— Дело в том, голубчик, что я не очень хорошо понял, что вы говорили. А впрочем, кажется, вы действительно глубоко изучили материал. Ладно, бог с вами, давайте зачетку.
И поставил ему пятерку.
И еще про Расула.
Учась в институте, Расул один только писал и говорил по-аварски. Больше никто его языка не знал. Гребнев и Козловский, или, как Расул нарочно их коверкал, Крепнев и Казлобский, переводили его по подстрочникам. А ему хотелось поговорить по-аварски. И вот он случайно обнаружил, что постовой милиционер, который стоит возле памятника Пушкину, — аварец. Ну, класса два у него, не больше, но главное — аварец. И вот Расул, когда выпивал, то шел ночью к нему на пост и читал ему по-аварски стихи. Тот слушал со слезами на глазах и никого уже не штрафовал. А Расул потом пишет-пишет. Все хвалят его подстрочники и переводы Гребнева и Козловского, а ему хочется почитать по-аварски, и он снова идет к постовому. Ну, а потом приехала его землячка Машидат Гаирбекова, и необходимость в этом отпала.
23 января 1971 года
Забытые ключи
2 января 1971 г.
Вышел в холл позвонить по телефону. На диванчиках сидят наши литературные дамы и маститые мужи. Выражают сочувствие жене Леонида Лиходеева. Он уехал в Москву и забрал с собой ключ от комнаты. Она жеманно и хвастливо его оправдывает:
— Да, Леня такой рассеянный. Он так занят, жутко занят. Если перечислить все комиссии, где он председатель или зам. председателя, то просто язык сломаешь. Ужасно устает, даже писать некогда!
В это время появился Ленька Лиходеев. Все радостно зашумели:
— А! Вот и он! А тут жену твою чуть не украли! Он подошел к ней:
— Ну, заждалась? Извини, что ключ увез, бывает… Она поворачивается к нему и совсем уже не елейным голосом чеканно говорит:
— Знаешь ты кто? Ты зараза! Нет, даже кусок заразы! А теперь давай ключ и ступай домой, перемени ботинки и штаны.
Затем, обращаясь к «светскому обществу»:
— Сейчас я переодену этого гада и вернусь обратно. Сейчас!
Вот так интеллигентные у нас порой беседуют. М-да…
Современный помещик
Н. А. Сотников, мой сосед по столу, — занятный человек. Сегодня он рассказал мне интересную историю.
Общеизвестно, что убийство царя Александра II совершили народовольцы во главе с Софьей Перовской. Был процесс 193-х. Нескольких человек казнили, а остальных посадили в крепость. Николай Александрович Морозов был участником этой организации. В общей сложности он просидел в одиночке 27 лет! Вошел в Шлиссельбургскую крепость юношей, а вышел седым человеком. Ему разрешили там работать, и он схитрил, попросил разрешения трудиться по переплетному делу. И вот он переплетал, бесплатно разумеется, лекции университета. У студентов ведь денег нет. Ну, и прочую научную литературу. Переплетал и читал. Читал и размышлял. А на это у него было предостаточно времени. И достиг довольно больших высот в области математики, химии и астрономии. Посещать его разрешали только сестре — жене высокопоставленного чиновника. И сестра потихоньку выносила из крепости написанные им труды по математике, физике, химии и главное — астрономии. Эти труды издавались за границей. И вот Морозов, будучи узником одиночного заключения Шлиссельбургской крепости, избирается профессором Кембриджа, Сорбонны и многих других университетов и академий.
В России идет о нем благоговейная слава как о несгибаемом революционере. Юная артистка Ксения читает с эстрады его стихи, написанные в крепости. По манифесту царя в 1905 году Морозов был освобожден. В ту пору было ему 46 лет. И вот человек после заточения, не имевший абсолютно ничего, сразу получил все: Репин написал его портрет, какой-то знаменитый скульптор сделал бюст, в подарок ему собрали огромную картинную галерею, а по подписке, собранной в стране, получилась довольно большая сумма, и лучший архитектор выстроил ему восьмиэтажный доходный дом. Верхний этаж занимал Морозов, а остальные — жильцы. И доходы от дома шли на содержание Морозова и его квартиры. А вдобавок ко всему вот эта юная двадцатилетняя прелестная артистка вышла за него замуж. А Морозов выглядел еще прекрасно. Видно, в крепости он вроде бы законсервировался. И начал он заниматься ученой деятельностью. Написал множество трудов. В 1931 году о нем решили делать фильм. Тогда в стране была карточная система и даже лишнего ломтя хлеба нельзя было достать. И вот Сотников вместе с кинорежиссерами и ассистентами приехали снимать Морозова к нему домой. Ну, естественно, что ни о каком угощении двадцати пяти человек не могло быть и речи. Каково же было их изумление, когда жена пригласила всю ораву за стол. Распахнулись двери — и все увидели стол, заваленный такими яствами, что у всех мурашки по коже побежали: целиком запеченные поросята, гуси, куры, окорока, фрукты, колбасы, салаты, даже рябчики и куропатки!
Гости ошалело посмотрели на хозяев, а жена Морозова пояснила, что на днях пришел очередной обоз. Какой обоз? Откуда? И вот оказывается, после революции Морозову (а он происходил из царской дворянской семьи Нарышкиных, и отец его владел богатейшим поместьем Борок) было оставлено его родовое поместье. Указом, который подписал Ленин, устанавливалось пожизненное владение им этим родовым поместьем как мученику царизма. На месте имения был организован небольшой совхоз, человек в сто рабочих, и весь доход от этого хозяйства шел Морозову!!! И вот ему шли в Ленинград обозы с продовольствием. Ну как в старину его отцу и дедам!!! Сталин этого не отменил. Морозов жил до 1947 года. Теперь в этом имении живет его жена. Ну, возможно, сегодня не все доходы идут ей, ибо хозяина нет. Но вот Морозов жил в наши дни, уже после коллективизации, как самый обычный помещик! Вот это да! Об этом обо всем Сотников написал повесть, она опубликована в журнале «Волга». Удивительная судьба, и вообще все невероятно! Это поместье в Ярославской области, Рыбинский район.
Чего только не услышишь в Переделкине. Н. А. Сотников говорит, что слышал от Петра Ивановича Чагина такую забавную историю.
Общеизвестно, что Чагин был другом Есенина. И когда Есенин был в Баку, то Чагин все время с ним общался и, как редактор газеты «Бакинский рабочий», печатал его стихи. И вот через несколько лет после смерти Есенина в кабинет к Петру Ивановичу приходит пышнотелая блондинка (кажется, крашеная) и говорит, что хочет напечатать на страницах «Бакинского рабочего» свои воспоминания о поэте. На вопросы, что она знает о Есенине, когда и как она была с ним знакома, блондинка, чуть покраснев и потупясь, говорит, что она была его любовницей. Чагин оторопел и мягко сказал ей:
— Но поймите, такого рода знакомство никак не может интересовать читателей. И вообще это не материал для статьи. Надо знать человека, но как-то серьезнее, ближе, углубленнее, что ли…
Женщина рассердилась и в слезы:
— А как же можно узнать еще ближе и глубже! При слове «глубже» Петр Иванович чуть со стула не кувырнулся. Чагин спросил:
— Да и зачем вам все это?
Но женщину раздирало тщеславие, и она отрезала:
— Для истории!
Потом подумала, что перебрала, и скромно добавила:
— Ну и вообще, пусть напечатают.
После долгих препирательств женщина ушла обиженная и сквозь слезы сказала Петру Ивановичу, что она о нем думает. А так как мнение это было в равной степени как нелестным, так и резковатым, то и приводить его не имеет смысла. Но на этом дело не кончилось. На следующее утро к Чагину явился огромный усатый кавказец и мрачно осведомился:
— Ты зачэм обижаешь женщину?
Оказалось, что это ее возмущенный муж. Сурово вращая белками, он потребовал, чтобы Чагин напечатал в ближайших выпусках воспоминания его жены о поэте. Чагин очень деликатно сказал, что у жены его недостаточно материала…
Тогда тот приблизился к Петру Ивановичу вплотную и рявкнул:
— Мало материала?! Да ти знаешь или нэт, что она имэла с ним связь?!
Оказывается, муж был в курсе дела и тоже жаждал прессы.
Чагин сказал ему:
— Но какой же это, простите, материал? Это ерунда на постном масле.
Кавказец рассвирепел:
— Ерунда? Хорошенькая ерунда! В комнату к сэбе звать можно, раздэват женщину можно, а пэчатат нэльзя?
Чагин удивился и попытался втолковать ему, что такая публикация ему как мужу невыгодна абсолютно.
На это муж с коварной улыбкой ответил:
— А зачэм писать, что она жила с ним! Ти пиши так, что он ее лубил, а она лубила мужа, и напэчатай мою фамилию и имя. (Тщеславие, очевидно, раздирало его еще больше, чем его пылкую супругу.) Если так напэчатаешь, палучится как трагэдия! Ну и гонорар тожэ заплатишь!
Чагин долго уговаривал и успокаивал расходившегося супруга.
Но когда через несколько дней к нему явилась еще одна женщина с подобными же «мемуарами», то он вообще перестал их принимать. Перестал принимать и сказал, что с него довольно!
29 января 1971 года
Из записной книжки
На новогоднем банкете по случаю встречи 1971 года жена одного моего товарища, полусмеясь, полусердясь, жаловалась мне на своего благоверного.
— Нет, ты понимаешь, — говорила она мне возбужденно, — как выпьет рюмку коньяку, так и пошел куролесить. Наперебой ухаживает за всеми симпатичными дамами, особенно кто помоложе. Говорю ему: «Угомонись, чудовище! Нехорошо ведь получается, особенно при родной-то жене!» А он ухмыляется и еще «базу» подводит. «Я, — говорит, — художник слова, эстет. Значит, мне необходима красота. Вот я ее и дегустирую. Возвышенно, конечно». Однако эта самая «дегустация», как я уже успела убедиться, я извиняюсь, почему-то выше дамского бюста не подымается.
Тогда я ей говорю:
— Ну что ж. Значит, он не дегустатор, а «ДЕБЮСТАТОР». Это бывает.
Она смешливо взвизгнула и сказала:
— Спасибо! Что верно, то верно! Пойду пригвождать его этим словом!
Июль 1972 г. Переделкино.
Господи! Что делает возраст с человеком. На днях вышел на веранду подышать свежим воздухом. В углу сидел какой-то старичок писатель. До того, видно, старый, что дежурная принесла ему одеяло, чтобы закутать ноги. Хотя днем в Москве стоит сейчас тридцатиградусная жара. Вечером градусов 20, не меньше. И вдруг подходят к нему старушенции, которые гуляли где-то в саду:
— Михал Семеныч! Как вы себя чувствуете? Вы что тут пригорюнились? Вот хочу вас познакомить со своей приятельницей.
Другая кудахчет:
— А нас с Михал Семенычем, мне кажется, знакомить не надо. Он меня и так, наверное, узнал. А, Михал Семеныч?
Михаил Семенович:
— Простите, да нет как-то, не того… Не припоминаю…
— Михал Семеныч! Ну как же вы так можете? И не совестно вам? Ведь я же была вашей любовницей!
Михаил Семенович озадаченно:
— А вы в этом уверены?
— Михал Семеныч! (Старушка обижена и обескуражена.) Ну как же можно забыть такие вещи и тем более вас с кем-то спутать!
Михаил Семенович, приосанившись в плетеном кресле:
— Может быть, все может быть… А вообще-то я, помнится, был молодцом. М-да, молодцом!
Я почувствовал, что сейчас расхохочусь на всю веранду, и тихо смотался. Люди до того уже стали старыми, что и не чувствуют забавности разговора и неловкости даже не испытывают. Об интиме говорят, ну как о какой-то прочитанной книге или фильме…
Еще о возрасте
Позавчера приехал таджикский прозаик Икрами. Вошел в столовую и говорит официантке Вале:
— Куда мнэ сэсть?
— Вот, пожалуйста, — говорит Валя, — тут сидят трое мужчин.
Икрами задумчиво интересуется:
— А нэльзя сэсть, где три женщины?
— Ну вот, если хотите, — указывает Валя, — вон стол, где, видите, даже не три, а четыре женщины. Только они такие молодые, что не очень-то развеселитесь. Ну как, посадить вас туда?
Тот глянул и покорно сказал:
— Нэт, спасибо, Валичка! Лучше сяду где мужчины, а то паслэдний аппетит пропадет.
И еще фраза на лестнице:
— Илья! Илюша! Ой, ну что ты за человек такой, ну остановись же, Илюша! Ты же очки забыл и вот возьми мое вязание! (Изумленно.) Ой, простите, я вас, кажется, спутала с моим мужем!
Он (старым козлиным фальцетом):
— Пожалуйста. Гм, гм… лет десять назад такая путаница могла бы вам дорого обойтись!
Она (фыркнув):
— Боюсь, что десять лет назад вряд ли нужно было вас опасаться. Сказали бы лучше, лет сорок назад!
Он (уже всерьез обиженно):
— Ну, это как сказать! Она (миролюбиво):
— Не обижайтесь, голубчик, я же вижу…
14 августа 1972 года.
Вот уже второй день, как наступила прохлада! «Прохлада» — это 23–25 градусов… Два с половиной месяца стояла жара 30–35 градусов. Такого лета лет сто, говорят, не было. Да еще год високосный… Вокруг Москвы горели торфяники и леса. Москва и Подмосковье недели две были затянуты дымом. Даже в сводках погоды говорили: «Температура 33 градуса, дымная мгла». Ну вот теперь, кажется, полегче будет. Впрочем, завтра и послезавтра обещают вроде снова 27. Неужели же не кончится эта жарища! Но старики наши дышат. Держатся за этот грешный мир цепко. Сейчас иду из столовой, а в холле Борщаговский что-то втолковывает гардеробщице Зине и гремит боржомными бутылками. Вошел с улицы Щипачев позвонить по телефону. Улыбнулся.
— Ты что же это, — говорит, — искушаешь Зиночку?! Вчера видел тебя около Сони. Теперь около Зины. Это что же: стопроцентный охват женского персонала Дома творчества?
— Да нет, Степа… никакого охвата и никакого обхвата (голос старый), руки, брат, дрожат. Не те, понимаешь, теперь уже руки… Я, проходя мимо, сказал:
— Если бы только руки…
Оба как-то грустно замолчали. И потом со вздохом:
— М-да… пожалуй… Ну ладно, пойдем, подышим воздухом!
И, шаркая, бодро засеменили на улицу.
Откровенное признание
Этот случай произошел в первые послевоенные годы. Вернее сказать, не случай, а эпизод. То ли это был 1945 год, то ли 1946-й, точно не помню. Отгрохотала Великая Отечественная война. Все оставшиеся в живых фронтовики, раненые и нераненые, возвратились домой. На душе у большинства из них было торжественно, даже вроде бы празднично. Все-таки как-никак остались живы! Особенно это касалось тех, кто возвратился целехоньким. Было трудно, но, что ни говори, повезло! Мужчины, отсидевшие всю войну в глубоком тылу, тоже радовались, но с некоторым смущением: слава Богу, бояться за свою судьбу, прикрываться справками и белыми билетами больше не нужно! Но чувство неловкости перед фронтовиками все-таки было. Что ни говори, а не фронтовик. Как ни хорохорься, что и твой труд был очень важен, а все-таки сидел за чужой спиной… Головой-то не рисковал. Вот и стали тыловики понемножку да потихоньку как бы смешиваться с фронтовиками. А некоторые, что понаглее, даже прямо стали называть себя участниками и даже инвалидами войны. Каким образом инвалидами, если руки-ноги целехоньки? А очень просто: «Я был контужен!» Вот и весь разговор! От контузии нет ни шрамов, ни ожогов… Поди попробуй разберись, так или не так. Однако бывали и исключения. Вот об одном таком эпизоде я и хочу рассказать.
Итак, 1945 год. Я только что выписался из госпиталя и получил комнату в коммуналке по Зубовскому проезду, в доме номер два. А мама моя Лидия Ивановна Асадова, школьная учительница, жила тоже в коммуналке, но по другому адресу: улица Кропоткинская (теперь она снова называется Пречистенкой), дом 28, квартира 16. Жила она там со своим мужем Евгением Михайловичем, инженером, «героически» отсидевшим всю войну в центре Москвы (он работал в Наркомате обороны). Моя мама вернулась из эвакуации и продолжала работу в школе. Мамина подруга, врач Ангелина Ивановна, познакомила всех нас с превосходным человеком полковником Гусевым, который работал преподавателем в Военной академии имени Фрунзе. Он был фронтовиком и потерял на войне ногу. Ангелина Ивановна жила в том же доме, что и моя мама, и частенько приходила к ней в гости. Квартира, в которой жила мама, была громаднейшая — девять семей! И жил в этой квартире некий Александр Алексеевич, по профессии снабженец. Мужчина огромного роста и страстный любитель выпить. На войне он никогда не был. У этого Александра Алексеевича был поразительный «нюх» на выпивку. В какой бы комнате ни собиралось застолье, где бы ни откупоривали бутылку, Александр Алексеевич неуловимым образом узнавал об этом мгновенно. Под любым предлогом он стучался в комнату и, войдя в нее, без рюмки уже не уходил. А иногда и так подключался к застолью, что становился чуть ли не главным участником встречи.
Однажды по случаю какого-то праздника к моей маме и ее мужу пришли гости. Был среди них и полковник Гусев. После первой же рюмки, а может быть, еще и до нее в дверях появился Александр Алексеевич.
— Лидия Ивановна, голубушка, — произнес он вдохновенным и умоляющим голосом, — вы самая чуткая и добрая женщина в мире! Неужели вы оставите без внимания мою страждущую и буквально истосковавшуюся душу? Сонька моя уже третий день не дает мне ни глоточка… Мне так плохо, что и сказать даже невозможно… Лидия Ивановна, солнышко, всего одна рюмка, и я спасен! Я вижу, ваши гости — хорошие люди. И пусть они меня простят!
Гости и в самом деле были людьми хорошими, и через несколько минут Александр Алексеевич, выпив очередную рюмку, уже рассказывал какую-то веселую историю, чувствуя себя за столом, как рыба в воде… В середине застолья речь зашла о войне. Выпили за победу и за мужество фронтовиков. Тогда эта тема была особенно злободневной и трепетной. Через некоторое время Александр Алексеевич произнес какую-то пошловатую шутку. Полковник Гусев, несколько распалившись, сказал: