Таков общий контур поэмы. Итак, "снегурочка и петух на цепочке" обходят "за малую плату" новогодние дома. Они идут "по ободку разомкнутого циферблата", потому что стрелки на двенадцати, на Новом годе, уходящем В горловину времени.
Читатель может посочувствовать Деду Морозу, которому "щеки грызет борода на клею". Это поэт. Ему рады. "Шампанское шелестит тополиной мерцающей благодатью". И - водопад игрушек из мешка.
Часть вторая - игрушки ожили. Здесь взор поэта, его геометрическое
зрение, обладающее способностью видеть мир в нескольких измерениях: "Заводная ворона, разинув клюв, таким треугольником ловит сферу земную, но сфера удваивается, и - ворона летит врассыпную".
Геометр, может, выразит это в математической формуле, но тогда не будет взора поэта. Здесь ситуация как в эпоху Возрождения. Трехмерную перспективу открыли посредственные художники, но только Леонардо, Микеланджело и Рафаэль заполнили её живописью.
"Мир делится на человека, а умножается на все остальное" - вот ключ к поэме. Как ни разлагай мир скальпелем рассудка, познание невозможно без человека, а человек тот первоатом, который "умножаем" на все. Об этом Часть третья,
Вот тут-то и пошли причудливые изменения: животные, напоминающие "Зверинец" Велимира Хлебникова. У Хлебникова в зверях погибают неслыханные возможности. Звери - тайнопись мира. У Парщикова эта тайнопись по-детски мила: "Кошка - живое стекло, закопченное адом; дельфин - долька моря". Обратите внимание - мир не делится. Животное - это долька моря. Такая монолитность мира при всем его сказочном многообразии и многовидении для Парщикова весьма характерна. Геометр знает, как точку преобразовать в линию, линию в плоскость, плоскость в объем... Парщиков видит, как дельфин становится морем, а море - дельфином. Море - мешок, дельфин - игрушка, таких игрушек бесконечное множество, но все они в едином звездном мешке, и вселенная в них. Вот почему "собака, верблюд и курица - все святые". Уничтожьте дельфина, погибнет море.
Следующая часть IV, основная. Кроме геометрии, есть Нарцисс, путающий нож и зеркало, режущий зеркалом рыбу. Этот Нарцисс, несомненно, поэт. Я мог бы объяснить, что в нож можно глядеться, как в зеркало, а зеркалом резать; что в конечном итоге зеркало - это срез зрения, в плоскость отражения можно сузить до лезвия ножа, И тогда мир предстанет таким, как видит его Парщиков в поэме, но мне здесь интересно совсем другое: что творится в душе у этого человека? О чем он хочет нам рассказать?
Вот огородное чучело в джинсах, голова - вращающийся пропеллер. Это пугало должно сторожить огород, скорее - кладбище. Сам поэт, покидая пугала смерти, идет к жизни на берег моря, похожий на бесконечную свалку, но из мировой свалки он воздвигает свой мир, как детишки делают домики из песка. Этот мир будет хрупок И разрушим, как все живое, но он живой, не пластмассовый, не синтетический, как пугала в огороде.
Я миную лирические и биографические намеки, за которыми угадывается любовь. Если поэт сам об этом говорить не хочет, то и я промолчу.
Итак - итог. Парщиков - один из создателей Метаметафоры, метафоры, где каждая вещь - вселенная.
Такой метафоры раньше не было. Раньше все сравнивали. Поэт как солнце, или как река, или, как трамвай. У Парщикова не сравнение, не уподобление. Он и есть все то, о чем пишет. Здесь нет дерева отдельно от земли, земли отдельно от неба, неба отдельно от космоса, космоса отдельно от человека. Это зрение человека вселенной. Это Метаметафора.
Метаметафора отличается от метафоры как метагалактика от галактики. Привыкайте к метаметафорическому зрению, и глаз ваш увидит в тысячу раз больше, чем видел раньше.
Родословная "Новогодних строчек" - "Про это" Маяковского, "Столбцы" Заболоцкого, "Зверинец" Хлебникова. Словом, традиция есть.
Хочу только предостеречь. У древа поэзии есть ствол и ветви. И то и другое живо. Но ствол плодоносит, а ветви упираются только в небо, от них ничего не растет. Есть поэты, которым подражать нельзя, их линии - тупики в небеса. Поэзия Парщикова - живая ветвь на древе поэзии, она упирается в небо. Для читателя это тоже путь к небу. Для другого поэта - гибель. Ветка двоих не выдержит. Она причудлива, неповторима. Это линия одного поэта Алексея Парщикова. Для него она плодоносная.
За этим послесловием полгода спустя последовала статья Сергея Чупринина в "Литературной газете" "Что за новизною?", а затем развернулась бурная дискуссия, не затихающая и по сей день. Заговор молчания вокруг поэзии Парщикова, Еременко и Жданова был наконец-то нарушен.
Брошена техника, люди - как на кукане, связаны температурой тел,
Но очнутся войска, доберись хоть один до двенадцатислойных стен идеального города, и выспись на чистом, и стань - херувим.
Новым зреньем обводит нас текст и от лиц наших неотделим.
(А. Парщиков)
Новый небесный град поэзии, воздвигнутый из сияющих слов и "двенадцатислойных стен", ещё не обжитой. Кому-то В нем неуютно, кто-то предпочитает четырехстенный четырехстопный ямб, о котором ещё Пушкин сказал: "Четырехстопный ямб мне надоел". Кто-то верит, что земля всего лишь кругла.
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна,
На этом глупом небосклоне.
Метаметафористы видят землю иначе.
Земля конусообразна
И поставлена на острие,
Острие скользит по змее,
Надежда напрасна.
Товарняки, словно скорость набирая,
На месте приплясывали в тупике,
А две молекулярных двойных спирали
В людей играли невдалеке.
(А. Парщиков)
Честно говоря, я понимаю, что все эти конусы, двойные спирали, восьмерки выворачивания уже примелькались в глазах читателя. Но это архетипы реальности мироздания. Интуитивное осмысление этого и привело меня к созданию неожиданного на первый взгляд текста:
Невеста, лохматая светом, невесомые лестницы скачут, она плавную дрожь удочеряет, она петли дверные вяжет, стругает свое отраженье, голос, сорванный с древа, держит горлом - вкушает либо белую плаху глотает, на червивом батуте пляшет, ширеет ширмой, мерцает медом под бедром топора ночного, она пальчики человечит, рубит скорбную скрипку, тонет в дыре деревянной.
Саркофаг, щебечущий вихрем, хор, бедреющий саркофагом, дивным ладаном захлебнется голодающий жернов "восемь", перемалывающий храмы.
Что ты, дочь, обнаженная, или ты ничья?
Или, звеня сосками, месит сирень турбобур непролазного света?
В холеный футляр двоебедрой секиры можно вкладывать только себя.
(К. К.)
Я писал это в 1978 году, когда не было теории Метаметафоры, но уже зарождалась Метаметафора.
Сразу же скажу, что мне как филологу трудно было бы отрешиться хотя и от подсознательного, но постоянно присутствующего культурного пласта древнерусской метафоры. Хочу сделать это очевидным для читателя. Речь, конечно идет не о творческом состязании с древними, а о некоей точке отсчета. Если взглянуть в такой перспективе, яснее становится, что "двоебедрая секира" - месяц умирающий и воскресающий; невеста, лохматая светом, - комета, она же звезда Венера и Богородица - "невеста не невестная". В поэтическом акафисте поется: "Радуйся, лестница от земли к небу", - вот почему "невесомые лестницы скачут". "Дыра деревянная" - в середине вывернутой скрипки Пикассо - черная дыра во вселенной; холеный футляр двоебедрой секиры - все мироздание; скрипка - образ вечной женственности, пляска на червивом батуте - попрание смерти. Вязать дверные петли можно только вывернув наизнанку "микромир" вязальных петель до "макромира" петель дверных. Сама дверь - тоже каноническое обращение к богородице - "небесная дверь".
Метаметафора не гомункулус, выращенный в лабораторной колбе. Вся теория метакода и Метаметафоры возникла из стихов, а не наоборот. В поэзии антропная космическая инверсия сама собой порождает метаметафорический взрыв. Трудно судить, насколько осуществилась моя мечта передать словами миг обретения космоса.
Сколько бы ни было лет вселенной, у человека времени больше.
Переполняют меня облака, а на заутрене звонких зорь синий журавлик и золотой дарят мне искренность и постоянство.
Сколько бы я ни прожил в этом мире, я проживу дольше, чем этот мир.
Вылепил телом я звездную глыбу, где шестеренки лучей тело мое высотой щекочут из золотого огня.
Обтекая галактику селезенкой, я улиткою звездною вполз в себя, медленно волоча за собой вихревую галактику, как ракушку.
Звездный мой дом опустел без меня...
(К. К.)
Нам кажется, что человек неизмеримо мал, если глядеть с высоты вселенной, а что если наоборот, как раз оттуда-то он и велик. Ведь знаем же мы, что одно и то же мгновение времени может растягиваться в бесконечность, если мчаться с релятивистской скоростью. Вся вселенная может сжаться в игольное ушко, а человек окажется при инверсии больше мироздания.
Метаметафора, конечно, условный термин - важны новые духовные реальности, обозначенные этим словом, открываемые современной физикой, космологией и... поэзией. Может быть, прежде всего поэзией.
Нам кажется, что человек неизмеримо мал, если глядеть с высоты вселенной, а что если наоборот, как раз оттуда-то он и велик. Ведь знаем же мы, что одно и то же мгновение времени может растягиваться в бесконечность, если мчаться с релятивистской скоростью. Вся вселенная может сжаться в игольное ушко, а человек окажется при инверсии больше мироздания.
Метаметафора, конечно, условный термин - важны новые духовные реальности, обозначенные этим словом, открываемые современной физикой, космологией и... поэзией. Может быть, прежде всего поэзией.
Метаметафора как-то одновременно в разных точках Пространства возникла в поэзии.
Парщиков жил в Донецке, Иван Жданов в Барнауле, в сибирской деревне А. Еременко, а я преподавал в Москве. Есть какое-то информационное поле, связующее творческих единомышленников, незримое звездное братство. Не о нем ли думал Александр Еременко, когда с улыбкой писал:
Пролетишь, простой московский парень,
Полностью, как сука, просветленный.
На тебя посмотрят изумленно
Рамакришна, Кедров, и Гагарин...
Потому что в толчее дурацкой,
Там, где тень наводят на плетень,
На подвижной лестнице Блаватской
Я займу последнюю ступень.
Кали-Юга - это Центрифуга,
Потому что с круга не сойти.
Мы стоим, цепляясь друг за друга,
На отшибе Млечного Пути.
(В "Дне поэзии"-1983, где напечатано это стихотворение, "Кедров" заменили на "Келдыш", а "сука" на "Будда".)
В. Хлебников видел даже в числах "быстрого хохота зубы". В Метаметафоре не хохот, а некая обэриутская космическая самоирония. Однажды Альберт Эйнштейн сказал: "По-моему, математика - это простейший способ водить себя самого за нос". Любой поэт и читатель, лишенный чувства юмора, окажется таким незадачливым математиком.
Смеялся Осип Мандельштам, смеялся Хлебников, смеялись обэриуты. Метаметафора порой иронична.
Можно, конечно, вспомнить наши опыты в конце 70-х годов с двухмерным пространством, чтобы почувствовать новый ироничный облик метаметафоры в таком тексте Алексея Парщикова:
Когда я шел по каменному мосту,
Играя видением звездных воен,
Я вдруг почувствовал, что воздух
Стал шелестящ и многослоен...
В махровом рое умножения,
Где нету изначального нуля,
На Каменном мосту открылась точка зрения,
Откуда я шагнул в купюру "три рубля".
У нас есть интуиция - избыток Самих себя.
Астральный род фигур,
Сгорая, оставляющий улиток...
О них написано в "Алмазной сутре",
Они лишь тень души, но заостренной чуть.
Пока мы нежимся в опальном перламутре
Безволия, они мостят нам путь...
Дензнаки пахнут кожей и бензином,
И если спать с открытым ртом, вползают в рот.
Я шел по их владеньям как Озирис,
Чтоб обмануть их, шел спиной вперед.
Переход в двухмерное пространство трехрублевки и блуждание по "астральным" водяным знакам и фигурам интуиции с воспоминанием о мистериях Озириса - образ антинеба. Здесь деньги как противоположность небу вгоняют в плоскость, в теневой мир. Попросту говоря, это смерть, своего рода антивыворачивание, антивоскресение. Мистерия Озириса "задом наперед". Это высокий, очень высокий уровень инверсии, но такой мир мне чужд, и я с облегчением его покидаю, чтобы поговорить о метаметафорической лирике, где
Изнанку сердца - звездное нутро
Наслаивает кисть на полотно.
Автор этих строк Людмила Ходынская. Ее стихи пронизаны осязаемым движением звезд:
С утра
Сшивает ночи ткань вселенская швея Иштар
Иштар - небесная ткачиха
Свисает - света паучиха
Ей из клубка Луны скользить
Свиваясь в розовую нить...
И для меня мелеет стая слов,
Когда попалась в радуги улов.
Мне нравятся её художники:
Наматывающие ленту Мебиуса на небо глобуса, - и ещё особое ощущение невесомости живописного мазка:
Масса цветка
Равна цвету мазка
У Пикассо
Где акварель
Это стрекозы лёт
И цветок
Остановлен полотном...
По-своему обживает новое пространство тангенциальной сферы Елена Кацюба. Она, как Парщиков и А. Еременко, ближе к ироничным обэриутам. Ее "Крот" чем-то напоминает "Безумного волка" Н. Заболоцкого.
Герой геодезии карт, он ландшафт исправляет, он Эсхера ученик выходит вверх, уходя вниз.
Математик живота, он матрицу себя переводит в грунт.
Земля изнутри - это крот внутри.
Внутри крота карта всех лабиринтов и катакомб.
Елена Кацюба даже в знакомых очертаниях созвездий вдруг находит совершенно неожиданный рисунок. Вот, например, Большая Медведица:
Но в перевернутом авто, который ещё давно читался словом "ковш", включится вечный мобиль, и убудет у ночи ночи несколько минут...
Тут встрепенутся все, кто в небе,
Привык молчать или беседы вести, переглянутся светлые соседи и взгромоздятся на повозки тьмы.
Лишь автостопщик Орион, что с поднятой рукой идет вдоль неба, пойдет искать себе другого неба.
В стихотворении "Заводное яблоко" слово "яблоко" Претерпевает 12 анаграммных инверсий, выворачиваясь, то в "око", то в "блок", то в "боль" пока, пройдя сквозь 12 знаков зодиака, не вывернется из нутра мироздания.
ЯБЛОКО - в нем два языка:
ЛЯ - музыка и КОБОЛ - электроника.
Это ЛОБ и ОКО БЛОКа, моделирующего БЛОКаду на дисплее окон.
Так тупо топает мяч-БОЛ.
БОЛь, не смягченная мягким знаком, потому что казнь несмягченная есть знак
КОЛ, пронзающий БОК, в кругу славян, танцующих КОЛО.
Я выхожу из яблока, оставляя провал - ОБОЛ, плату за мое неучастие в программе под кодовым названием
"ЯБЛОКО".
Такой отказ от яблока Евы на самых потаенных глубинах языка заставляет вспомнить труды французского психоаналитика Лакана. Лакан считает, что на уровне подсознания каждое слово, как бы выворачиваясь через ленту Мёбиуса, порождает массу значений. В стихотворении Е. Кацюбы лента как бы прокручивается обратно из подсознания в сознание, стирая все 12 зодиакальных значений слова "яблоко".
Спектр Метаметафоры ныне доходит до не различимых взором инфракрасных и ультрафиолетовых областей, от космических инверсий пространства к инверсиям звука и самой семантики слова.
У поэзии есть свои внутренние законы поступательного движения. Где-то в 30-х годах замолкли обэриуты, позднее забыли Хлебникова. Ныне движение началось с той самой точки, на которой остановились тогда. Первый мах небесного поршня, вышедший из мертвой точки, - поэзия А. Вознесенского. Ныне зеркальный паровоз Метаметафоры двинулся дальше.
Зеркальный паровоз шел с четырех сторон из четырех прозрачных перспектив он преломлялся в пятой перспективе шел с неба к небу от земли к земле шел из себя к себе из света в свет
По рельсам света вдоль по лунным шпалам я вдаль шел раздвигая даль прохладного лекала входя в туннель зрачка Ивана Ильича увидевшего свет в конце начала он вез весь свет и вместе с ним себя вёз паровоз весь воздух весь вокзал все небо до последнего луча он вез всю высь из звезд он огибал край света краями света и мерцал как Гектор перед битвой доспехами зеркальными сквозь небо...
(К. К.)
МЕТАКОД И ЛИТЕРАТУРА
Обретение космоса
И в Упанишадах, и в Апокалипсисе, и в "Голубиной книге" говорится о "космическом человеке", из которого возникает мир. Подобно Фениксу, горел и не сгорал Пуруша в индийских Упанишадах.
Весна была его жертвенным маслом, лето - дровами, а осень - самой жертвой...
Когда разделили Пурушу, на сколько частей он был разделен?
Чем стали уста его, чем руки, чем бедра, ноги?..
Луна родилась из мысли, из глаз возникло солнце...
Из пупа возникло воздушное пространство, из головы возникло небо.
Из ног - земля, страны света - из слуха. Так распределились миры.
Насколько живучей оказалась эта метафора, можно судить по видению Аввакума в тюремном остроге:
"Так добро и любезно на земле лежати и светом одеянну и небом покрыту быти..."
Это чрезвычайно примечательный древний образ, когда человек вмещает в себя и небо, и звезды, и всю вселенную. Он становится не узником, заключенным внутри бездны, а её наиполнейшим вместилищем.
Поэта не смущает, что человек мал, а вселенная неизмеримо больше, ибо для него есть иное, тайное зрение, где меньшее вмещает большее, а последний становится первым. Само небо становилось кожей вселенского человека, а его телесная нагота затмевала сияние всего мироздания: "Одеялся светом, яко ризою, наг на суде стояще".
Если "царь небесный" предстоял наг, то царь земной, наоборот, облачался в звездные ризы - "одеялся светом". Он надевал иа себя корону, усыпанную драгоценными камнями, символизировавшую звездный купол, усыпанный звездами, и он держал в своих руках державу и скипетр - луну и солнце.
Ярчайший образ такой человекоподобной вселенной и такого вселенского тела запечатлен в архитектуре древнерусского храма. Здесь купол символизировал невидимое небо, а нижняя часть - землю; вся служба в песнопениях и действии повторяла космогоническую историю сотворения мира и человека.