— Так, а зачем он ей, голубонька? Сама она в Воронеже, и муж ейный там, а оттудова сюда не наездишься. Да и память у нее не больно хорошая.
— Сколько же ей лет?
— А я не о том, что она не помнит ничего, девка-то она молодая. Просто радости ей здесь никакой нет.
— Почему? — насторожилась Тоня. — В доме умер кто-то?
Она замерла, ожидая ответа. Неужели наконец-то услышит, что с домом не так?
— Умер? Да нет, никто не умирал. Ну, дед Василий только, а бабка Лиза в больнице, упокой ее господь, отошла. Да ведь тому уж сколько лет! А ты с чего взяла, про смерть-то?
— Да вы сказали, что радости хозяйке нет, вот я и спросила.
Степанида помолчала немного, потом встала, отнесла чашки в раковину и только потом нехотя произнесла:
— Так ведь оно не обязательно умирать, и других бед полно на наши души.
Тоне очень хотелось продолжить расспросы, но она не решилась: Степанида явно вспомнила что-то не слишком веселое. Старушка задумалась, машинально вытирая помытую посуду, но как только Тоня решила перевести разговор на другое, задала неожиданный вопрос:
— Давно хотела у тебя спросить: а что у вас с Витькой детишек-то нет? Сколько женаты?
— Год, — слегка оторопев, ответила Тоня.
— Немного. Но вообще-то уж можно было бы заиметь. А тут самое место хорошее — и воздух чистый, и все… Что не рожаешь-то?
И неожиданно для себя Тоня выложила бабе Степаниде все, что случилось с ней за последний месяц. Закончив рассказ, взяла печенье из вазочки и начала его грызть, пытаясь справиться со слезами. Старушка молчала. «Зачем только рассказала? — еще больше расстроилась Тоня. — Совсем плохая стала, скоро ко всем подряд буду со своими проблемами кидаться».
После довольно долгого молчания баба Степанида заговорила вдруг очень серьезно:
— А скажи-ка ты мне вот что, Антонина Сергеевна… Ты, случаем, ни к кому перед своей болезнью в гости не ходила?
— В гости? — недоуменно переспросила Тоня. — Нет, ни к кому. Я в деревне, кроме вас и тети-Шуриных, никого почти и не знаю. Ой, нет, ходила, — вспомнила она, — к Аркадию Леонидовичу с Лидией Семеновной, к нашим соседям через дом.
— Этих знаю, — махнула рукой Степанида. — Больше ни к кому? Вспомни точненько!
Что-то было в ее голосе такое, что заставило Тоню внимательно взглянуть на хозяйку. Секунду она смотрела в выцветшие голубые глаза, а потом неожиданно ее осенило:
— Господи, ну конечно! К Рыбкиным мы с Витей ходили. Помните, вы еще мне про них рассказывали? Вот на следующий день, в субботу, и ходили. Как же я забыла?
— Ах, к Рыбкиным… К Глафире, значит… — протянула Степанида, и голос ее Тоне не понравился. Воркование куда-то исчезло, он стал жестким, дребезжащим голосом рассерженной старухи.
— Степанида Семеновна, меня Витя уговорил, — сказала она, почему-то оправдываясь. — Я к ним больше ни ногой. Мы вообще зря, по-моему, туда пошли…
— Зря, зря, — покивала Степанида. — Только ты, голубка, здесь ни при чем. Расскажи-ка ты мне, старухе, про что разговор там велся. А вообще-то и не надо, — вдруг остановила она Тоню, уж открывшую было рот. — И без того больно на Глафиру похоже. А об чем говорили — пустое, она и без обид может начать свои мерзости делать.
— Я ее про детей спрашивала, — вспомнила Тоня. — У нее такой муж странный… Я даже потом пожалела, что спросила.
— Про детей?! — изумилась старушка и усмехнулась. — Ну, Тоня, ты нашла что у Глашки спрашивать!
— Да в чем дело-то?
— Ну вот что я тебе скажу. Пойдешь, значит, теперь к тезке своей, Антонине, расскажешь ей все, что мне рассказала. Только она тебя увидит — сразу скажи, что ты из-за Глашки пришла, та тебе зло сделала. Ясно? С этого начни, иначе Антонина тебя и слушать не будет. А там уж ты слушай ее. И все делай, что она тебе скажет. Я так думаю, — пробормотала Степанида себе под нос, — много она с тебя не попросит. Ну, все поняла?
— Да, поняла, — кивнула Тоня. — А кто такая Антонина? Врач местный?
Степанида взглянула на нее, и молодая женщина сообразила, что ляпнула что-то не то.
— Ты что, про Антонину не знаешь? — медленно спросила старушка.
Тоня покачала головой.
Та присела на стул, подперла щеку ладонью и покачала головой.
— Ай, Виктор, Виктор… — непонятно протянула она. — Хоть бы жене рассказал…
— Что рассказал?
— Ничего. Захочет, сам расскажет, я тут тебе не помощница. Чужие это дела, меня не касаются. А вот про Антонину могу сказать, никакого секрету нет: ведьма она калиновская, Антонина-то. И теперь к ней тебе прямая дорога.
Двадцать лет назадГлашка шла по дороге, всхлипывая и размазывая сопли и слезы по лицу. Чертова бабка опять отлупила ее без всякой причины: подумаешь, посуду не вымыла! А что она, служанка, что ли? За всеми убирай: за бабкой, за папашей, когда он пьяный заявляется, за Васькой… И ни погулять нормально, ни с девчонками посидеть. Что за жизнь у нее?!
От жалости к себе Глашка опять разревелась. На сей раз бабка обидела ее вообще ни за что: все равно ведь она ту несчастную посуду вымыла бы, хоть и не сразу. Так ведь хочется отдохнуть после обеда! Вот не вернусь сегодня домой, подумала Глашка, останусь в лесу ночевать, умру там от холода. И как вы без меня будете дальше жить, а? Она представила бабкино лицо, когда та увидит Глашкино тело, и ей стало легче. Да, бабулечка, вот тогда ты пожалеешь, что лупила меня просто так, а будет поздно. И Васька хорош — ни заступиться, ни пожалеть. Еще и ругается иногда, сволочь. Лучше бы у нее вообще старшего брата не было!
Но Глашка прекрасно понимала, что если бы не было Васьки, ей приходилось бы делать еще больше, но представлять, что занудный братец, вечно твердивший: «Глаша, помоги! Глаша, помоги!», исчез, было очень приятно. Перед лицом девочки живо встало длинное, немного лошадиное лицо старшего брата, и она сама удивилась, насколько хорошо помнит каждую его черточку. Даже все его противные прыщи, которые появились с месяц назад, отложились в Глашкиной памяти, не говоря уже об ужасных черных точках на носу. Если бы Глашка умела рисовать, она смогла бы с точностью воспроизвести портрет брата, но рисовать она не умела.
Припекало. Глашка так быстро выскочила из дому, что забыла надеть платок, просидела за домом на солнцепеке целый час, но только теперь, выйдя за деревню, ощутила, как палит голову июльское солнце. Все дома она уже прошла и теперь брела совершенно бесцельно. Она подумала, не спрятаться ли от жары в лесу, но лес она не любила и идти туда не хотела. «Вот блин, сейчас еще и башку напечет!» — со злостью подумала Глафира, искренне считая, что и в жарище нынешней виновата та же бабка.
А голову ей действительно напекло. Перед глазами девочки то и дело мельтешили черные круги и все плыло, а в ушах при резком движении раздавался тихий, неприятный звон. Уставшая, наревевшаяся Глашка свернула с дороги, прошла через луг и, не соображая толком, что делает, перелезла через чью-то ограду. Двери сарая оказались открыты, в доме и во дворе было тихо. Она улеглась на какую-то тряпку, закрыла глаза и моментально провалилась то ли в сон, то ли в забытье.
Когда очнулась, был уже вечер. Сначала Глашка долго не могла понять, где она, и бестолково вертела головой в разные стороны, но потом смутно вспомнила, что увидела с дороги дом и свернула к нему. Стало быть, она в сарае этого дома… Но за деревней был только один дом, стоявший наособицу, и Глашке не нужно было рассказывать, кто в нем хозяйка. Девчонка в страхе вскочила, метнулась во двор и наткнулась прямо на высокую черноволосую женщину с резкими, грубыми чертами лица, без выражения смотревшую на нее. Глашка хотела заорать, но язык словно онемел, руки и ноги перестали слушаться, и она медленно уселась на землю перед сараем. Женщина постояла над ней, потом молча повернулась и вошла в сарай.
«Сейчас топором зарубит, — с ужасом поняла Глашка, — а потом или съест, или на снадобья свои пустит». Она уже даже представила свою отрубленную голову, валяющуюся на траве… И в тот момент ведьма вышла из сарая и присела перед ней на корточки. Топора у нее в руках не было, что Глашку совершенно не успокоило. И тут на нее нашло: она уставилась прямо в черные глаза, смотревшие по-прежнему без выражения, и нахально сказала:
— Ну что, так и будем пялиться друг на друга? Вы бы мне хоть попить дали, а то я от солнца чуть не сдохла. Еще и вам бы отвечать за меня пришлось.
Какая-то маленькая часть Глашки вопила изо всех сил, что она спятила, сошла с ума и нужно попытаться убежать отсюда, но другая часть, сию секунду произнесшая нечто совершенно немыслимое, сказала вслух:
— Вы говорить-то умеете?
Позже Глашка, не любившая вообще-то вспоминать этот эпизод, пару раз задумывалась, что заставило страшную бабу встать, кивнуть в сторону крыльца и сказать:
— Вон, вода в ведрах, иди и набери. Кружку ополосни потом.
Но никаких идей по поводу мотивов поступка ведьмы у Глашки не возникало. Все знали, что Антонина отличается нравом злобным, и никогда без крайней надобности не то что на ее двор не заходили, а и мимо-то шли крестясь. Почему она не выгнала хамоватую девчонку, было совершенно непонятно. «Наверное, силу мою почувствовала, — довольно думала Глафира, став постарше, — вроде как я своя, значит».
А тогда она напилась воды, спустилась с крыльца и почувствовала, что ее шатает. Точно, перегрелась! Глашка дошла до тени сарая и опять уселась на землю.
— Домой иди, — бросила женщина из сарая.
— Не пойду, — отозвалась Глашка. — Плохо мне. И дома меня никто не ждет. Никому я там не нужна.
Ведьма вышла с палками в руках, метнула на девчонку быстрый взгляд, но ничего не сказала. Уложила палки грудой возле дома и вернулась в сарай. Следующие десять минут она все вытаскивала и вытаскивала из сарая длинные палки и прутья, и Глашка никак не могла понять, зачем они ведьме нужны. Неожиданно из сарая раздалось мычание, и Глашка вздрогнула: ей и в голову не приходило, что у ведьмы может быть корова.
— Как коровушку вашу зовут? — крикнула она в сарай, но ответа не последовало.
Глашка встала, убедилась в том, что крепко стоит на ногах, зашла в сарай и, вглядываясь в темноту, буркнула:
— Давайте помогу, что ли, палки-то ваши таскать.
Она прошла мимо темной фигуры в углу, сгребла в охапку кучу палок и потащила их к дому, испытывая глубокое удовлетворение: вот кому она будет помогать! А бабка пускай хоть обделается, а посуду после ужина будет сама мыть.
На протяжении следующих двух недель она приходила к Антонине каждый день, как только семья заканчивала обедать, и оставалась там до ужина. Ни битье бабки, ни уговоры Василия на нее не действовали, и в конце концов от Глашки отступились, махнув на девчонку рукой: пусть шляется, где хочет. Все равно хоть полдня, да помогает. Антонина на приход девочки не реагировала, но и не гнала, и Глашка помогала, чем могла, а когда ничем не могла, просто сидела на земле около сарая и смотрела, что делает ведьма.
Впрочем, ничего особенного та не делала, к большому разочарованию Глашки: она ожидала ужасного колдовства, заговоров и еще чего-нибудь такого, о чем рассказывали деревенские девчонки, закрывшись в темной комнате и зажигая свечку, чтобы было страшнее. Но женщина занималась обычными делами: копалась в грядках, чинила покосившийся забор, полола траву, отдраивала кастрюли. Время от времени она уходила в дом, куда Глашку не звала, и девчонка покорно оставалась ждать на своем месте около сарая. Вскоре она познакомилась с Антонининым котом — неприятным зверюгой, который, проходя мимо Глашки, издавал странный, глухой мяв. Что он хотел этим сказать, она не понимала, но кота сторонилась и гладить опасалась. Собаки у Антонины не было.
Через десять дней Глашка пришла к колдунье с рассеченной бровью, вокруг которой чернела запекшаяся кровь. Обычно Антонина девчонку игнорировала, но на сей раз, бросив на нее взгляд, спросила без всякого приветствия:
— Откуда?
— Что? — не поняла сразу Глашка, удивленная тем, что первый раз за долгое время слышит голос Антонины. — Ах, это… Пашка меня огрел, за то, что я ему кота не дала мучить. А зачем он ему хвост поджигал? Живая тварь все-таки! Подумаешь, мышей не ловит, у них, кроме Барсика, еще две кошки, вот те ловчие. Больно саданул, придурок… — пожаловалась она, осторожно дотрагиваясь до брови.
Антонина постояла секунду, потом прошла в дом и вышла оттуда минут через пять. В руках у не была чашка, а в чашке оказался густой, сильно пахнущий настой. Глашка уловила запах череды, который хорошо знала: бабка всю жизнь ополаскивала настоем череды волосы. Пыталась и Глашку заставлять, но та сопротивлялась отчаянно, и бабка отстала.
Антонина смочила в настое тряпку и прижала к Глашкиному лбу. По лицу сразу потекли струйки теплой жидкости, а в нос ударил еще какой-то незнакомый, едкий запах. Ранку стало жечь. Глашка поморщилась, но ничего не сказала. Подержав тряпку минуты две, ведьма выжала ее и бросила девчонке:
— Держи, оботрись.
Та стерла с лица и шеи темные разводы и потрогала болячку. Жечь перестало.
— А это что? — кивнула Глашка на жидкость, в общем-то не ожидая ответа: она уже привыкла к постоянному молчанию Антонины.
— Лекарство, — неожиданно ответила женщина. — Чтобы синяка у тебя не было и не болело.
Антонина повернулась к ней спиной и не увидела, что лицо Глашки озарилось радостной улыбкой.
Спустя неделю Глашка пришла с зареванным лицом и синяком под глазом. Антонина покосилась на нее, но ничего не спросила. Через три дня синяк исчез, но Глашка явилась вся в волдырях.
— Ты что, — не выдержала Антонина, — в крапиву упала?
— Упала, — отвернувшись, буркнула Глашка.
Несколько минут занимались прополкой, потом ведьма спросила:
— Опять кто обидел?
Глашка немного помолчала, потом всхлипнула и кивнула.
— За что?
— Ни за что, — прошептала девчонка, — просто так.
Антонина недоверчиво глянула на нее, и Глашка заторопилась объяснить:
— Они всегда того лупят, кто меньше, а я самая младшая, меньше только Любанька Гусева, так ей вообще десять лет. Нет, вы не подумайте, не сильно, но то прутом хлестнут по ногам, то крапивой по рукам. А тут так больно хлестанули, аж след остался, — Глафира задрала штанину и показала ярко-красную полосу на бедре. — Ну я им и сказала, что они придурки все, и еще кое-что добавила. А они тут так разозлились, что вообще меня всю отходили.
— Кто отходил-то? Опять Пашка?
— Да нет, не только Пашка. Крапивой-то все мальчишки с правого конца побаловались, они же вместе ходят. А вообще, — пожала плечами Глашка совершенно по-взрослому, — не одни, так другие. Они же знают, что за меня заступиться некому.
— А отец с матерью?
— Мамка у меня давно умерла, а отец сам, когда придет, рад ремнем помахать. Он пьяный вечно, — беззаботно сообщила Глашка, — в Калинове почти и не бывает, все в райцентре пьет, алкаш несчастный. Ну ничего, вот я вырасту, научусь драться, как мальчишка, и всем им врежу!
Больше Антонина в тот день ни о чем ее не спрашивала.
А на следующий вечер велела Глашке усесться на крыльцо, зашла в дом и вышла с полотняным мешочком в руках. Опустилась рядом с девчонкой на ступеньки и начала вынимать из мешочка предметы, раскладывая их на черном подоле. Глашка смотрела испуганно, но с любопытством. А потом начала внимательно слушать.
В первый раз Антонина рассказала ей самое простое: как на человека посмотреть, чтобы он подойти не захотел, и что при этом сказать про себя надо. На следующий день Глашка проверила науку на соседе, который собирался ее попросить о чем-то, когда она в магазин шла. Получилось! Дядя Коля явно к Глашке направлялся, а когда почти дошел — вроде как передумал, повернулся и только кивнул ей: мол, вижу тебя. А попросить ни о чем и не попросил. Глашка прибежала к Антонине с восторгом и выложила все еще от забора. Ведьма усмехнулась, а вечером показала Глашке еще кое-что, но прибавила: этому, мол, учиться надо, и, может статься, у тебя и не получится. Даже скорее всего не получится.
Глашка запомнила все с первого раза, а на следующий день сама позвала ее вечером на крыльцо и расспросила еще подробнее. Женщина объяснила, с усмешкой поглядывая на девчонку.
— Ты как представишь себе врага своего, — закончила она, — так сразу и скажи, чему я тебя научила, а уж после лучинки бери. Поняла? Только смотри, первая никогда так не делай — беду принесешь. Если обидели тебя — вот тогда пробуй. Но если у мужика глаза разного цвета, а у бабы глаз лошадиный, тогда не суйся — про себя отворот пробормочи и иди от них подале. Поняла?
Глашка ничего не поняла про лошадиный глаз, но переспрашивать не стала, только молча кивнула. Мол, поняла.
А через некоторое время среди деревенских прошел слух, что Глашка чертовщиной какой-то начала заниматься. Сначала об этом заговорили мальчишки. Глашка делала все открыто и очень старательно, так что парни быстро поняли, в чем дело. Она всегда повторяла почти одно и то же: выставляла пальцы рогаткой, начинала что-то нашептывать, потом левой рукой что-то ломала за спиной или в кармане, так, что слышен был хруст, и пристально смотрела своими маленькими глазками не пойми какого цвета. А после непременно какая-нибудь пакость случалась: то руку ушибешь, то пальцы прищемишь, то в лужу упадешь на ровном месте… Через некоторое время то же начало случаться и с девчонками, только у них неприятности были иного рода: прыщ вскочит, живот прихватит не вовремя, глаза опухнут ни с того ни с сего. Все проходило быстро, но от Глашки начали шарахаться. Когда наконец новость про девчонкины чародейства дошла до взрослых, кто-то сунулся к Глашке поговорить, но та смотрела невинными глазами, вроде как совершенно не понимала, о чем речь, казалась попросту глупой, и на нее махнули рукой: выдумали детишки себе страшилку, да сами в нее и поверили. И что возьмешь с девчонки — тринадцать лет, ерунда просто. А Глашка продолжала ходить к Антонине.