— Что? — возмутился Николай, — Вы хотя бы женщину не оскорбляли! Вы же просто издеваетесь над людьми!
— Ебитесь, вам говорят!!! — вскричал полицейский.
— А вы — обманываете Закон, нарушаете Государство и дурите нашего Президента! — возразила женщина-народоволец, тыча в груди Заколупина худым костлявым пальцем. — И будете арестованы до суда, как преступник, представляющий угрозу для общества!
— Пусть поебутся для начала! — строго настаивал Мошонкин.
— Он сбежит, если его оставить под подпиской о невыезде! Непременно сбежит! — согласился с ней рябой мужчина. — И еще взорвет что-нибудь! Метро или дом девятиэтажный, каким-нибудь гексогеном. Не зря же они в Москву так рвутся! Медом им тут намазано! Не сидится в Кантемировке! Чего тебе в Кантемировке не сидится, тварь?
— Ну Коль! Ну давай разок! — тянула его за рукав Анна Семеновна.
— Я не Варь!
— Ебись, давай! — больно ткнул Николая в бок резиновой палкой полицейский.
— Так! Все! Пошли! — решительно сказал Николай и, взяв покорную, словно стельную телку, Анну Семеновну за талию, повел ее к койке. Он резко, будто стриптизер-новичок, сорвал с себя брюки, рубашку, носки, с трудом нашел в куче серого, зловонного тряпья простынь и залез под нее. Рядом с ним бесформенной тушей рухнула Анна Семеновна. Пружины взвыли. Комиссия придвинула стулья поближе к кровати. Женщина села ближе всех.
4.— Я не понял, вы что, так и будете на нас зырить все время? — возмутился Николай, в недоумении рассматривая зрителей партера.
— А вы полагали, что мы позволим вам еще раз обмануть государство? — с сарказмом спросил его мужчина. — Может, хватит дурачить нас? Все! Кончилось ваше время, аферисты! Хватит! Домой пора! В Кантемировку! Аля-улю!
Николай с омерзением отвернулся от «комиссии» и вял за грудь Анну Семеновну, всуе пытаясь побороть отвращение и пробудить в себе желание. Анна Семеновна, восприняла этот жест, как команду «Старт!», и стала своей шершавой рукой проворно тормошить поникшее, оскорбленное и униженное хозяйство Николая.
Тот в свою очередь сквозь складки кожи достиг влажной, волосатой, жесткой, словно сапожная щетка, дряблой «киски» своей «жены» и, закрыв глаза, стал с усилием представлять себе, что он лежит с Жанной Фриске. Потом пытался представить Анну Семенович, но чувствовал только Анну Семеновну.
— Видите? — комментировала, призывая к вниманию своих коллег, худая женщина, — Как он смешон в своей лжи! Я так и знала! Я была абсолютно уверена! У него ничего не выходит и не выйдет! Потому что он женился только из-за прописки и штампа в паспорте! Это брачный аферист! Импотент!
— Тихо вы! Вы мне мешаете сосредоточиться! — вскричал Николай разражено! — Ты можешь пососать? — шепотом обратился он к Анне Семеновне.
— Конечно, милый! — мурлыкнула Анна Семеновна, обдав Николая запахом мокрой пепельницы, и, словно опытный дайвер, нырнув под простынь, принялась с жаром обрабатывать «малыша». Через десять минут Николай Заколупов почувствовал, что дела пошли на лад. Он ласково отстранил голову Анны Семеновны и, перевернув ее на спину, легко вошел в ее необъятную Вселенную. Уткнувшись в конопатое плечо женщины, чтобы не видеть лица, он стал торопливо совершать фрикиции. «Скорее бы конец! Скорее бы!
Ну, давай же!» шептал он про себя, слыша возле уха пыхтение и постанывание Анны Семеновны.
— Кажется, пошло дело, — сказала женщина.
— Ага, — согласился прыщавый, — Конечно, она же ему пососала! Так бы и я мог…
— В смысле — пососать? — спросил Мошонкин.
— Да нет. Возбудиться, — смутился мужчина и поправил свой аккуратный пробор.
— Давай, парень! — переживал полицейский, — Жми! Сделай ее!
— Ты на нее смотри! Смотри на нее! Она же твоя жена! — приказывала женщина. — Что — противно?
— Прекратите комментировать сейчас же! — прикрикнул на них Николай, — Что же это такое! Вы что на футболе?
— Да, ребята, мы же мешаем ему… — согласился полицейский.
Наконец Анна Семеновна с хриплым, сдавленным криком висельника, кончила, возвестив привередливым законникам и фарисеям о том, что любовь, Правда и Закон восторжествовали! Некоторое время Николай, тяжело дыша, лежал без движения на обширном теле Анны Семеновны, как на копне сена.
— Мущщина! Живой? — тронула его за плечо женщина. Мошонкин хохотнул.
— Ну что, Николай! Поздравляю! — рябой мужчина с доброй улыбкой пожал руку лежащему Николаю, — Ведь можно было сразу по-хорошему. По-простому, по-русски, как мужик, без ваших провинциальных кантемировских фокусов? Мы же ничего сверхъестественного от вас не требуем?! Разве не так?
— Так, — согласился Николай.
— А иначе, как мы выявим брачных авантюристов и подлецов, пользующихся бесправными и бедными москвичками? Так ведь?
— Так, — согласился Николай.
— Держи краба, братан! — полицейский по-доброму встряхнул руку Заколупина, — Так держать! Тока ты частишь немного. Ты как спринтер, а надо как марафонец. Бабе надо помедленнее и подольше, чтобы она удовольствия схватила. Мне мой психоаналитик всегда так говорил. Быстро не надо, мы же не животные!
— Энее-бене-рекс! Квинтер-финтер-жекс! Эене-бене-раба! Квинтер-финтер-жаба! Вы поняли, что я имею в виду? А? Николай? — хохотнула женщина-комиссар, — Мы встретимся теперь через полгода! Раз в полгода мы проверяем законность и легитимность браков. Нас не наебешь! Так что, Николай, прощаемся ненадолго! — она хитро подмигнула Николаю и игриво погрозила ему пальчиком. — Адье! Полгода плохая погода! Полгода почти никуда!.. — фальшиво пропела она.
Анна Семеновна, не одеваясь, босиком, проводила гостей до двери, закрыла за ними. Николай сидел в кровати, укрывшись грязной, пахнущей мочой, простынею, тупо уставившись на черного таракана, медленно и бесстрашно ползущего по обутым в лапти ногам невезучего переселенца, законченного мертвеца, лежащего в безлюдной степи возле повозки, на картине русского художника Сергея Васильевича Иванова.
КОНЕЦ
Концерт Ридинга
1.Сухоглотов Аркадий тяжело, словно тяжелоатлет штангу, оторвал голову от стола, взял ее, словно вес, с хрустом покрутил ею в разные стороны и, наконец, облизав пересохшие губы, окончательно проснулся от неясных резких звуков, происходивших где-то неподалеку, внутри его сознания. Немного посидев в странной, недоделанной до совершенства позе, он, наконец, понял природу этих мерзких звуков, соединяющихся в незнакомый атональный мотив. Это были сочные звуки скрипки, доносившиеся справа, где жила соседка Роза Циплак со своим маленьким ублюдком, сыном Эдиком.
— Скрипач, в жопе хуй, — горько и болезненно усмехнулся Сухоглотов Аркадий и полез в холодильник, где по его прогнозам должно было стоять пиво, но не стояло. Пришлось попить простой, с привкусом железа, воды из-под крана.
2.— Мам! Послушай, как я уже умею! — раздался из кухни голос Эдика. Мама, стоя у зеркала, увлеченно и торопливо создавала свой облик, красила губы, подрисовывала глаза, накладывала тени.
— Сейчас! — отозвалась она. Взглянула на часы. Она опаздывала.
— Давай, сынуля, что там у тебя… — она присела на табурет.
— Вот! Слушай… — Эдик взял скрипку на плечо, прижал подбродник, закрыл глаза, положил смычок на струны и плавно провел по ним. Звук инструмента был сочный, насыщенный, звонкий, волшебный. А ведь это была обыкновенная фабричная скрипка-четвертинка, еще вчера звучавшая, как половозрелый кот, которому прищемили хвост. Но почему-то именно на маленькой кухне акустика непостижимым образом преображала звук инструмента таким образом, что он становился чистым и звонким, словно в концертном зале филармонии. Эдик играл первую медленную и печальную часть концерта венгерского скрипача Оскара Ридинга Си минор op. 35. для скрипки и фортепиано. Этот незамысловатый, и при этом очень красивый концерт из хрестоматии для 1 класса, так называемый — «педреп» (педагогический репертуар), уже много лет был обязателен для всех скрипачей начальной музыкальной школы. Он позволял почувствовать скрипку и уверовать в свои силы. Эдик уверовал в себя буквально 3 дня назад.
— Какая красота! — с театральным восторгом постанывала мама, незаметно поглядывая на часы. — Это что?
— Это, мама, концерт Оскара Ридинга для скрипки и фортепиано. Мы уже один раз пробовали играть его вместе с девочкой Людой на фортепиано. Знаешь, как красиво с фортепиано! С девочкой Людой мы играли. Ее ко мне прикрепили. А ты слышишь, какая вибрация теперь у меня? — Эдик извлек верхний звук с вибрацией.
Эта необыкновенная вибрация долго не получалась у Эдика. Но он разгадал секрет этого приема. Вибрация у всех скрипачей разная, и она является такой же индивидуальной чертой музыканта, как подвижность пальцев или его своеобразное умение воспринимать музыку и воспроизводить ее. И вот Эдик уже три дня, словно младенец только что научившийся ходить, в одиночестве потрясал самого себя своей вибрацией на кухне. Ах, что это был за концерт! Жаль, что Ридинга отчего-то не исполняют великие музыканты! А чего только стоит третья часть, самая веселая, праздничная и танцевальная, она похожа на венгерский свадебный танец. Но мама не дослушала до третьей части.
Эта необыкновенная вибрация долго не получалась у Эдика. Но он разгадал секрет этого приема. Вибрация у всех скрипачей разная, и она является такой же индивидуальной чертой музыканта, как подвижность пальцев или его своеобразное умение воспринимать музыку и воспроизводить ее. И вот Эдик уже три дня, словно младенец только что научившийся ходить, в одиночестве потрясал самого себя своей вибрацией на кухне. Ах, что это был за концерт! Жаль, что Ридинга отчего-то не исполняют великие музыканты! А чего только стоит третья часть, самая веселая, праздничная и танцевальная, она похожа на венгерский свадебный танец. Но мама не дослушала до третьей части.
— Замечательно, сынок, — она снова чмокнула его в щеку, — Прости! Сейчас я побежала, а то у меня репетиция хора. А потом, вечером, ты мне еще поиграешь.
Она нежно поцеловала его и выскочила, легкая, эффектная, пестрая, как бабочка махаон.
3.Эдик печально вздохнул: он знал, что вечером никто не послушает его игры. Мама приедет, как всегда, поздно ночью, когда он будет спать. Потому что она после вечернего спектакля поедет еще петь в ресторан и после ресторана как карта ляжет. А утром опять убежит, второпях чмокнув его в щеку, на ходу поедая бутерброд. А кроме мамы, у Эдика и не было слушателей. Игорь Иванович — преподаватель по специальности, с отвращением слушал игру своих учеников. Для него, бывшего солиста оркестра, а потом ресторанного скрипача, игра учеников была невыносимой пыткой…
Скрипка была мечтой Эдика примерно лет с пяти. Он сам выбрал ее среди многих других инструментов. Он прочитал книгу о великом скрипаче Генрихе Венявском, когда ему было шесть лет. Он слушал записи великих скрипачей…
И вот однажды мама возвратилась с работы загадочная и таинственная, с большим пакетом.
— Ну, разворачивай! — сказала она Эдику. Эдик развернул и увидел ее! Скрипку! Молчаливая и скромная, словно невеста, она лежала в футляре, на сиреневом бархате. Предмет его ночных грез! Он тут же, взяв смычок и приладив скрипку к подбородку, стал играть, но слышно было лишь шипение. Эдик чуть не расплакался. Скрипка безмолвствовала. Это потом он узнал, что надо поднять струны на подставку, натереть смычок канифолью. В музыкальную школу он поступил без труда, спев на прослушивании неаполитанскую песню «О соле миа» на языке оригинала. «Че белла коса на джурнэта эсоле…» У него обнаружился абсолютный слух. В школе с первых же уроков он стал проявлять себя как самородок, рожденный для скрипки. Правда, Эдик не предполагал, что в карьере музыканта ему придется столкнуться с трудностями этического порядка. Дело в том, что мальчишки в их пролетарском районе презирали скрипачей, пианистов, флейтистов, балалаечников и прочих «интеллигентов сраных», считая их людьми второго и третьего сорта. Зато в почете были боксеры, борцы, сыновья и братья криминальной братвы и просто драчуны. Завидев Эдика, дворовые пацаны окружали его, кричали ему в лицо, ставшее вдруг обидным нецензурным слово «Скрипач! Скрипач!». Они дергали его за полы пальто, давали ему пендаля, надвигали ему вязаную шапку на глаза, кидали в него снежками, грязью и просто камнями. Эдик спустя некоторое время даже стал сомневаться в правильности выбранного им пути.
4.Закрыв за мамой двери, Эдик загрустил. Он ожидал более ощутимого эффекта от своего достижения: восторга, слез умиления, аплодисментов. Он некоторое время неподвижно лежал на диване, глядя в потолок. Прошел час, затем другой. Когда стрелки часов подошли к одиннадцати, Эдик стал потихоньку собираться. Он уложил скрипку в футляр, аккуратно накрыл ее сверху бархатной тряпочкой. Руками пригладил непокорные кудрявые вихры, взял футляр и, закрыв дверь на два оборота ключа, спустился во двор. Ярко светило солнце. Неугомонные и горластые мальчишки играли в футбол. Завидев Эдика один из них, его ровесник, худой и конопатый, похожий на бездомного, помойного кота, Цыков Вовка, стоявший на воротах, закричал противным голосом в си миноре: «Скрипа-а-а-а-ч-а-ч-ч-ч!». Но тут мяч влетел в ворота, и он заткнулся. Относительно благополучно миновав футбольное поле, Эдик подошел к двухэтажному полуразвалившемуся бараку. На него уныло глядели пустые глазницы безжизненных окон. Стекол в них давно не было, их бережливо вытащили и пропили хозяйственные мужики из ближайших домов. Барак должны были снести со дня на день. Оглянувшись и не заметив никого вокруг, Эдик зашел в единственный подъезд, без двери, пропахший мочой и помоями, открыл скрипучую дверь подсобки, где еще валялись черенки от лопат и грабель, детская коляска без колес, встал на деревянный ящик, подтянулся и запихнул футляр со скрипкой в глубину полки. Отошел, убедился, что инструмент не видно, и вышел на улицу. Эдик торопливо прошел два квартала и исчез в подъезде точно такого же барака. Он легко взлетел на второй этаж и дробно постучал в двери.
— Эдик? Ты? — услышал он надтреснутый женский голос.
— Я! — ответил он.
— Открыто! Я в ванной! — донесся до него тот же некрасивый голос, похожий на крик ночной птицы.
5.Эдик вошел в полутемный коридор и разулся. Прошел в маленькую, плотно заставленную мебелью комнатку. Сквозь толстые малиновые портьеры с улицы пробивались солнечные лучи, образуя волшебные, сказочные, причудливые мечи из пыли. На стенах многочисленные фотографии, изображающие одну и ту же маленькую женщину в различных театральных костюмах. На одних она была в костюме амазонки, на другом в индийском национальном костюме, на третьем снимке женщина была в наряде сказочной царицы. Над столом нависал тяжелый, старинный тряпичный абажур. Вся мебель в доме дышала былинной стариной. Даже массивный диван, на котором сидел Эдик, казалось, помнил рябую жопу Сталина.
— Я ждала тебя, Эдуард, — маленькая женщина, высотой полтора метра, пятидесяти лет, вытирая синим, махровым, полотенцем обесцвеченные перекисью волосы, вошла в комнату. — Ты голоден?
— Нет, — лаконично ответил Эдик, не глядя на хозяйку.
— Ты чем-то огорчен?
— Нет.
— Как мама?
— Хорошо.
— Ты передал ей привет в прошлый раз?
— Да.
— Ты сегодня немногословен, Эдуард. Книжку мою прочитал про Незнайку?
— Читаю. Она на украинском языке. Мне надо привыкнуть.
— Ну и как?
— Смешно. Украинский язык смешной.
— Я сегодня получила от Вадика письмо. У него все хорошо. Коллектив очень порядочный. Хорошая библиотека. Только Интернет не работает. Район спокойный. До райцентра всего двадцать километров. На другой стороне речки — Афганистан. И он по утрам видит, как пастухи гонят овец на выпас, представляешь? Ты в парке хочешь покататься на машинах?
— Хочу, — ответил Эдик.
— Тогда посиди, пока я соберусь. А потом мы в кафе посидим, мороженое в кафе покушаем. Да? Хочешь в кафе?
— Да.
Хозяйка вышла. Он услышал, как она запела своим контральто с глубокой вибрацией: «Нет смысла в ваших чувственных реча-а-а-а-ах! Абсурдны и нелепы ухищренья парадии-и-игмы!!»
6.По паспорту ее звали Клавдия. В народе — Белкой, за белые волосы. Она была маминой подругой. Вернее — сослуживицей. Они вместе пели в хоре оперного театра. А Белка еще и занималась репетиторством по вокалу. У Белки был взрослый сын Вадим. Эдик никогда его не видел. Вадим только что закончил Борисоглебское военно-авиационное училище и служил лейтенантом где-то на границе. Белка была свободной и одинокой женщиной, и Эдик, практически, был одинок. Вот и встретились два одиночества. Белка водила Эдика в цирк, в парк, брала с собой на пляж, читала ему книжки, играла с ним. Она словно вернулась в детство. Для Эдика она была единственным близким человеком в этом мире. После школы он всегда бежал к ней. А в последнее время и вместо школы.
Белка вышла к нему через пять минут нагая. Ее дряблые груди, забывшие прикосновение мужской руки, безжизненно болтались, словно две пустые хозяйственные сумки. Она присела рядом с Эдиком. Сердце его забилось в груди пойманной птицей.
— Ну, что ты? — Белка взяла его руку и положила к себе на грудь. Эдик руку не убирал. Белка перевела руку на мохнатый лобок.
— Давай! Ты же хочешь! Тебе ведь понравилось в прошлый раз?
Эдик кивнул головой. В прошлый раз действительно было хорошо. И в позапрошлый раз тоже.
— Давай, достанем его! Ну-ка? Где он? Петушок, петушок, красная головушка! Куда мы спрятались? Ку-ка-ре-куу-у-у-у-у! Ко-ко-ко! Мои хорошие! Иди сюда!? Вот он! Ты зачем спрятался? — Белка сюсюкая противным тонким голоском Мальвины, проворно расстегнув штаны, достала напрягшийся писюлек Эдика. Эдик смущенно засмеялся и отвернулся. Белка наклонилась и стала колдовать над пахом. Потом она легонько опрокинула Эдика на диван (который еще помнил рябую жопу Сталина!) и вставила писюлек в себя.