— Воин, где принцесса Анна?
В это время подъехал Бержерон. Он слышал вопрос короля и сказал:
— Мой государь, русская княжна Анна Ярославна пред тобой.
— Полно, — возразил Генрих. — Того не может быть. Я не верю, чтобы россиянка, и уж тем более княжна, скакала на лошади, как отважный наездник.
Анна весело засмеялась, крикнула по-французски: «Догоняй, король!» — ударила коня плетью и помчалась по чистому полю. Генрих поднял коня на дыбы, развернулся и пустился преследовать Анну. Он старался изо всех сил, но скоро понял, что его скакун тяжелей, чем резвая кобылица Анны, и стал отставать. Княжна заметила это и сдержала свою Соколицу.
Вскоре король догнал Анну и воскликнул:
— Я никогда не думал, что моей супругой будет лихая амазонка!
— У нас на Руси все женщины такие, — задорно ответила Анна. А сойдясь нога в ногу с Генрихом, уже тихо и скромно сказала: — Здравствуй, мой государь, и прости меня за дерзость. Я ведь не думала, что встречу тебя в поле.
— Конечно, прощаю. Мне лестно, что моя будущая супруга может утереть нос любому наезднику. — Он смотрел на Анну внимательно и упорно. В карих глазах светилось неподдельное удивление. — Во сколько же лет ты впервые села на коня?
Анна потупила взор, склонила голову, но, одолев смущение, сама пристально всмотрелась в лицо человека, который через каких-то несколько дней станет ее супругом.
— Не помню, государь, кажется, в ту пору, как научилась ходить.
Наделенная проницательностью, она поняла, что Генрих доброжелательный и милосердный человек, готовый на самопожертвование и умеющий понимать других людей, не склонный к гневу и уж тем более к злобным поступкам. Крупный нос с горбинкой, карие глаза чуть навыкате, впалые щеки, бородка клинышком — все это не привлекало к нему как к мужчине. Однако из рассказов Бержерона Анна знала о его ловкости и силе, его широкие плечи, крепкая грудь говорили о том, что он посвятил свою жизнь единой цели: сделать Францию мощной и сильной державой. Все это согревало Анну. И она прервала затянувшееся молчание:
— А скакать на коне меня научили пространства Руси. К тому же батюшка отроковицей брал меня на охоту. Там, сам знаешь, государь, плохому всаднику делать нечего.
Слушая Анну, король почувствовал наслаждение от ее мягко звучащего голоса. Она говорила правильно и не так, как парижанки, у которых грубые звуки и слова таковыми и оставались. Удивило короля и то, что не только от ее слов, но от нее самой исходило некое тепло, и оно, как огонь камина в зимнюю стужу, притягивало к себе, и наступала приятная нега.
— Я тоже люблю охоту. И когда отец был жив, он брал меня в леса.
Король и княжна продолжали путь к лагерю в уединении. Им не нужен был толмач, и они избавились от скованности и неловкости, ехали свободно, ведя разговор о том, что считали нужным узнать друг о друге. Генрих спросил, как живут и здравствуют великий князь и великая княгиня. И Анна охотно поведала о батюшке с матушкой, а к тому же о братьях и сестрах.
— Мой старший брат, князь Владимир, правит Великим Новгородом. Старшая сестра Елизавета ныне королева Норвегии. А младшая, Анастасия, выходит замуж за короля Венгрии. Обе они у меня такие красивые, что я им завидую. Генрих понял лукавство Анны и улыбнулся:
— Об этом мы еще узнаем и услышим, кто из вас лучше очаровывает рыцарей.
— Я говорю правду. Король Гаральд без ума от сестрицы Елизаветы. А уж он-то повидал на своем веку красавиц. И Анастасия любима, — рассказывала Анна о сестрах.
Их разговор оборвался близ лагеря. Генрих и Анна остались довольны случайной встречей. Не будь ее, они не тотчас избавились бы от натянутости в общении. Однако ночь в становище на Маасе для Анны и для Генриха была долгой. Анна лежала рядом со спящей Анастасией, вновь и вновь вспоминала все, что случилось за минувший день, и благодарила Бога, что он дал ей возможность так просто познакомиться со своим будущим супругом. Она увидела в Генрихе достойного государя. Он любил свою бедную Францию и ее народ. Как оказалось, у них не было расхождений и во взглядах на религию. Они и об этом поговорили, и оба чтили единого Господа Бога, его Сына Иисуса Христа и Матерь Божью Деву Марию. Что ж, и она в урочный час войдет в его храм как равная и будет заботиться о простых французах. Наконец, уже под утро, придя к мысли о том, что она постарается никогда и ни в чем не огорчать короля Франции, Анна уснула.
Мысли Генриха в бессонную ночь кружили вокруг иного. Он думал о той великой державе, с которой ему предстояло породниться. Что ж, считал он, сие породнение доброе. В трудное время тесть никогда не откажет ему в помощи, ежели она понадобится для благого дела. Генриха удивляла и радовала доброта Ярослава к иноземным изгнанникам. Сколько их нашло приют при дворе этого великодушного государя! Слышал он от Бержерона, что даже английские принцы Эдвин и Эдвард гостили у Ярослава три года. Старший к тому же сватался за княжну Анну. Вот была бы для него, короля, потеря, считал он. Согревало Генриха и то, что теперь через сестер Анны он найдет добрый отклик в сердцах королей Венгрии и Норвегии. Хватит жить Франции словно в монастырском заточении, отделенной от миролюбивых стран Восточной Европы стеною Германской империи. К тому же Генрих надеялся, что Анна внесет свою лепту в скудную казну домена. Надо думать, Ярослав Мудрый не поскупился для любимой дочери на серебро и золото. В таких думах протекала последняя ночь короля Франции перед вступлением в брак с княжной Анной.
На другой день с рассветом в лагере убрали шатры, и едва поднялось солнце, как на дороге, ведущей к Бор-де-Люку, появилась длинная вереница колесниц свадебного кортежа. В пути Генрих никого не погонял, сам не спешил. Еще в Реймсе архиепископ Гюи сказал королю, что самый благодатный день для бракосочетания, дабы не маяться, — это день Святой Троицы, который приходится на четырнадцатое мая. И добавил:
— Бракосочетание в сей день пребывает под десницей Господней.
— Я внял твоему совету, святой отец, — ответил Генрих. — Мы войдем в храм в день Святой Троицы.
Дни до четырнадцатого мая протекали в благодати. Генриху доставляло огромное удовольствие видеть в течение этих дней свою нареченную рядом и узнавать о ней все больше нового. По утрам он с нетерпением ждал ее появления к трапезе. И каждый раз он видел иную, еще более загадочную Анну. Она преображалась во всем, и особенно во внешности. Утром она выходила в свободном византийском платье, и райские розы переливались на шелке словно живые. И косы ее были уложены венцом, их украшала девичья корона. В полдень она появлялась в простом нежно-голубом сарафане, ее тонкую талию перехватывал золотой поясок. Косы были распущены, лишь алая да золотая ленты ниспадали вместе с локонами чуть ли не до пояса. Голубые глаза Анны были еще глубже, и в них умещалось все чистое и синее небо Франции.
И случилось так, что в свои тридцать девять лет Генрих влюбился в свою невесту, словно пылкий юноша. Он забывал о ранах, которые давали себя знать, забывал об усталости, душа его ликовала, и он только что не пел.
Когда подъезжали к Реймсу, Анна, смущаясь от влюбленных взоров короля, сказала Анастасии:
— Я боюсь за государя. Он потерял из-за меня голову.
— Сама не потеряй, — засмеялась Анастасия. — Французы умеют покорять сердца женщин.
— Нет, Настенушка, мое сердце всегда с Янушкой, — возразила Анна, но говорила она это весело, без намека на грусть.
Судьбоносица Анастасия знала о своей любимице больше, чем та о себе. Зрила за окоемом ясновидица еще две лебединые песни. И обе они покажут любвеобилие сердца королевы Анны.
Огромная толпа горожан Реймса встретила короля и его невесту за городскими улицами, и с восторженными возгласами французы проводили кортеж до замка, где королю и княжне предстояло приготовиться к венчанию. До обряда оставалось несколько вечерних часов и последняя ночь. Анне показалось, что их не хватит, чтобы ко времени собраться к венцу. Она волновалась не в меру. Анастасия ее успокаивала:
— Забудь обо всем, сочти, что пойдешь обыденно в храм на молебен.
— Удивляюсь тебе, Настена. Как можно не волноваться о том, что случится завтра, — ворчала Анна.
— Завтра исполнится то, к чему вела тебя судьба. Вспомни Берестово, пруд, вечер. Вот и лихоманка пройдет. Батюшке с матушкой поклоны пошли. Они тебя кои годы вели к королевскому венцу.
— И правда, чего это я всполошилась, — успокоилась Анна и присела рядом с Анастасией. — Давай-ка лучше былинную споем про моего дедушку, Владимира Красное Солнышко.
В городе в этот вечер никто не уходил домой. Горожане веселились и пели песни, танцевали, и многие из них провели ночь без сна, толпами бродили по улицам. То были истинные французы. Лишь одна улица — от замка, где располагались король и его свита, до Реймского кафедрального собора, где быть венчанию, — пустовала. Ее охраняли три сотни воинов — французских и русичей, — чтобы дать жениху и невесте проехать утром до собора без помех.
В городе в этот вечер никто не уходил домой. Горожане веселились и пели песни, танцевали, и многие из них провели ночь без сна, толпами бродили по улицам. То были истинные французы. Лишь одна улица — от замка, где располагались король и его свита, до Реймского кафедрального собора, где быть венчанию, — пустовала. Ее охраняли три сотни воинов — французских и русичей, — чтобы дать жениху и невесте проехать утром до собора без помех.
И наступило время венчания. В часовне замка Генриха и Анну исповедал епископ Готье. Анна не нашла отличия в католической исповеди от православной. Все было так, когда она ходила в собор Святой Софии на покаяние, за отпущением грехов. Знала она, что сам человек не может без Божьей помощи очистить свою душу. Ему важно утвердиться в безмерности милосердия Бога. Так утверждал митрополит Михаил в Киеве, и то же самое говорил епископ Готье в Реймсе, исповедуя Анну. Княжна, как ей показалось, очистилась от грехов. Она в них покаялась, но и сама не ведала, грехи ли это. И все-таки Анна скрыла то, что была любима и сама любила и наслаждалась близостью с любимым. Считала Анна, что об этом грехе нет нужды знать католическим священникам, ибо на Руси она за свою любовь к Яну Вышате, за свои вожделения покаялась многажды.
После исповеди невесту одели в белое шелковое подвенечное платье византийского покроя, кое она привезла из родительского дома, надели и многие драгоценные украшения, заплели косу и хотели было подрумянить лицо, чтобы скрасить бледность, но Анна не позволила того мамкам-нянькам. У крыльца замка Анну ждала колесница, запряженная шестеркой белых лошадей. По воле Анны позади нее сидели Анастасия и Пьер, коих она попросила быть посажеными матушкой и батюшкой. Король Генрих ехал за колесницей верхом на своем белом скакуне. Его сопровождали придворные вельможи, многие вассалы и два отряда воинов — французов и россов. За русскими воинами бежала толпа подростков, мальчишек, были среди них и молодые мужи. Они не могли налюбоваться на славянских витязей.
Площадь перед собором уже заполнили горожане, оставив лишь проезд для свадебного кортежа. Они бросали под ноги коней и в колесницу цветы и кричали: «Виват! Виват!» Но вот и паперть собора. Бержерон помог Анне сойти с колесницы, вместе с Анастасией взяли ее под руки и повели в собор. Король спешился и в сопровождении каноника-канцлера Анри д’Итсона и епископа Готье направился следом за невестой. В соборе Готье подвел короля к Анне, и они вместе прошли к алтарю. В храме было сумрачно, потому как солнечный свет мало проникал в него. Анна вспомнила киевские храмы, светлые и просторные. Алтарь выглядел скупо.
Справа и слева от него высились статуи Девы Марии и Иисуса Христа. Песнопения в храме пока не было, лишь тихо звучала музыка. Архиепископ Гюи читал молитвы. Он был стар, но его глаза смотрели ясно, молодо. Окинув взором Анну, он подумал, что с нею король обретет покой и счастье. Когда же Гюи подошел совсем близко к жениху и невесте, то почувствовал нечто необыкновенное: от Анны шло тепло, и оно не только согревало, но и поднимало дух, возносило душу. Он подумал, что от славянки исходит божественная сила и поверил, что оправдаются династические надежды короля Франции и у него появятся сыновья. Династии Капетингов здравствовать! Архиепископ Гюи тому возрадовался приступил к исполнению обряда венчания. Вознеся в молитве хвалу Господу Богу и Деве Марии, он спросил жениха и невесту, хотят ли они соединиться узами супружества, по доброй ли воле пришли к алтарю. Анна и Генрих отвечали согласно:
— Над нами Божья воля, и мы покорны ей.
Тогда на золотом блюде были поданы обручальные перстни. И перстень для короля Генриха был из сокровищницы Ярослава Мудрого, а для Анны — из Корсуни, купленный там Пьером Бержероном. Жениху и невесте перстни пришлись впору. И это было хорошим знаком: они не спадут с их рук, пока в жилах течет кровь.
Анна улыбалась Генриху, когда он надевал ей перстень. Она почувствовала, что с нее спали некие путы, в душе, в груди была легкость. Генрих заметил перемену в супруге. Теперь уж она была его супругой пред Богом и людьми. И он вздохнул с облегчением, зная, что между ним и Анной уже нет никаких рвов или холмов. Он может прижать ее к груди, поцеловать в жаркие губы. И Генрих прошептал:
— Моя королева.
— Спасибо, мой государь, — ответила Анна.
Завершив обряд венчания, архиепископ Гюи, теперь уже с помощью каноника-канцлера Анри и епископа Готье, исполнил обряд миропомазания Анны на королевство, и духовный пастырь короля Анри д’Итсон возложил на голову Анны королевскую корону. Архиепископ Гюи прочитал Анне краткие наставления.
В какие-то мгновения Анна воспринимала действа священнослужителей, находясь в нахлынувшем на нее полутуманном состоянии духа. Ей показалось, что все это происходит с каким-то другим человеком. Будто она вновь склонилась над берестовским прудом с живым родником и ее судьбоносная подруга Настена показывала ей в глубине ту Анну, которая стояла перед алтарем в сверкающей короне. Но обряд завершился, сознание у королевы прояснилось, и она посмотрела на Анастасию. Их взоры встретились, и на лицах сверкнули мало кому понятные легкие улыбки. Анастасия поняла Анну как должно: все эти годы с далекой отроческой поры княжна верила в предсказание и пришла к алтарю Реймского собора без страха и с ясными желаниями, осознавая свое назначение.
Молодожены вышли из собора на площадь под несмолкаемый гул многотысячной толпы. Она ликовала искренне. Горожане уже полюбили «свою» королеву и провожали ее до самого замка. Она вместе с Генрихом стояла в карете, и оба они, подняв руки, приветствовали своих подданных. А после того как король увел Анну в замок, началось всеобщее веселье. И три дня в богатом Реймсе продолжались пиры, гулянья. Подданные короля Генриха пели, танцевали, утешались вином. А на дворе королевского замка устраивались рыцарские ристалища. Однако король и королева побыли среди пирующих совсем немного. Близко в полуночи вельможи проводили их в спальню. И они уединились, дабы провести первую супружескую ночь.
Эта ночь и все, что в ней должно было произойти, были не менее, а может быть, более важными, чем само венчание. И она прошла так, как жаждали того новобрачные. Они не ощущали стеснительности, а выполняли свой «долг» так же просто, как если бы делили ложе много лет. К одному Анна проявила истинное любопытство — к шрамам от ран на теле Генриха. Они были на груди и на руках, на боках и на ногах. Лишь спина короля оставалась чистой.
— Господи, Генрих, я вижу, что ты никогда не показывал своей спины врагам! — воскликнула Анна. — Ты — великий воин!
— Ну полно. Просто мне некому было показывать спину. Я видел пред собой только спины врагов. Так уж случалось…
Утром ни у Генриха, ни у Анны не было ни разочарования, ни горечи от минувшей ночи. Было лишь торжество Генриха, показавшего немалую чадородную силу. Он был ненасытен. Не засыпала всю ночь и в Анне жажда близости. Она отдалась супругу без угрызений совести за утраченное целомудрие. И Генрих не упрекнул ее в том, даже не спросил, как сие случилось. Он положился на житейскую мудрость о том, что истинная любовь умеет понимать многое и не мучает себя ревностью за минувшее.
Глава пятнадцатая. Время Генриха
Весть о том, что король Генрих обвенчался в Реймсе со славянской княжной и уже справил свадьбу, была для доброй половины французов неожиданной, как если бы в конце цветущего мая выпал обильный снег. «Как так? — спрашивали они. — Когда он успел добыть в далекой, неведомой стране себе супругу?» Да, многие знали, что в ту страну уходили паломники, но они, сказывали, прошли ее, дабы достичь древней Таврии, где искали мощи святого Климента, погибшего за веру. Но мощи святого — понятное дело. О том и с амвонов церквей вознесли, и в Рим повезли их с великими почестями.
Многим же французам важнее было знать подноготную о супружестве короля. Простой народ был доволен, что наконец-то долгая жизнь вдовца завершилась обретением новой супруги. Знали крестьяне и ремесленники по себе, как это тяжело — потерять жену или мужа. Женщины — а их во Франции вдовствовало в три раза больше, чем мужчин, — не только проявляли любопытство, но и радовались за короля: «Слава Деве Мари! Наконец-то наш справедливец обретет семейный покой!»
Но королевских вассалов, особенно знатных сеньоров[22] — герцогов, графов, — этот брак не радовал. Ведь теперь у короля может появиться престолонаследник, а это никак не входило в их расчеты. Многие вассалы хотели, чтобы после Генриха королем стал его брат, герцог Роберт-обиженный. Потому поспешное бракосочетание в Реймсе, а не в Париже породило в столице множество досужих домыслов. Одни говорили, что королева желтолицая и узкоглазая, но сказочно богатая. Будто она привезла в Париж десять возов золота и драгоценных камней, а еще десятки возов золотой утвари и лучшей в мире пушнины. Другие утверждали, что она птица — то ли северная белая сова, то ли соколица, принявшая облик женщины. Сказывали, что она каждую ночь будет улетать в Россию, а по утрам возвращаться. Ходил даже слух, что она магометанка и ее прячут под покрывалом. А когда она снимает его, то ослепляет всех черным жгучим взглядом. И якобы при венчании в Реймсе была под покрывалом, дабы не ожечь священников. Христианства она будто бы не приняла, и теперь в Париже будут строить магометанскую мечеть.