Тяжелый ледокол разгоняется и налетает с разбега на ледяной барьер. С треском и грохотом рушится лед. Подгоняемое могучим напором винтов широконосое чудовище вздымается над льдами все выше и выше, словно стремясь взобраться на снег всем туловищем. Кажется, вот-вот вылезут из воды черные тюленьи плавники-лапы и ледокол, карабкаясь и цепляясь, ухватится за край упорных, не поддающихся льдин.
Но льдины не сдаются, — ледокол замер, подняв кверху плоский черный нос. Секунда — и он сползает назад. Винты работают задним ходом, — ледокол опять берет разбег. Опять стучит машина, и судно прыгает на глыбы льда. Еще неудача, еще — разбег и новый скачок. И так, пока не рухнет с громом и плеском сокрушенная ледяная глыба и не откроется путь вперед на десяток-другой метров.
В этой битве нельзя не победить. Стоит ледоколу остановиться — и вода кругом замерзнет. Льды, назойливые, упорные, полезут вдоль бортов, взберутся на палубу, и тогда не вырваться из их объятий. Корабль станет ледяной темницей, и только весною, когда теплые ветры погонят ледяные поля в океан, освободится он от ледяных оков. Но холод, цинга и голод задолго до освобождения превратят эту плавучую темницу в кладбище.
День и ночь идет борьба со льдами. Но даже по пробитому ледоколом фарватеру трудно идти обыкновенному морскому кораблю.
Льдины глухо стучат в тонкие стены корпуса. Иногда их налеты похожи на удары тяжелых молотов. Ударит такая льдина — и прошелестит вдоль борта так, что зазвенят все переборки. Долго ли образоваться щели в тонкой обшивке?!
Идем медленно, даже тогда, когда ледокол успевает уйти далеко вперед, чтобы не усиливать опасность пробоины быстрым ходом.
День и ночь, и еще день и ночь.
Проснувшись утром, когда судно должно было находиться примерно на середине Белого моря, я почувствовал, что мы идем ровнее и быстрее. В кают-компании я узнал, что ледокол случайно встретил проделанный каким-то другим мощным ледоколом фарватер. Трещина шла в направлении к Архангельску. Это был след ледокола, прошедшего здесь не дальше как вчера, позавчера. Это позволило нашему ледоколу, а за ним и «Св. Анне» без задержек идти вперед к устью Северной Двины, ломая тонкую, появившуюся за ночь корку льда.
Еще сутки, и мы увидели высоко поднимающий свои скалы угрюмый остров Мудьюгский. Казарменные постройки на берегу, мрачные и неприветливые, — это одна из самых ужасных каторжных тюрем в мире.
Еще немного, и мы уже в покрытом ровным речным льдом устье Двины, в одном из рукавов ее дельты — Маймаксе.
На прибрежных холмах то и дело показываются высокие двухъярусные избы, сложенные из толстых бревен, с балконами, коньками на крышах, с высокими резными крыльцами, с расписными воротами. Около изб суетятся дети, выходят за околицу бабы в пестрых платках и крестьяне в оленьих шубах. Они машут нам красными платками и меховыми треухами.
Еще час, и мы увидим столицу Северной области, старый Архангельск.
Вот уже церковь видна и какие-то каменные здания на левом берегу. Это Саломбала. Здесь, по преданию, Петр Великий устроил ассамблею, но гости перепились сверх меры, и он велел их выпороть солеными розгами. Вот и получился «соленый бал» — Саломбала. Теперь здесь рабочий поселок. А вот и архангельские бульвары с рядами белых каменных зданий выплыли из тумана, но вдруг...
Резкий, тревожный гудок нашего ледокола, какие-то сигналы флагами, и мы останавливаемся.
Спешу на капитанский мостик и только теперь замечаю, что на реке — какое-то необычайное движение и что во всем окружающем есть что-то особенное и прежде всего тревожное.
Широко раздвинулись у Архангельска берега северной реки. Тонкий речной лед местами изрезан, исколот движением ледоколов и судов, а кругом залегают сплошные белые поля чистого, сверкающего снега.
У пристаней Саломбалы и Архангельска и на середине реки стоит больше десятка судов. Вот серый, не по современному высокий, громоздкий броненосец «Чесма», ветеран царского флота. Он разоружен, и пушки его, теперь безвредные, тупо уставились на город, словно пытаются кого-то испугать. У Саломбалы два небольших ледокола — «Канада» и «Сусанин». Вот еще несколько торговых судов, ошвартовавшихся у пристаней и стоящих на якоре во льдах. А у большой архангельской пристани стоит ледокол «Минин» и рядом с ним красивое судно с легким изящным корпусом, яхта «Ярославна». На ней помещается штаб командующего морскими силами Северной области. Из ее трубы вырываются пышные белые клубы дыма.
Берега и пристани полны народом. Из улиц и предместий города бегут на берег все новые и новые толпы людей. В руках и на плечах — свертки, чемоданы, ящики, корзины, узлы.
Зловеще гулко, сотрясая морозный воздух, гудит «Минин», гудок оборвался, рассеялся белый султан дыма у высоких труб, и судно отделяется от пристани.
На берегу еще большая суета. Около пристани тысячная толпа. Издалека над снегами и льдами реки несется к нам гневный рев этой толпы. А люди, как муравьи, все прибывают, бегут по белому снегу, и шум и рев нарастают отовсюду.
Бегу в каюту, хватаю морской бинокль и спешу на мостик, на ходу передвигая стекла. Облокотившись обеими руками на перила, я приникаю к биноклю и смотрю с любопытством и тревогой.
«Минин» отошел и, раздвигая речной лед, медленно шел к середине реки. На пристани бушует толпа. Я вижу, как сотни рук тянутся к ледоколу. Здесь и женщины, и дети, и кучи баулов, корзин и свертков. А изо всех улиц города к пристаням тянутся, спешат новые толпы людей в военном и штатском платье. Я хорошо различаю солдат с винтовками, офицеров в походной форме.
Неужели это люди с фронта? Неужели это эвакуация?!
«Минин» уже был на середине реки, когда из улицы, ведущей от пристани к вокзалу, выползли на берег какие-то большие черные предметы. Неуклюжие черные жуки... Что это — автомобили? Нет! Они медленно поворачиваются и гуськом устремляются к пристани. Теперь узнаю. Это — танки! Вот они остановились у пристани, и какие-то люди выскакивают из металлических коробок и устремляются к берегу. Они энергично машут руками и, по-видимому, что-то кричат. Но ледокол все так же медленно движется к середине реки, и расстояние между ним и берегом растет.
Тогда люди, вышедшие из танков, устремляются опять к своим машинам.
Я вижу ясно в бинокль, как медленно поворачиваются танки, и пулеметные башни их глядят теперь на «Минина».
Я перевожу бинокль на ледокол. На палубе «Минина» паника. Борт, обращенный к берегу, быстро пустеет. Люди в ужасе жмутся к другому борту, ложатся на доски палубы, спешат укрыться за стенами кают и командного мостика, толпятся у входов в переполненные каюты.
Но в это время сигнальные флаги взвиваются на мачте ледокола, и он медленно идет к берегу.
Белые танкисты одержали последнюю победу и попали на пароход.
Но не успел «Минин» отчалить во второй раз, как новый отряд военных спешит по льду прямо к ледоколу.
Позже я узнал, это были датчане-добровольцы, брошенные на произвол судьбы бегущим в панике штабом генерала Миллера.
Но ледокол, энергично ломая речной лед, идет к нам. За «Мининым», по проделанному во льду фарватеру, идет яхта «Ярославна».
Толпа на берегу растет и растет. Теперь уже для всех нас ясно, что белый фронт рухнул, что штаб бежит, бросая фронтовиков на произвол судьбы. Генералы, офицеры бегут, спасаясь от натиска красных, от гнева восставших белых солдат, и уходящий ледокол и яхта, переполненные штабными, — их последняя надежда.
Вот некоторые офицеры бросают вещи, чемоданы и баулы, хватают сложенные в штабеля длинные доски и спешат по льду к ледоколу и яхте. Один артиллерийский капитан уже добрался до высокого черного борта «Минина» и по спущенному для него штормтрапу взбирается на палубу. Другой, в форме сапера, проваливается в прорубь. Застывшие пальцы не в силах удержать доску; вот он опять вынырнул и, хватаясь за края льдины, пытается выбраться наверх, но коченеющие руки не в силах больше бороться, и голова в папахе исчезает под водою.
На мачте «Минина» взвивается сигнал: «Ледоколам идти за мною».
Это относится к «Сусанину» и «Канаде».
Но оба ледокола безмолвствуют.
«В случае неисполнения приказа буду стрелять», — командует «Минин».
Ледоколы молчат.
Теперь «Минин» уже близко от «Св. Анны». Толпа бежит вслед за ним вдоль берега. Нарастает шум голосов. Слышатся выстрелы.
Это фронтовики стреляют по ледоколу, по бегущим, как крысы с тонущего корабля, штабным.
Тогда кормовая пушка «Минина» поворачивается к архангельскому берегу. Гул выстрела гремит над рекой.
Толпа неистовствует. Шум усиливается.
На крыше одного из домов пехотный офицер с солдатами поставили пулемет и целятся в «Минина». Я вижу, как мечутся люди на палубе, лезут на мачты. Я вижу, как под дождем пуль падают отдельные фигуры на палубе ледокола.
— Своя своих не познаша! — шепчет внизу на палубе, прямо подо мною, Фомин. Он мелко крестится дрожащим быстрым крестом.
— Эх ты, холера!.. — огрызается в его сторону всегда сдержанный рулевой Загурняк, плюет и отворачивается.
Тем временем на броненосце «Чесма» взвивается красный флаг.
Через несколько минут такие же алые флаги, должно быть, заранее приготовленные, взвиваются на мачтах «Канады» и «Сусанина».
«Все суда за мной!» — командует «Минин».
Ледоколы «Канада» и «Сусанин» по-прежнему стоят у пристани, но наш пароход поворачивает вслед за «Ярославной».
Капитан кричит что-то в трубку. Машина «Св. Анны» застучала, и мы потянулись вслед за вереницей уходящих судов.
Архангельску больше не нужно наше оружие!
В Архангельске больше некому судить большевиков, которых мы везем в трюме!
Я размышлял о случившемся, по-прежнему не отрываясь от бинокля, но шум на палубе отвлек мое внимание.
— Куда?! — загремел внезапно над моим ухом голос капитана. Я обернулся. Капитан стоял рядом со мною. Его круглое лицо было залито краской, серые глаза стали злыми и острыми. Он смотрел на бак. Я опустил бинокль и перевел взгляд в ту же сторону.
У выхода из переднего кубрика толпилась группа матросов. В центре, суетливо размахивая руками, ораторствовал Андрей Быстров. С высоты командного мостика я видел его возбужденное лицо. Клок русых волос выбился из-под шапки и развевался по ветру. Кругом тяжелой неподвижной толпой сгрудились матросы. Меховые воротники полушубков и кожаных курток были подняты, лиц не было видно.
Но капитанский окрик относился не к Андрею и его товарищам.
У лееров левого борта, посредине между мостиком и кубриком, стоял высокий матрос. Из-под полы его длинной куртки торчал конец палки. Матрос тяжело дышал. По-видимому, он бежал на бак, но капитанский окрик застиг его врасплох и приковал к месту. Подул резкий ветер, и я сразу все понял: из-под распахнутой ветром полы куртки выглянула красная, накрученная на палку материя.
Но размышлять долго не пришлось. События завертелись, как в быстро пущенной кинокартине. Раздвинув руками толпу матросов, Андрей бросился к человеку с красным флагом. Матросы двинулись за Андреем вниз, к мостику. Но человек с флагом неожиданно юркнул в проход, на корму под спардеком, и скрылся.
— Унтер-офицер Кашин! — закричал капитан. — Вывести команду! Всех под ружье! Занять проходы!
Старый солдат секунду стоял как столб, потом козырнул, повернулся на каблуках и побежал за командой к проходу.
Тогда на корме у лебедки промелькнула черная спина матроса с флагом и быстро скрылась в кубрике, занятом командой машинного отделения.
Андрей и матросы остались на месте, никто не последовал за бегущим. Но когда, стуча коваными каблуками тяжелых солдатских сапог, внизу перед мостиком пробежали пятеро солдат с винтовками наизготовку, на палубе уже было тихо, матросы один за другим, цепочкой, молча стягивались к черной дыре входа в носовой кубрик.
— Стой! — скомандовал капитан. Солдаты остановились.
— Поставить часовых у обоих проходов, — спокойно сказал капитан и, подняв бинокль, стал смотреть вслед «Минину» и «Ярославне».
— Хладнокровный, сукин сын! — прошептал мне на ухо неизвестно откуда взявшийся Кованько. — Словно ничего и не было... А могло бы случиться! — прибавил он, глядя в сторону.
Я ничего не ответил Кованько. Река опять привлекла мое внимание. Архангельск медленно уходил из виду. Караван судов во главе с ледоколом прорезал во льдах реки широкую черную дорогу. Дорога пенилась, волновалась и вертела глыбы льда.
Далеко позади, на старой «Чесме» и других судах, крохотными лоскутками трепетали красные флаги. За нами шло какое-то суденце, и берега Северной Двины провожали нас тревожным молчанием. «Минин» дымил далеко впереди. Белым паром клубилась труба «Ярославны».
Высокие скалы и мрачные серые казармы Мудьюги открылись и проплыли мимо, и вновь замерзший океан, разрезаемый носом «Минина», окружил нас со всех сторон.
Глава третья
У боцмана руки по-солдатски, по швам. Белая щетина трясется на морщинистых, обветренных щеках. Ворот рубахи расстегнут, несмотря на мороз, и сухой кадык дергается на виду от волнения. Боцман стоит у двери кают-компании уже около получаса, а капитан, как бешеный, носится из угла в угол и кричит так, что, вероятно, слышно на палубе.
В большом зеркале над искусственным бутафорским камином то пляшет на ходу его круглое лицо, то наливается кровью широкий затылок, в который глубоко вошел край твердого синего воротника. В углу, попыхивая трубкой, сидит Чеховской.
— Не можешь, старый лапоть, простую вещь узнать! Из десяти человек, не из сотни. Перебери всех! Кто где был, — узнай. Кто на вахте, кто спал? У кого такая кожанка есть?
— Я им не начальство, господин капитан. Старшего механика спросите, ему виднее.
— Не буду я говорить с этими пентюхами. Сволочи! В благородство играют. Ты сам можешь все это сделать. Сегодня флаг выбросят — завтра бунт учинят.
Знаем мы эти номера! Так черт знает до чего доиграемся.
Он подошел вплотную к Шатову и с силой застучал мясистым пальцем по костлявому плечу боцмана.
— Хочу знать! Понимаешь, хочу знать, кто с флагом бегал. В Мурманске ссажу подлеца. Военным властям сдам! Под суд! И Быстрова тоже. Ты мне умри, но узнай, кто с флагом бегал!
Старик смотрит под ноги, мнет шапку в руках. Скулы худого лица сжались, набухла глубокая складка на лбу.
— Не берусь. Не отвечаю, господин капитан. Никто не сознается, а я не видал. Невдомек мне. Как перед истинным!..
Капитан уже не стучит пальцем по плечу Шатова. Он несколько долгих секунд смотрит ему в глаза, потом медленно говорит:
— Ну, хо-ро-шо! Ступай, Шатов.
Боцман повернулся и, не прощаясь, ушел.
Капитан схватил трубку с края камина и с силой запустил ее в дальний угол кают-компании. Кусок черного крепкого, как камень, дерева ударил в лакированную фанеру стены и упал на ворсистый плюш дивана. Чеховской проводил взглядом полет капитанского снаряда и с ядовитой усмешкой сказал:
— Дело зашло далеко, капитан. Если даже наша ходячая дисциплина, боцман дальнего плавания, сжимает зубы в ответ на приказ капитана... самого капитана!.. — Он развел руками.
— В Мурманске я ликвидирую эту банду. Довольно!
— А если Мурманск того? — спросил Чеховской.
— Что того? ничего не того! План давно был Архангельск бросить. Послать к черту этот идиотский фронт в три тысячи километров по лесам и болотам и занять крепкий плацдарм у Мурманска тылом к морю и финляндской границе. По-видимому, теперь это и делается. Отводят войска на северо-запад.
— Отводят? По-вашему, танкисты «отходили»? Прапорщик, что крыл по «Минину», тоже отходил? — не выдержал я.
— Наконец-то и вы высказались, — ехидно процедил Чеховской. — А то молчите, как Симеон Столпник, «добру и злу внимая равнодушно».
Я почувствовал, что теряю обычную выдержку и вот-вот отвечу этому злому человеку такими злыми словами, от которых ему не поздоровится. Так мне показался противным его пробор до затылка, веснушчатый длинный нос и пальцы с розовыми ногтями и большим фамильным перстнем!
Капитан посмотрел на меня с нескрываемой неприязнью, но потом его широкий рот расплылся в деланную улыбку.
— Николай Львович, — сказал он, — у меня для вас порученьице... Не бойтесь, приятное. Думаю, придется вам по вкусу... Вы ведь у нас либерал. Надо снять кандалы с наших арестантов. На море такая мера ни к чему. К тому же народ дохлый. Так вот, вы возьмите кого-нибудь там... ну, Шахова, Сычева — он слесарь, кажется, — и раскуйте их. Кандалы не толстые, — простое дело.
Я был удивлен таким приказом, и удивление, по-видимому, было написано на моем лице. Я понял это по улыбке капитана и старшего.
— Слушаю, — ответил я и вышел на палубу. Первым делом я отправился к Кашину и от имени капитана потребовал ключи от каюты арестованных. Старый унтер проводил меня до часового, вынул из кармана небольшой ключ и отпер дверь каюты. Не переступая порога этого крохотного полутемного помещения, я прежде всего увидел высокого худого человека — самого молодого из трех. Он сидел, весь собравшись в комок, в углу каюты, на полу под иллюминатором. Худыми руками он охватил костлявые колени. Меховые пимы валялись на полу, и грязное рваное белье едва прикрывало тонкие волосатые ноги. Двое других лежали на койках. Хромой дремал внизу; черноволосый смотрел на меня сверху, приподнявшись на локтях.
«Как это он туда забрался в кандалах?» — подумал я.
Кашин оставался все это время в коридоре. Часовой с любопытством заглядывал в каюту. Я вошел в каморку арестованных и, словно нечаянно, захлопнул за собой дверь. Арестанты зашевелились. Хромой открыл глаза и смотрел на меня с изумлением.