл двери и, закрыв рот, чтобы не закричать, отпрянул прочь в ужасе и омерзении…

12.

— У меня сейчас 4 миллиона в разных валютах, и я не знаю, куда их вложить, — с серьезным видом жаловался Юрка.

— Да, у тебя серьезные проблемы, — посочувствовал Жора.

— А что? Неизвестно, что будет завтра с рублем, с долларом и что — с евро! Тебе хорошо, у тебя денег не было, и нет, — парировал Юрка.

— Да. Мне хорошо, — согласился Жора.

К усатому мужику, в казацкой косоворотке, сидящему за соседним столом, подошел худой седой мужчина и протянул толстую, красную папку с бумагами.

— Роспись ваша нужна, Аарон Семенович!

— Давай ужо! — благодушно проворчал мужчина и стал просматривать бумаги, бормоча негромко: «Подчиняться авторитету пастора… наплевав на интересы других особей… после разбора пророчества… Объем стаканчика сто пятьдесят миллилитров… в духовке или в газовой плите… увеличит полет струи на расстояние до пяти метров при ингаляции яда на табак…» Что это за хуйня, а? Мудэнко?

— Это челябинская декларация прав человека, как вы просили, — подсказал ему седой мужчина.

— Пожрать не дадите, сволочи! — беззлобно, по-стариковски, пробурчал усатый, подписывая документ.

— Купи квартиру и сдавай, — посоветовал Юрке святой Павел, — деньги будут капать постоянно. Недвижимость — самое лучше вложение. Квартиры дорожают…

— Да я уже и так сдаю две двушки: свою и жены. У меня два оклада с них получается. Это вот, кстати, тебе Георгий к вопросу о роли родителей в жизни детей. Отец завещал мне две квартиры, обеспечив мне безбедное существование. В одной я живу, другую сдаю! Мне не страшны экономические потрясения!

— Это единственное твое достоинство: наличие гарантированного, халявного дохода, дарованного отцом, — сказал Жора, — Я бы отменил право наследования, или обложил бы наследство огромным налогом, чтобы молодой оболтус немного сам напрягся и сделал что-нибудь в своей жизни.

— Угомонись, Жорик! Ты просто завидуешь нам, олигархам средней руки, — погладил Георгия по голове святой Павел, — Зависть — страшная штука! Она точит твою печень и способствует выработке желчи, отравляющей твой организм. Всегда отцы старались что-то оставить своим сыновьям. Да хотя бы для того, чтобы они занимались творчеством или любимым делом: размножались и продлевали род.

— А вот и не всегда! Великие писатели развивались и творили не благодаря материальным обстоятельствам, а вопреки им! Взять великого энциклопедиста Джеймса Джойса!

— Так! Понеслась пизда по кочкам! В эфире программа о писателях! Паша! Налей ему, а то он не остановится! — воскликнул толстяк Юрка, — Я еще одной истории не выдержу!

— Слово Джой, друзья, — в переводе с английского значит радость, веселье, праздник, — не обращая внимания на замечание толстяка Юрки, торжественно начал лекцию Жора, — И папа Джойса, Джон Станислаус, оправдывал свою фамилию, радостно проводя время на вечеринках, пьянках, оргиях, утренниках и праздниках. Он обладал неплохим голосом и был душой компании, исполняя ирландские песенки. Джон Станислаус продолжал виноторговое дело, как и все мужчины их семьи, и, оттого, частенько бывал бухим. Его сын, Джеймс, мог бы припеваючи и бухаючи продолжить дело папы, но что-то его остановило. За Мери Мэй, матерью знаменитого писателя, тоже дали неплохое приданое. Но, начав жизнь с достатка, семья быстро обнищала. Халява редко приносит пользу, буржуазные друзья мои, о вы — сопливые рантье, живущие на ренту от наследства!

— А ты-то сам — кто? — не удержался святой Павел и поперхнулся от возмущения.

— Я простолюдин и честный труженик! — успокоил его Жора, — Мне ничего не оставили родители! Ничего! Но я нисколько не жалею об этом! Только заработанное твоими собственными усилиями имеет реальную цену и приносит истинное счастье! Так вот: виноторговое дело у Джойса не пошло, но отец все же смог устроиться на место сборщика налогов — непыльное и тоже халявное место. Мери Мэй занималась домашним хозяйством и воспитывала 15 детей, из которых, кстати, выжили только 10. Джеймс Джойс был вторым ребенком в семье. Пока у семьи были средства, Джеймса устроили в одну из лучших школ в стране. Но через некоторое время семья не смогла оплачивать обучение, и Джеймса перевели в другую, казенную, школу. Потеряв работу в налоговой службе, отец Джойса содержал свою многочисленную семью на мизерную пенсию. Жизнь резко покатилась по наклонной. Семья постоянно меняла квартиры, одну беднее другой, мать стремилась хоть как-то кормить семью на скудные средства, поэтому чувство горечи, презрения и ненависти к отцу у юного Джеймса росли и крепли, как и у многих детей во все времена, ожидающих халявных бонусов от родителей и получивших вместо этого хуй под нос. Впоследствии это отразилось в произведениях писателя. А ты говоришь — Отец! Хуйня это все — ваш отец! Не он определяет будущее человека. И тем более — не мать! Джеймс, мой любимый, Джойс, между тем, даже не имея сильного и волевого отца, не был безответным и слабым существом — ни в детстве, ни в юности, ни будучи уже взрослым человеком. Современники отмечали, что он всегда знал себе цену, благодаря успехам в школе, а не богатству, он уже в детстве был звездой. Он бы вынужден бороться за место в жизни, пахал, как я и как тот же Папа Карло, ежедневно и ежечасно. Не забывая при том наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях.

— Ага! — поддакнул святой Павел, — и умер от пьянства.

— Да, — вздохнул печально Жора, — он умер от пьянства, но умер свободным! Самым свободным художником в мире. Свободным от всего, в том числе от денег отца. Авторитет отца не довлел над ним. Давайте, за Джойса!

— Я не буду за твоего Джойса пить! — закапризничал вдруг Юрка, — Хуевый он писатель, твой Джойс! Мутный! Я больше двух страниц не выдержал такой мути! Потрясающее говно! Он там накрутил, с понтом, загадок: красный цвет, зеленый цвет. Ебануться можно, какой он загадочный. Для чванов, снобов, и паршивых интеллигентов, типа тебя, которых следует гнобить в лагерях, чтобы не сеяли заразу и не преклонялись перед ложными ценностями. И читают Джойса только чтобы потом пальцы гнуть: я Джойса читал! Ах, какие метафоры! Какая эзотерическая глубина! Вам его не понять! Епть! Да это хуйня, миф, типа «Черного квадрата». Малевич прикололся, а все думают: это гениально! Охуеть, как гениально: краски черной на холст вылить и размазать! И еще этот ваш Мандельштам… Пастернак… А если бы они отца слушали, может быть, их нормальные люди читали бы!

— Непочитание и презрение родителей своих — это большой грех! — согласился святой Павел, но рюмку опрокинул.

11.

На тахте, на мятых простынях, разметав в разные стороны руки и ноги, в бесстыдных позах, неподвижно лежали три голых мужских тела. Двоих гостей он видел впервые. Это были молодые, атлетически сложенные, ярко выраженные этнические, усатые латиносы. Хоть сейчас в кино у Тарантино и Родригеса снимай о Мексике. Одно из тел, посредине этой мерзкой содомской композиции, без сомнения принадлежало Раулю. На полу валялись окурки, осколки бокалов, три (Ни хуху себе!!!) пустые бутылки из-под элитных коньяков из секретного бара, расположенного в стене, за картиной Китайского художника Венга Яна, которую тот лично подарил Георгию в Урумчи. Как они нашли бар?

— Подъем! — набрав полные легкие воздуха, гаркнул Жора, но из горла его послышалось только безобразное шипение, как из испорченного крана.

— Встать, сволочи! — прокашлявшись, повторил он попытку. Голос его дрожал от обиды и возмущения. В его доме — блядство! Нет! Это Содом! Гоморра! Его сын педик! Да что же это такое! За что ему это испытание?! Один из парней приоткрыл глаза и показал Георгию знаком: мол, пшел вон!

— Я сказал: встать! — еще громче закричал Жора, — Встать! Встать! Вставай! Суки! Я вам… Сейчас… Нахуй! Из моего дома! Пидарасы! Вставай! — он сильно шлепнул по ноге крайнего парня, да так, что отбил себе руку. Парни постепенно приходил в себя.

— Папка! — улыбнулся глупой улыбкой, ничего пока еще не понимая, Рауль. — Я ждал тебя… И заснул…

Два гостя, взлохмаченные и жалкие, смотрели на Георгия мутными взорами, стараясь припомнить, что это за хуй такой вышел из сумрака.

— Кто это? — кричал Жора, чувствительно и методично тыча пальцем в лицо парню, потирающему свою ляжку. — Кто эти люди?

Голова парня тряслась от Жоркиных тычков, как у тряпичной куклы.

— Пидорасы? А? Отвечай! Ты пидорас? Что ты творишь? А? Рауль! Ты же… — Жора, уже не сдерживая слез, ходил взад-вперед по спальне, словно раненный тигр по клетке, — ты же позор! Это никак нельзя совсем кто узнает. На хуй все… Извратитель Малхиседдок… За это убивать. Ты сам хоть бы… Эх! Знал бы не ебался вообще никогда гады такие который вас родил фашистов блядские утробные…Это содомский порочный… Кто у нас… В жопу ебаные… Суки… Зачем это все лучше никого не было сына? Собирайся я не хочу чтобы ты был здесь никогда лучше бы вообще не приезжал обнимал я не знал всуе…

— Мать знает? — собравшись, наконец-то, с мыслями, отчетливо спросил он Рауля. Один из парней нашел свои штаны и пытался их надеть. Второй укрылся простынею.

— Мать? О чем? — переспросил Рауль, натягивая пижаму. Он теперь уже смотрел на Георгия исподлобья злым взглядом загнанного волка.

— О том, что ты — педик! Что ты — хуесос! — Жора жестом показал, как сосут.

— Ты! Мерзавец! Отвечай за свои слова! — взревел злобно сын, сжав кулаки.

— Что? Я? — Жора чуть не задохнулся от ярости, — Мне? Тебя? Я тебя, гадина такая…А ну-ка! А ну-ка убирайся отсюда! Забирай своих ебаных пидарасов! — Жора, не в силах больше сдерживать эмоций, в сердцах, не больно, но картинно, пнул в живот ближайшего к нему парня, закутанного в простынь. Парень согнулся пополам, потерял равновесие и мягко повалился на диван. Что произошло после этого, Кравец уже видел, словно в кошмарном сне, сквозь синеватую пелену. Он пытался проснуться и убежать из этого кошмарного сна, но его движения были вялыми и плавными, как в замедленной съемке. Его сын, красавец Рауль, будто в боевике, стремительно подскочил и быстрой, хорошо поставленной, серией ударов свалил отца на пол. В глазах у Кравеца стало темно. Теряя сознание, Жора чувствовал удары многочисленных босых ног, которые попадали ему по лицу и по почкам, по спине и по животу. Потом сверху на него обрушилось что-то тяжелое и стало темно и тихо.

12.

— Ты не можешь оценить роль семьи в жизни ребенка, поскольку у тебя ее никогда не было, — сказал толстяк Юрка, — И не будет.

— Это почему? — обиделся Жора. — Почему это не будет? Ты что — Энгельс?

— Почему — Энгельс?

— Потому что ты непроизвольно цитируешь его «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

— Хо-хо! Какие мы разносторонние! — воскликнул Юрка. Святой Павел поднял рюмку и постучал по ней вилкой.

— Потому что ты стар! — сказал он, — Суперстар! Потому что за тебя пойдет только какая-нибудь предприимчивая, смазливая, молодая гастробайка из какого-нибудь Кривожопинска, чтобы отжать после развода у тебя квартиру. Нормальная женщина с таким злобным, самовлюбленным старикашкой жить не будет! Потому что ты эгоист, — уточнил святой Павел, — слушать твои рассуждения о твоей непризнанной гениальности нормальная женщина не согласится. Разве только одинокая, глухая старушка, от безысходности…

— И то, если ты будешь бегать ей за лекарствами в аптеку… — добавил толстяк Юрка. — А может быть, какой-нибудь старичок? А, Павел? Старички бывают тоже симпатишные!!! Ха-ха-ха-ха-ха-ха…

— Блядь! Ты посмотри! Апокалипсис какой-то! — выругался Кравец, в притворном восхищении покрутив головой.

— Ты привык жить только для себя и отвечать только за себя, — продолжал невозмутимо святой Павел, — Винить тебя в этом нельзя! Ты не виноват. Ты воспитывался один, как волчонок в клетке зоопарка среди других волчат, и не променяешь сомнительное счастье мнимой свободы на вериги брака. Семья — это труд! Тяжкий труд! Надо спину гнуть не на себя, а на господ: на жену и на детей. Семья — это добровольное рабство. А господа еще покрикивают: тафай, тафай!

— И плетью тебя по спине! Плетью! — хохотнул Юрка, откинувшись на спинку кресла. — Позвольте, Юрий! Но ты же только что говорил, что ты в доме хозяин! — напомнил Жора.

— Ах, оставьте! Это пустая бравада! Мы, пожизненно заключенные тюрьмы под названием «семья»! Все так говорим, что мы вольноотпущенные, условно осужденные! — рассмеялся святой Павел, — На самом деле, мы с радостью идем в крепостные, потому истина в том, что отдавать гораздо слаще, чем брать! Отдавать, дарить! Это ни с чем не сравнимый кайф! Это метафизический оргазм!

Назад Дальше