Император, как всегда, пил кофе, когда я пришел в каюту. Сидел с отсутствующим видом с чашкой в руках. Потом поставил ее на стол и начал диктовать, даже не поздоровавшись:
- Коронация... А ведь это было всего каких-то одиннадцать лет назад. Но в другой жизни... Не записывайте - фраза банальна. Тысячу лет назад Папа короновал Карла Великого. С тех пор ни один из королей не мог похвастать, что его короновал глава католического мира. И вот я, будущий объединитель Европы, объявил себя наследником великого императора. И Папа согласился возродить тысячелетнее прошлое. Да еще с важнейшей поправкой - не я к нему, а он ко мне приехал. Иначе я попросту отобрал бы у него все его владения. Так что у него было два выхода - приехать или очень пострадать. Он предпочел приехать... Чтобы сохранить достоинство, Папе пришлось пошутить: "В конце концов Рим отомстил галлам: Бонапарт, родом итальянец, будет теперь управлять этими варварами..."
Я встретил его в Фонтенбло. Чтобы не целовать ему руку, я не вышел из экипажа, его пересадили в мою карету. Я едва сдерживал смех, глядя на этого хитрого итальянского графа, ставшего Папой. В его глазах вместо святости я прочел лишь нетерпеливое ожидание. Он хотел знать, что получит за свой приезд... Я отвел ему дворцовый "Павильон Флоры", перестроенный в знак уважения в стиле ватиканских дворцов. Ему подарили драгоценную тиару, столь дорогую, что он постеснялся ее носить и выставил в Сикстинской капелле... Великолепный экипаж, увенчанный папской тиарой, должен был везти его в Нотр-Дам... И тут выяснилось, что мы с Жозефиной не венчаны! Я как-то об этом никогда не думал... А оказалось, что она "от этого всегда очень страдала".
Перед коронацией состоялось наше тайное венчание. Она была счастлива. И, конечно же, приняла самое пылкое участие в создании своего туалета для коронации. И порядком надоела знаменитому ювелиру, который делал (точнее, бесконечно переделывал) ее корону.
Я был автором всего действа. Я разработал его детально, как диспозицию сражения. Мои ученые по пергаментам изучили древнюю церемонию коронации Карла Великого. Но я придумал внести в нее некоторую неожиданность, которая должна была всем показать: коронуется император Республики! Но об этом после...
Я занимался всем: утвердил великолепный декор Нотр-Дама во время коронации и убранство ложи, где должна была сидеть мать... Мне показали коронационные костюмы тех, кто был приглашен в собор (список составлял я). Маленьких куколок в этих костюмах расставили на моем столе в кабинете. Я и Жозефина склонились над ними: Папа, кардиналы, придворные (так теперь именовались вчерашние республиканцы) выстроились на столе. Я чувствовал себя судьбой, смотрящей сверху на крошечных, жалких людей. Я также утвердил корону и скипетр, который скопировали со скипетра Карла Великого... И свое новое имя: "Наполеон Первый, император французов".
И наступил день коронации. Все прошло великолепно, как я и задумал... Папа шествовал в собор, окруженный духовенством... Правда, по древнему обычаю впереди него шел осел, напоминая о въезде Христа в Иерусалим, что весьма повеселило парижан и несколько нарушило торжественность шествия... В собор я прибыл после Папы. Собор сверкал золотом и драгоценностями коронационных костюмов. Сверкала и моя мантия, которую я надел в соборе, все те же драгоценности, то же золотое шитье... Весила она столько... но я терпел...
Папа сидел в окружении кардиналов, мы с Жозефиной преклонили колени, и он совершил обряд помазания и благословил нас. И вот наступил главный момент, которого все ждали, думаю, со злорадством: я, коленопреклоненный, должен был получить корону из рук Папы. И Папа уже протянул руки к алтарю, где лежала корона, чтобы возложить на мою голову... но я преспокойно поднялся и взял корону сам. И, повернувшись спиной к Папе и лицом к собравшимся, сам возложил ее на себя! После чего надел корону и на голову коленопреклоненной Жозефины...
Да, Наполеон сам заработал свою корону - и сам должен был надеть ее на себя. Недаром моя корона была сделана в виде лаврового венца из золотых листьев. Языческая корона императоров Римской республики. Ибо я - император Республики французской! И весь Нотр-Дам ахнул от восторга!
Когда я возлагал корону на голову Жозефины, то увидел слезы на ее глазах. И хотя вначале я много шутил по поводу этого несколько маскарадного зрелища, но в тот момент тоже был взволнован...
Потом я сел на трон с вензелем моего нового имени. Золотые пчелы и орлы, украшавшие трон, олицетворяли постоянный труд и воинский подвиг. И оттуда я прошептал достаточно громко, чтобы услышал Жозеф: "Если бы наш отец увидел все это!"
Правда, когда все закончилось, я тотчас сбросил мантию и сказал брату: "О, счастье! Теперь я могу хотя бы свободно дышать..."
Когда я вышел из собора, сразу спросил Фуше: "Как все прошло?" "Великолепно". - "А что враги?" - "Хвалят зрелище, но своеобразно: "Золотое шитье, пудра на париках - все как в добрые старые времена. Не достает только трехсот тысяч французов, которые сложили голову, чтобы сделать такую церемонию невозможной". Еще он сообщил, что Байрон и Бетховен отказали мне в былой любви. Он ловко умел отравить настроение...
Император помолчал и добавил загадочно:
- Ничего, скоро я верну любовь лучших людей Европы, поверьте... - И продолжил диктовать: - За ужином я сказал Жозефине: "Слава Богу, и это вынесли... Четыре часа церемонии! Теперь королям придется называть меня братом". Но она не принимала шуток... Она была потрясена. И я попросил Жозефину о том, чего она хотела больше всего: "Не снимай корону за ужином". Она была счастлива и ужинала в короне...
А ведь это действительно было чудо! Чудо, которое сотворил я сам. Моя жена - в короне! Боже мой, моя жена - императрица!
Так появилась во Франции Четвертая династия. Меровинги, Каролинги, Капетинги и вот теперь Бонапарты... И надпись, вызывавшая вначале улыбки, но для меня полная смысла: "Император, согласно Конституции республики". Все как в любимом Риме. Я вернул времена Цезаря...
А потом я короновался в Италии.
Однако трон оставался для меня не больше, чем куском дерева. Коронации, все эти титулы нужны были только моему государству. Никто в моем доме не заметил, чтобы я хоть как-то после этого изменился. Огонь в камине, одеколон после бритья, разбавленный "Шамбертен" и ванна два раза в день - вот все, что мне было нужно.
Ибо подлинные времена величия и поклонения прошли. Я как-то сказал Жозефине: "Я слишком поздно родился. Я прошел прекрасный путь, чего тут гневить Бога! Можно считать, что я уже повелеваю Европой... А вскоре всю ее завоюю... И, может быть, покорю Англию. И моя империя охватит больше земель, чем империя Александра Македонского. Но и тогда нельзя будет сравнить мое могущество с величием Александра. Завоевав Азию, он объявил себя сыном Юпитера, и весь Восток ему верил. Если бы я объявил себя сыном Отца Небесного, любая рыбная торговка подняла бы меня на смех..." Жозефина посмотрела на меня в ужасе, как на сумасшедшего. А я ведь шутил. Да, шутил...
Император помолчал и добавил глухо:
- Жалкий век лавочников! Величия не осталось на мою долю... Всюду стена!
Он долго сидел, задумавшись. Потом сказал:
- Вычеркните последнее... - И продолжил: - Коронация примирила меня со старыми аристократами. Я разрешил им вернуться. И они радостно возвращались. С каким изяществом они произносили знакомые слова: "Сир... Мадам..." Слова их молодости!
После коронации мои генералы стали маршалами. Эти сыновья лавочников, трактирщиков, булочников должны были носить придворные костюмы. Но бархат, мундиры с золотым шитьем плохо сидели на израненных телах... А их супруги должны были учиться танцевать и вести беседу так, чтобы Европа не померла от смеха. И это было ох как нелегко! К примеру, жена маршала Лефевра, камергера моего двора, известная в юности в одном портовом заведении под прозвищем "Мадам без церемоний", никак не могла забыть свой живописный жаргон...
Вчерашние консулы теперь именовались архиканцлером и архиказначеем, Талейран - обер-камергером, а Фуше - графом... Первое время многие (как и я) сохраняли юмор и подшучивали над переменами. Но уже скоро желание придворного мундира или крестика Почетного Легиона у всех этих вчерашних якобинцев превратилось в какую-то неукротимую страсть. Даже у Фуше, столь нелепого в роскошной мантии и шитом золотом мундире... даже у него появился этот голодный блеск в глазах. Кровавому якобинцу и члену Конвента стало мало титула графа, и мне пришлось сделать его герцогом Отрантским и навесить на него Большой крест Почетного Легиона. И он гордо вышагивал во всем этом великолепии -- узкоплечий, с лицом мертвеца...
Теперь у меня был настоящий двор... и все же ненастоящий. Настоящим двором должны править женщины. А моим правили военные. И для них мой двор был лишь паузой между бивуаками. Да и женщина для них - только "отдых воина". И, пожалуй, прав был Талейран, когда сказал: "Какой скучный двор! Что делать: веселье не слушается барабана".
Теперь у меня был настоящий двор... и все же ненастоящий. Настоящим двором должны править женщины. А моим правили военные. И для них мой двор был лишь паузой между бивуаками. Да и женщина для них - только "отдых воина". И, пожалуй, прав был Талейран, когда сказал: "Какой скучный двор! Что делать: веселье не слушается барабана".
Создавая империю, я вынужден был позаботиться и об идеологии. Французы - как хорошенькая кокетливая женщина, их тянет к запретному. И газеты порой слишком весело смеялись над властью. Так что из ста шестидесяти газет, которые так славили мой приход к власти, я оставил только четыре... Для того, чтобы управлять прессой, нужны хлыст и шпоры. И я требовал от Фуше неустанной бдительности. Но он не всегда был на высоте. Например, в "La Publicite" осмелились намекать на наши трудности на польском фронте. Фуше не проверил статью. И мне пришлось написать ему: "Небрежность, с которой вы осуществляете надзор за прессой, заставляет меня закрыть эту газету. Это сделает несчастными ее сотрудников. Их беды целиком на вашей совести..." Постепенно я уменьшал размеры газет, чтобы было поменьше соблазна и места печатать рискованные материалы. За эти убогие размеры англичане презрительно называли их "носовыми платками". На что я искренне отвечал: "Моя мечта свести все публикации к объявлениям". Теперь важные статьи все чаще спускали из моей канцелярии. А когда какой-то жалкий редактор посмел сказать: "Мольер трудно жил при короле, но теперь ему жить было бы невозможно", я попросил передать глупцу, что люблю Мольера, но без колебаний запретил бы "Тартюфа"! И чтобы запомнили раз и навсегда: царство смутьянов закончено!
Пришлось заниматься, конечно, и книгами по истории. Имена Марата, Робеспьера, Дантона были напрочь вычеркнуты из них. Правда, нашлись хитрецы, которые придумали писать о них, как бы их осуждая... Я попросил Фуше все объяснить нашим умникам... И мерзавец со своей неподражаемой иезуитской усмешкой сказал авторам: "Нельзя ни в каком варианте! Ибо рождает печальные воспоминания о столь печальном прошлом. А дух нации должен быть бодр..."
И тогда же якобинец Фуше ввел забавный термин - "скрытое якобинство". Это значит: при помощи аллюзий критиковать режим... Особенно преуспевали в этом театры. Я внимательно следил за их репертуаром. Например, "Тамплиеры". Эта трагедия красочно рассказывала о преступлениях королевской власти. Я предпочел закрыть этот, скажу прямо, отличный спектакль. И приказал Фуше объяснить нашим театрам: спектакли, которые можно трактовать как нападки на сильную власть, будут запрещаться немедленно. Я сделал выговор Фуше и попросил его чаще помогать театрам - настойчивыми советами и, главное, деньгами... если будут играть то, что нам нужно. Например, были даны средства на полезный спектакль о библейском царе Сауле. Сюжет поучительный: великий человек Давид наследует царство жалкого царя-вырожденца Саула. И прославляет народ свой... Кстати, на мою критику Фуше сначала молча обижался, а потом демонстрировал свою обиду, доводя мои пожелания до абсурда... Например, он заказал и передал большие деньги на постановку оперы "Триумф Траяна"... тотчас после Тильзитского мира и унижения русского царя. Музыка была превосходна, но лесть в мой адрес столь очевидна и бездарна, что мне пришлось покинуть зал до конца представления, чтоб избежать насмешек.
Проводить твердый курс всегда нелегко. И в оппозицию постепенно перешли все великие, начиная с Шатобриана. А я мог только вздыхать: "Если бы Шатобриан сумел употребить свой талант в направлении, которое ему много раз было указано, как бы он мог быть полезен нации!" Хотя и знал: он на это никогда не пойдет! Как и все они: Шатобриан, Бенжамен Констан, мадам де Сталь... Эту троицу великих, как ни печально, пришлось выслать из Парижа. Помнится, я тогда сказал: "Как жаль, малая литература всегда за меня, а великая почему-то против..."
Это было закономерно: великая литература и великий порядок несовместимы. А мне нужен был порядок, единая страна, похожая... да, на военный лагерь! Я говорю об этом без стеснения. Ибо республика жила, окруженная ненавистью монархической Европы. И против меня уже собралась очередная вооруженная коалиция. Так что в конце концов я, обожавший разум, вынужден был сформулировать: "Мысль - вот главный враг цезарей".
Да, милый Лас-Каз, все короли при вступлении на трон клянутся в верности свободе и просвещению, но сами царствуют для того, чтобы надеть на них узду... если хотят остаться королями.
Однако несколько интеллектуалов, требующих свободы для бунтующей и подчас развращенной мысли, отнюдь не составляли большинство нации. Французы, славившие свободу, вовсе не любят ее, впрочем, как и остальные народы. На самом деле, их единственный кумир - равенство... Они обожают подводить всех под один уровень. И я подарил им это равенство - перед моим Кодексом. Никакого преимущества происхождения, все имели одинаковые права в моем государстве. И в ранце каждого солдата был спрятан жезл маршала. Равенство связывает народ незримыми узами с абсолютной властью.
Да, я был прост, даже смешлив с моими солдатами - они проливали кровь... Но с интеллектуалами всегда держался сухо и строго, чтобы у них не возникло ложной надежды на независимость суждений. Чтобы знали: муха, пролетевшая без моего приказа, будет считаться мятежницей!
Я оставил народу одно право - быть хорошо управляемым.
Великая империя, боевая империя, объединенная властью одного человека, была создана. И мираж объединенной Европы манил меня...
Булонский лагерь продолжал грозить Британии... Моя двухсоттысячная армия ожидала со дня на день приказа о нападении на остров. Пятьсот судов стояли в порту... Когда я прибыл в Булонь, войска приготовились к немедленному отплытию. Я сделал вид, что готовлюсь возглавить немедленную высадку на ненавистный остров.
На постаменте было воздвигнуто подобие трона. Меня окружали все мои знаменитые маршалы - Сульт, Мармон, Ней, Даву, Удино... Я принимал присягу моей империи: "Господа генералы, офицеры, воины и граждане, клянетесь ли вы честью, что посвятите свою жизнь службе империи, охране ее владений, защите императора и законов республики?"
Вопль: "Клянемся!" И другой: "Да здравствует император!"
После чего - фейерверк. Ночь над проливом стала днем. И огневые сполохи хорошо были видны на другом берегу, пугая и без того перепуганных британцев... Но я уже знал - новая война будет не на острове. Война будет на континенте. Ибо Британия не дремала. Этот проклятый народ, обожавший загребать жар чужими руками, уже соблазнил деньгами и хитростью Австрию и Россию. И направил их против меня. Двести пятьдесят тысяч фунтов платил Альбион за каждые сто тысяч русских солдат... Австрийский полководец Мак уже стоял с армией в Ульме... И к этой коалиции мечтала (но пока боялась!) присоединиться жалкая Пруссия с ее жалким монархом. И тогда я сказал своим маршалам: "Ну что ж, если эти господа не хотят, чтобы я был в Лондоне, то я буду в Вене!"
Император глядит на меня, засыпающего над листом бумаги. Мои попытки не дать голове упасть тщетны... Он смеется и объявляет:
- На сегодня хватит! - И диктует на прощание дальнейший план. Точнее, историю своей империи - до конца: - Восемьсот пятый год: Аустерлиц. Восемьсот шестой: Рейнский союз. Жозеф - король Неаполя, Луи - Голландии. Восемьсот седьмой: битвы при Эйлау и Фридланде. Мир в Тильзите. Жером король Вестфалии. Восемьсот восьмой: Мюрат - король Неаполя. Жозеф Испании. Восемьсот девятый: битва при Ваграме. Изгнание папы из Ватикана. Восемьсот десятый: развод с Жозефиной и обручение с Марией Луизой. Восемьсот одиннадцатый: рождение Римского короля. Восемьсот двенадцатый: поход в Россию. Восемьсот тринадцатый: война в Европе. Битвы под Дрезденом и Лейпцигом. Восемьсот четырнадцатый: сдача Парижа, отречение и отъезд на Эльбу. Восемьсот пятнадцатый: возвращение с Эльбы, прибытие в Париж. И Ватерлоо... И все это произошло с одним человеком. Идите спать!..
Итак, меня ждала война с тремя главными державами Европы - Англия не оставила мне иного выхода. Зато в случае победы должна была возникнуть новая Европа - поверженная мной. И эту Европу я поведу против острова. И тогда мне больше не нужен будет этот лагерь, пожирающий деньги и солдат. Я попросту объявлю Англию несуществующей... Ей будет отказано от континента. Не только английские товары, не только их газеты и журналы, но и сами англичане не будут иметь права появляться в Европе под страхом немедленного ареста. С покоренного материка без всяких битв я задушу ненавистный остров. Это должно было стать невиданной в истории битвой суши и моря. Я назвал это "континентальной блокадой"... Но пока это были мечты. Сначала нужно было победить возникшую коалицию...
Австрийская армия уже шла на Запад, русские войска спешно двигались на соединение с австрийцами. Они разумно полагали, что я не скоро появлюсь перед ними. Конечно же, они подсчитали, сколько времени потребуется, чтобы свернуть огромный Булонский лагерь, создававшийся два года, построить в боевой порядок двести тысяч солдат и провести их через пол-Европы. Но они исходили из своих сроков. Мои, как всегда, были совсем другие.