А еще он выдал славную эпиграмму на абхазского писателя Ивана Тарбу — оглянулся по сторонам, — ну, в столовой его нет, ну да, вчера он уехал. Можно прочесть. Так вот, братцы. Иван — это имя нашенское, а по-ихнему он — Вано. Так вот Мишка Дудин написал в Гаграх такую эпиграмму:
А когда я сейчас возвращался из столовой, то в коридоре проходил мимо нескольких писателей. Один с жаром рассказывает:
— Понимаете, Лена выходит из троллейбуса: темень. Ну и чувствует, что за ней идут двое или трое. А в Тбилиси хулиганы, это не то что у нас в России.
— Вот именно, — сказал я, проходя мимо них, — в России хулиганы «поножовщики», а в Тбилиси — «поножопщики»…
Они все даже заверещали от удовольствия и стали хохотать.
12 мая 1975 года. Переделкино. Сейчас вышел я вечером прогуляться. Топаю по дорожке от веранды до ворот. Выходит Коля Доризо:
— Пойдем, Эдик, протряхнем талантишко по улице.
Вышли, болтаем о том о сем. Заговорили о Маяковском. Тут навстречу идет Валентин Петрович Катаев. Коля его спрашивает:
— Валентин Петрович, вот вы ведь хорошо знаете Маяковского, вы же встречались с ним многократно. Что у него за состояние было перед смертью? Неужели его мучили литературные неприятности или больше тут причины «лирического плана»?
Катаев:
— Ну как вам сказать, друзья мои, нет, я думаю, что тут не в литературных неприятностях дело, хотя неприятности всякие были. Ну да у кого они не бывают? Нет, думаю, что тут больше дело в бабах. Он ведь вообще был игрок, человек азартный и страстный, играл в карты часто и много и так же часто и много жульничал. В этом смысле он был абсолютный шулер. Играем, например, в «девятку». Он смотрит на банк, где довольно крупная сумма, и говорит: «У меня девять», — и берет, загребает весь банк. И никто не догадывается спросить: «А что у вас там, покажите!» А у него шестерка, и ничего больше. Ну, потом раскусили все-таки его, стали проверять. Однажды мы играли у меня дома: я, Юрий Олеша и Маяковский. Он обыграл нас в пух. Не знаю, честно или нет, но обыграл. А когда ушел, то мы остались подавленные и нищие. Тут Олеша сунул руку машинально в складку обивки кресла и вытянул трешницу, потом полез снова и вытянул еще. Так натаскали мы рублей тридцать. Это Маяковский оставил нам заначку, зная, что мы будем сидеть без копейки. Вот таким он был.
Ну, а что до баб, так он действительно гулял с Полонской. Это была очень хорошенькая девочка, он ее водил в рестораны совершенно открыто. У Бриков вообще ведь было заведено, что каждый мужчина должен иметь любовницу. Ну вот он и имел ее. А она имела от него аборт. Ну, а Маяковский вообще был по характеру максималистом, ему всегда нужно было все или ничего. Он умолял ее бросить Яншина, бросить все, остаться у него навсегда! Ну, а для этой девочки лет девятнадцати от роду он был чужд: огромный, басовитый, вспыльчивый, с огромным носом и огромным насморком. Она испугалась его: «Оставьте меня, я ничего не хочу!» Он сказал: «Тогда я застрелюсь, вот тут же, после твоего ухода». А она снова: «Ничего я не знаю, делайте что хотите». И ходу, а соседям сказала: «Он там стреляться хочет, а у меня репетиция, мне некогда!» И — на лестницу. Тут и выстрел за спиной. И все!
Коля Доризо спрашивает Катаева:
— А скажите, Валентин Петрович, вообще-то он был довольно сдержанным насчет женщин или нет?
Катаев смеется:
— Ни черта он не был сдержанным, мы вместе с ним по бабам ходили. У него была такая обширная записная книжка. Вот он набирает один номер телефона: «Верочку можно? Ах, нету дома?» Набирает сразу другой: «Танечку попросите, пожалуйста!» Ну и так далее. И для себя наскребет, и для меня постарается.
Коля деликатно:
— Ну да, вы тогда оба холостыми были, так что понятно, понятно.
Катаев:
— Ну при чем тут холостые или женатые? Какое это имеет значение? Когда идут по бабам, так идут по бабам, независимо от таких пустяков. Я, например, был уже женат. Ну и что из этого?
Заговорили о Юрии Олеше. Коля Доризо сказал:
— Перед его смертью я встретился с ним в клозете на улице Горького. Заскочил я туда, а Олеша стоит пьяный и кричит мне на весь клозет: «Коленька, увидел я тебя, и мне сейчас пришла в голову фантазия распить поллитровку с тобой вот тут, в этом богом забытом месте!» Тогда я отвечаю ему: «Юрий Карлович, но почему в клозете? Я тут не могу пить, я могу тут только, извините, наоборот!» Тогда Олеша начал обливать меня такой руганью, что, пока я шел по улице Горького, мне долго еще летели вслед его нелитературные «высказывания». Валентин Катаев:
— Ну, это с ним бывало редко. Он вообще любил кончать все тихо-мирно. Писал он неровно. «ТРИ ТОЛСТЯКА» — это вообще ерунда сплошная. Вот перед смертью он написал приличную книгу о себе. Это да. Главное, не думал о мотивировках. Это правильно. Вот я тоже теперь так пишу. Никаких мотивировок. Как герой тут оказался, где до этого была героиня? Почему ей в голову пришла такая-то мысль? Я не забочусь теперь, чтобы поведать это читателю. Пусть он сам фантазирует, почему так, а не иначе.
Я возразил Катаеву:
— Ну, Валентин Петрович, так тоже нельзя. Какие-то вещи будут просто тогда непонятны.
Катаев:
— Ну и наплевать, что будет непонятно. Пусть он не покупает тогда мою книжку. Буду я перед ним распинаться и все объяснять.
Я спорить не стал. Понял, старик малость чудит. Заелся в мастерстве.
Заговорили о Бунине. Катаев говорит:
— Бунин был желчным, но красть не любил, ни мыслей, ни строк. А Маяковский и Алексей Толстой крали напропалую. Маяковский возьмет чью-то строчку, использует и говорит: «Все, теперь она за мной останется». Алешка Толстой, так тот прямо меня спрашивал: «Валя, ты крадешь? Ну и болван. А я краду. У бездарных, конечно. Им мысли или краски ни к чему, а у меня это сразу заиграет как надо». И точно играет, да еще как играет. Талантлив был, собака.
А с Буниным такая была история. Он во Франции завел роман при живой жене с русской поэтессой Кузнецовой. Вообще-то он бабником был жутким. Всю Нобелевскую премию, по-моему, между колен девкам прокидал. А тут всерьез увлекся. Она так и жила у него в доме вместе с женой. Молоденькая, хорошенькая. А он уже в солидных летах был. А кончилось все дело тем, что она изменила ему, да не с мужчиной, а с женщиной. И он возмущался страшно. Говорил: «Ну, я понимаю, если бы она увлеклась здоровенным прилизанным Дон Жуаном, а то женщина… Черт знает какое безобразие!» И совершенно поник после этого неудачного романа. Публике зарубежной он не нравился. Она его почти не знала. Он даже пытался писать «клубничку», так сказать, на эротике сыграть, все равно бесполезно. Так славы у него там и не было. Ну, ладно. Разболтался я. Пойду гулять. Вечер теплый — 25 градусов.
Вообще разговаривает Катаев с довольно заметным одесским акцентом, даже что-то местечковое в старости появилось в манере говорить. А так мыслит живо, никакого склероза. А ему сейчас 78 лет.
Женщины всегда женщины! Они либо льстят друг другу, либо обмениваются шпильками. Середина бывает редко. Сейчас гуляю по моей дорожке переделкинской. В стороне стоят две пожилые дамы. Говорят громко. Обе рады встрече. Одну зовут Сара Львовна, а другую, кажется, Софья Григорьевна:
— Удивительное дело, Сара Львовна! Я вас совершенно не узнала!
— Не узнали, Софья Григорьевна, потому что я не накрасилась. Вот и все.
— Да нет, при чем тут краски. Просто мне кажется, Сара Львовна, вы очень изменились.
— Господи, ну что там могло измениться? Постарела я, что ли?! Вот еще глупости какие. (Сердится.) Просто, повторяю, перестала краситься, так как-то строже. И вообще приятнее.
— Да не выдумывайте, ради бога, Сара Львовна. Дело не в красках. Я не знаю, но просто вы очень изменились. Уверяю вас.
— Вы меня изумляете, дорогая Софья Григорьевна, никто не находит, что я изменилась хоть на капельку. Вот уж если кто и изменился, так это вы. Глаза, например, у вас стали абсолютно близорукими. Вы же в трех шагах ничего не видите. Вот вам и кажется, что я изменилась!
— Ну уж извините. Вижу я прекрасно! Да, уверяю вас, что прекрасно!
— Ну как же прекрасно, когда вы меня узнать не можете? Все могут, а вы почему-то не можете! Я же вижу, что у вас что-то с глазами. Вон и зрачок, и роговица… Я люблю вас, милочка, но не могу не сказать, что вам непременно надо показать их врачу, непременно!
Я вздохнул и пошел дальше… «Да здравствует дружба всегда и везде!»
Как хорошо быть друзьями!
6 июля 1975 года. 25 градусов тепла. Виль Липатов в холле занимается словотворчеством. Спрашивает Сергея Поделкова:
— Смешно звучит: Сартаков-Щедрин или Кавка Корчагин?
И радостно смеется.
И радостно смеется.
Как я воплощал в жизнь поговорку
Наш Дом творчества в Переделкине в национальном отношении особенным разнообразием не блещет. Этого не отрицает никто.
Шутя как-то Александр Николаевич Нечаев сказал:
— В Переделкине из русских один только Эдуард Асадов. Да и то армянин!
Ну вот. Сейчас стоит довольно жаркое лето. Лето 1975 года. Проснулся я утром и решил доказать, что я действительно армянин. Вспомнил поговорку: «Один армянин трех евреев стоит». И сказал себе: «Ну, раз один армянин хитрее трех евреев, то завтра утром я их и перехитрю. Встану раньше всех и выйду дышать воздухом. Пойдут они гулять, а я уже надышался кислородом. Перехитрил всех!»
Сказано — сделано. Встал раненько, в семь часов. Вышел в сад и начал ходить по асфальтовой дорожке от крыльца до калитки на улице Серафимовича. Прошел раз, прошел другой… Тишина… Никого! Брожу, а сам лукаво думаю: вот ведь какой хитрый армянин, на самом деле перехитрил всех евреев! И вдруг открывается калитка, и из леса возвращается еврейский национальный писатель Иосиф Рабин.
— Здравствуйте, — говорит, — проснулись? А я уже нагулялся. Даже устал!
Потом открывается вновь эта самая калитка, и приходит все из того же соснового леса Гена Мамлин:
— Привет, Эдик!
А дальше идет Яша Козловский:
— Эдик, с добрым утром!
Все они нагулялись и надышались лесным воздухом и возвращаются к завтраку.
Вот так однажды теплым погожим утром на станции Переделкино хитрый армянин «обманул» трех евреев…
А сейчас получилось немножко неудобно. Директор Дома творчества разрешил мне пользоваться вечером телефоном в его кабинете. Я привык к этому. Но тутошние писатели проскальзывают без всякого разрешения и садятся верхом на этот самый пресловутый телефонный аппарат. Но я полегоньку научился их выпирать оттуда. Раз у меня распоряжение — значит, шабаш! Сегодня выхожу часов около десяти. Так и есть, опять кто-то просочился и названивает. Увидел меня и говорит вежливо и робко:
— Вы звонить?
Я (с хозяйской важностью):
— Да, разумеется, звонить! Он:
— Я сейчас, одну минуточку. Я (морщась):
— Ну, если минуточку…
Выхожу. Захожу в гардероб, спрашиваю у дежурной Нюры:
— Кто туда в кабинет проникнуть успел? Она говорит:
— Завадский Юрий Александрович. Он только что зашел. Он быстренько.
Мне стало неловко, что такого хорошего человека потревожил. Действительно, он минуты через три выходит:
— Пожалуйста, звоните! Я ему:
— Да если вам нужно, так разговаривайте, я не спешу. Пожалуйста, ради бога! — Встаю, потирая поясницу.
Он:
— Нет-нет, я уже поговорил. А у вас что, спина болит?
— Нет, — говорю, — просто гулял нынче много. А поясницу потираю не столько потому, что болит, сколько от неловкости, что невежливо обошелся с хорошим и деликатным человеком.
Но я-то его принял за одного из тутошних нахалов.
7 июня 1975 года.
В нашей поэзии рядом с талантливыми и взволнованными стихами немало еще, к сожалению, всякой литературной зауми или просто бессмыслицы. Автору нечего сказать читателю, нет ни глубоких мыслей, ни острых чувств, а сказать что-то надо. И вот иные авторы (не буду называть фамилий) начинают писать непонятно, маскируя этим свою поэтическую беспомощность. А писать такие стихи в общем нетрудно. Вот я сейчас сел за машинку и в виде экспромта создал один из подобных «шедевров». И даже ради озорства — с рифмой-ловушкой в конце. Такие ловушки любит порой выдавать изумленному читателю поэт А. В.
25 июня 1975 года.
Вторая половина двадцатого века полна взлетов, вспышек и неожиданностей. Это прежде всего относится к науке. Ну, а вслед за ней и к моде, пожалуй, тоже. Ее, эту моду, швыряет сверху вниз и снизу вверх. Из одной крайности в другую. Длина юбок, например, во все века менялась. Но никогда за всю историю разума и цивилизации лучшая половина человечества не щеголяла еще в мини-юбках. В юбках, доходящих почти до пупа, да еще подчас с разрезом впереди на самом «бойком месте». Сейчас последний крик моды — макси-юбки. То есть юбки до пола, как в чеховские времена. Но предыдущий «крик» вовсе не собирается уступать последнему «крику» моды. Он сопротивляется, «верещит» и задирается. Задирается в прямом и в переносном смысле. И нынешний 1975 год является, может быть, даже единственным в своем роде: сейчас на равных правах по улицам выхаживают и мини— и макси-юбки. И юбки, закрывающие абсолютно все, и их легкомысленно сшитые «товарки», открывающие постороннему глазу едва ли не все, чем одарила природа их «свободолюбивых» хозяек. Что будет дальше — неизвестно. Ясно одно: какая-то из двух мод должна будет победить. Возможно, победит третья, на мой взгляд, самая разумная в наш век. А именно та, что будет «посредине»… Но и это не все. Парадоксы в человечьем облике разнообразны. В наши дни женщины зачастую ходят еще в таком новомодном виде: брюки, брючные костюмы, короткая стрижка и сигарета в зубах. А мужчины носят волосы до плеч и медальоны на шее. Даже локоны порой на бигуди закручивают… Красота! Вот и пойми, где кто?
У нас в Доме творчества много лет работала кастеляншей Зиночка. Добрая толстая тетка. Вчера она ушла на пенсию. И пришла новая кастелянша: Петр Петрович. Вот и пойми тут что к чему! Женщины вовсю опрокидывают стопки и курят, мужчины носят дамские кудри и работают кастеляншами… То ли мы на время поглупели, то ли с жиру беситься начали. Не знаю.
Вчера встретил тут Кайсына Кулиева:
— Здравствуйте, Эдуард. Как ви тут поживаетэ?
— Работаю, — говорю, — вот курить бросил. Достижение!
Он понимающе захохотал и говорит:
— Сколко вы нэ куритэ?
— Да вот уже год, — говорю. Он утешает:
— Ничэго. Я тоже ужэ полгода нэ курю и нэ пью. Врачи нэ разрэшают.
Спрашиваю:
— Ну как, не трудно?
— Трудно, дорогой мой, очень трудно! Но характер у мэнэ есть. Недавно с Расулом Гамзатовым за столом сидел и нэ пил. Он мнэ не мог уговорит. Но я сам решил так: курыть не буду. Но насчет выпивки — нэт! Так долго нэ пойдет! До сентября нэ пью. А с сентября пит буду все равно.
Я советую:
— Тогда пейте понемножечку и только коньяк. Это лучше.
— Нэт, коньяк нэ хачу. Тут гавна много мешают. Буду пит спырт, чистый спырт. Разводит и пит. Это дэло надежный и самый безвредный. И да поможет мнэ судьба!
Переделкинские сороки
Не секрет, что многие птицы умеют имитировать окружающие звуки. У нас в Переделкине есть одна сорока, я ее уже узнаю по голосу. Так эта сорока абсолютно переняла стук пишущей машинки. Она его тут слышит постоянно изо всех окон. Вот и переняла. Я гуляю по саду и слышу: машинка стучит где-то рядом в кустах. Ну, думаю, кто-то из наших забрался в кусты от солнца и там лупит какой-нибудь «жуткий» детектив. Вдруг машинка застучала над головой. И так чисто, четко. И я засмеялся. Вот оно что! Сорока-белобока! Сидит надо мной и буквально лупит на машинке. И даже звук передвигаемой каретки передает!
Есть тут и другие «сороки». Это, пардон, наши литературные дамы. Когда к ним подходят мужчины, они ведут страшно интеллектуальные разговоры, а когда остаются одни, то сбрасывают интеллект, как тяжкую обузу, и становятся подлинными женщинами.
Вчера гуляю по аллейке. Прохожу мимо скамеечки, где сидят дамы. Возле них Любимов и Чингиз Айтматов. Ну и дамы наши в три голоса трещат: «Проблематика авантюрного романа была решена во Франции уже в девятнадцатом веке… Ну, а если вы говорите вообще об английском романе, то Стерн, с моей точки зрения, слишком большое внимание уделяет стилю, что сказывается отрицательно на фабуле и портретных характеристиках».
Потом мужчины ушли. Женщины остались. Иду в обратном направлении и слышу:
— Нет, вот тут надо сделать вытачку, а здесь мережку. Вы знаете, очень славно получится, если вы вот тут загнете, а вот там выпустите, вытачки здесь делать не надо…
И так увлеклись, что все на свете забыли. Вот тут они настоящие. Без всякой позы.
Еще эпизод. Утром гуляю по аллейке сада. Из коттеджа в столовую идет супружеская чета завтракать. Он старый, она много моложе. Он говорит ей:
— Вот сейчас позавтракаем, и я дам тебе денег. Она (видимо, вспомнив прошедшую ночь):
— Ну да… Деньги… Это все, кажется, что я от тебя имею…