глубокий. Я начинаю с верхнего.
Стопка белых носовых платков, часы без браслета, карманные часы (похожие на
старинные) и в крышке от банки джема
запонки, одна золотая булавка для галстука и еще одна - из голубой эмали,
инкрустированная золотом.
"Наверное, кто-нибудь ее ему преподнес, - думаю я, - очень похоже на
подарок".
В следующем ящике две пары черных кожаных перчаток, одна с подкладкой,
другая без, грубые автомобильные
перчатки и пояс. Третий ящик: плавки цвета морской волны, пижама, тоже цвета
морской волны с белым кантом, еще не
распакованная. Еще один подарок? Нет, вряд ли, наклейка с ценой не снята.
Следующий ящик - верхний из двух среднего
размера - заполнен белыми шортами, их, по меньшей мере, дюжина. Потом
четырнадцать пар белых коротких носков и
рубашка. Последний ящик плохо выдвигается, мне приходится тянуть его несколько
раз. Когда, наконец, он поддается, я в
неописуемом изумлении вижу, что в нем лежит несколько десятков совершенно
одинаковых черных длинных носков. Я
думаю: "У этого человека больше носков, чем у всех вместе взятых мужчин, которых
я знала. Он, может быть, боится, что
не сегодня-завтра в стране закроются все трикотажные фабрики"?
"Ненавижу ходить в прачечную, - скажет он мне несколько недель спустя. -
Это кажется пустячным делом, но для
меня это целая история.
Чем больше у меня здесь вещей, тем реже мне приходится ходить в прачечную
и в магазины".
Я лежу на кровати, все тело мое расслаблено, я смотрю на него: он берет
два носка, надевает один на руку - его рука
просвечивает сквозь трикотаж на пятке, хотя дырки там нет - потом бросает его в
корзину.
"Гораздо удобнее, когда они все одинаковы, - объясняет он мне. - Тогда
они все подходят друг к другу. Я купил их
целую партию, еще когда учился в Университете".
Я закрываю ящик, вскакиваю на кровать, ложусь на спину и несколько раз
подпрыгиваю, отталкиваясь ногами. Я в
страшном изумлении. Я влюбилась в собирателя и охотника за носками! Стараясь не
смеяться, я все же невольно хихикаю,
но, к счастью, голос его приятеля стал совершенно пронзительным, и если бы даже
я расхохоталась, они все равно бы меня
не услышали.
Без четверти десять. Я, наконец, успокаиваюсь, закидываю руки за голову и
смотрю в потолок, разглядывая на нем
тень от абажура. "Вот видела бы мама, как ты роешься в чужих вещах... Ну, ладно,
я же не рылась, - говорю я себе
недовольно, - я же ничего не тронула".
Предположим, что он бы сунул нос в мой шкаф. В прошлый раз, полагая - и
правильно, - что мы скоро пойдем в
постель, я тихонько задвинула скользящую дверь шкафа, пока он пил кофе в
гостиной. Это было позавчера вечером.
Беспорядок и хаос: обломки моды за десять лет вперемешку с теми вещами, которые
я ношу сейчас. Месяц тому назад, ища
пиджак (потом я узнала, что он потерялся в чистке), я обнаружила старую мини-
юбку. Я с удивлением уставилась на нее, а
потом выбросила из шкафа, но все же подобрала и повесила снова: ведь у нас с ней
были приятные минуты. А какое
внимание я привлекла к себе, когда одела ее в первый раз! А вот этот старый плащ
с подкладкой из шотландки, оставшийся
еще с моих студенческих лет, или брюки, которые я купила на распродаже в
Бонвитсе, потому что они сшиты из тонкой
шерсти в клетку... Я их так и не носила: они были мне коротковаты и не шли ни к
чему. Но я их сохранила: такая удачная
покупка и покрой прекрасный...
Все эти старые, разные тряпки, кучей сваленные в шкафу; туфли - с длинным
платьем их еще можно бы надеть,
мерзкий дождевик, который раз в год я все же надеваю, когда идет проливной
дождь, а нужно выйти за сигаретами; сумка
от Гучи, - я ей не пользовалась уже несколько лет. В свое время она мне стоила
двухнедельного заработка: мне казалось, что
я достигла вершин нью-йоркской элегантности. Старые пояса, красные сапожки,
забытые мальчиком с фотографии на
зеркале, и майка, оставшаяся уже не помню от кого из моих любовников, которой я
иногда вытираю пыль.
"Ну, и что ты узнала, порывшись в его вещах? - задаю я себе вопрос. - Ну,
это человек чистоплотный. Он играет в
теннис, плавает, катается на лыжах. Он не знает, что такое механическая
прачечная. Нормально ли, чтоб у мужчины его
возраста, его профессии было десять белых рубашек, восемь розовых и одиннадцать
голубых? Не знаю. Конечно, мы с ним
почти однолетки, а когда у меня было столько одежды? Одно я знаю точно: ни у
одного мужчины, который за мной
ухаживал, не было такого ограниченного чувства цвета. Ни пурпурного, ни цвета
фуксии, ни бирюзового, ни оранжевого -
это еще ладно. Но ни коричневого, ни зеленого, ни желтого, ни красного... Все,
что у него есть, - синее, серое, белое или
черное, кроме розовых рубашек, разумеется".
Вот уж и вправду, странным человеком ты увлеклась! Не так важно, какие
вещи у него есть, но те, которых у него
нет? Я составляю список на листочке бумаги. Его авторучка видоизменяет мой
почерк: обычно он мелкий и плотный, а
сейчас крупный, с наклоном, и это меня удивляет. Нет купального халата, пишу я
первой строкой. А еще? Пижама в еще не
раскрытой упаковке. Может быть, чтобы она была под рукой, если придется
неожиданно лечь в больницу? Такие покупки
обычно делают из тех же соображений, из каких мамы велят не застегивать на себе
белье английскими булавками. Нет
шарфа, нет шляпы: голова у него, наверное, никогда не мерзнет. Но почему у него
нет джинсов? Я не знаю ни одного
мужчины - ни одного! - у которого бы не было хоть одной пары джинсов, даже если
он больше их не носит, даже если они
старые и куплены еще в 60-х годах. Нет кожаной куртки, нет блейзеров, и ни
одной, даже самой плохонькой футболки. Где,
я вас спрашиваю, вельветовые брюки? Они были у всех мужчин, которых я знала. Где
сандалии, спортивные куртки,
полосатые фланелевые рубашки?
Я просматриваю список.
- Ну, вот так, хорошо, - его голос - радостный - слышен громче в соседней
комнате. - Нет, нет, рад был тебе помочь.
До завтра. Не беспокойся... Не о чем...
Я соскакиваю с кровати, складываю листочек и прячу его к себе в сумку,
которая стоит на полу у кровати. Дверь
отворяется: он стоит на пороге и улыбается.
- Кончено! Ушел! Сейчас мы это отпразднуем, кисонька. Ты проявила чудеса
терпения. Выпьем вина?
* * *
Уже около полуночи. Мы оба лежим в постели. Вина мы так и не выпили: мы
тут же, полураздетые, наспех,
занялись любовью. Потом вместе приняли душ, и я сказала ему, что это первый душ
за десять лет: я предпочитаю
принимать ванну. Завернувшись в полотенца, мы съели три больших куска вишневого
пирога, оставшегося от обеда, и
допили бутылку шабли. Я лежу на спине, закинув руки за голову и смотрю в
потолок. Он лежит на животе, подперев правой
рукой голову, а левую положив мне на грудь. Он попросил меня рассказать ему о
моих братьях и сестрах, о родителях, о
дедушке и бабушке, о родном городе, о школе, о моей работе. Внезапно я замолкаю,
закрываю глаза:
- Пожалуйста, - говорю я, как бы расплываясь в неге, не в состоянии
повернуться к нему и сделать движение, -
пожалуйста...
Он прерывает молчание:
- Я тебе сейчас что-то покажу.
Он выходит из комнаты, возвращается с карманным зеркальцем, бьет меня по
лицу и садится на край кровати. Моя
голова падает на подушки. Он берет меня за волосы и тянет до тех пор, пока я не
начинаю снова смотреть на него. Он
держит зеркало прямо передо мной: мы оба смотрим на два симметричных отпечатка,
которые появляются на моем лице. Я
завороженно смотрю на себя. Его лицо мне незнакомо. Оно бледно, - это просто
фон, еще проступают два пятна, похожие
на боевую раскраску дикаря. Он тихонько проводит рукой по моим щекам.
На следующий день, во время завтрака с одним клиентом, я внезапно теряю
нить разговора прямо посредине
фразы: в моем мозгу всплывает видение прошлой ночи. И почти с тошнотворной
быстротой во мне поднимается желание.
Я отодвигаю тарелку и прячу руки под салфеткой. Когда я осознаю, что увижу его
только через четыре часа, у меня на
глазах выступают слезы.
* * *
Вот так все и шло: шаг за шагом. Я видела его каждый вечер, каждый новый
шаг сам по себе был почти незаметен,
он очень-очень хорошо занимался любовью. Я постепенно безумно влюблялась в него,
не только физически, но физически
особенно. И через две недели я оказалась в ситуации, которую все, кого я знала,
сочли бы патологической.
сочли бы патологической.
Мне никогда не приходило в голову расценивать ее так. Говоря по правде, я
никак ее не расценивала. Я никому об
этом не говорила. Теперь, когда я оцениваю ее сейчас, эта ситуация кажется мне
невероятной. Я могу рассматривать эти
недели, как некое отдельно взятое явление, ныне оставшееся в прошлом, как некий
отрезок моей жизни нереальный, как
сновидение, не имеющий никакой связи со всем остальным моим существованием.
* * *
- Ведь это редко бывает, - говорю я, - чтобы мужчины держали кошек,
правда?
Мы смотрим по телевизору Кронкайта<Кронкайт - известный ведущий
теленовостей в США.>: знакомое,
привычное лицо сообщает, изображая озабоченность, постепенно переходящую в
тревогу, о далеком землетрясении или об
угрозе - куда менее далекой - новой забастовки железнодорожников.
- Ты шутишь? - отвечает он немного устало. - Я и сам знаю. Собаки -
совсем другое дело. Я не знаю ни одного
мужчины - я хочу сказать, холостяка, - у которого была бы кошка. А уж тем более
две или три!
- Гм...
- Если хочешь знать мое мнение, - продолжает он, - кошки хороши для детей
или старух. Ну, или в сельской
местности...
- Но тогда, - говорю я, - зачем...
- Кошки - совершенно ни к чему не способны и ни на что не годные
животные, - решительно заявляет он, прерывая
меня.
- Ну, эти-то, - дурацким тоном вставляю я, - не слишком обременительны.
А потом добавляю:
- Никто тебя не принуждал оставлять у себя кошек.
- Смеешься? - отвечает он. - Конечно! Ты и представления не имеешь...
В его квартире три кошки. Они проявляют к нему полнейшее равнодушие, и он
платит им тем же. Каждый день он
кормит и поит их, меняет им подстилку. И это кажется ему нормальным, равно как и
трем животным. Ни он к ним, ни они
к нему не проявляют никаких признаков привязанности, если не считать привычку
одной из кошек осторожно взбираться
на него, когда он лежит, и он это терпит; но если принять во внимание
бросающееся в глаза отсутствие чувств в этом случае
и у человека и у животного, то такое толкование привязанности кажется, по
крайней мере, спорным.
Он сидит на кушетке. Я - на полу, на двух подушках, опершись плечами и
шеей на боковую поверхность кушетки.
Он играет моими волосами, перебирает их прядь за прядью, накручивает их себе на
палец, потом засовывает все пальцы
мне в волосы, тихонько тянет их, трет кожу под ними, обеими руками медленно
покачивает мою голову.
Кронкайт желает нам доброй ночи. Мы смотрим какую-то телевизионную игру,
а потом телесериал, в котором
полицейские все время попадают в неприятные истории и гоняются на автомобилях.
Эти картинки - по окончании новостей
он убрал звук - представляют странный аккомпанемент к истории его кошек, которую
он рассказывает мне с видимым
удовольствием.
Первая кошка появилась у него вместе с женщиной, которая четыре года
назад недолго жила вместе с ним. Только
она перевезла к нему кошку, как ей предложили очень заманчивую должность в
Цюрихе, она решила согласиться. А кошка
осталась... в его квартире. Несколько месяцев он полагал, что это - явление
временное. Кошка чувствовала себя, по-
видимому, хорошо: нрав у нее был склочный, вид довольно жалкий: хвост
полувылезший, пестрая, как пятнистые куртки,
которые были в моде в предыдущие зимы, она казалась сшитой из лоскутной материи.
Сначала он старательно подыскивал
кошке хозяина. Но потом был вынужден признать, что его друзья (кое-кто
согласился бы взять котенка, другие - сиамского
кота) с трудом скрывали изумление, приходя посмотреть кошку: они представить
себе не могли это странное животное в
своих ухоженных манхеттенских квартирах. Однажды он даже напечатал объявление в
Таймсе, но за пять дней, хотя он и
указал свой номер телефона, никто ему не позвонил. Через несколько месяцев он
решил отдать кошку в какое-нибудь
общество защиты животных, но потом оставил эту мысль. Он надеялся найти более
приемлемый выход, а этот всегда
оставался на крайний случай.
Год спустя у него гостила племянница одиннадцати лет, приехавшая на
какой-то конкурс (она по нему не прошла).
Чтобы поблагодарить его за то, что он показал девочке Нью-Йорк, ее мать (то есть
его сестра) подарила ему еще одну
кошку, и он, естественно, не смог отказаться.
- Это был котенок, чуть менее уродливый, чем первая кошка, которая,
впрочем, беспрерывно ворчала и мяукала, как
будто я принес в дом удава! Но в конце концов они поладили.
- Потом, однажды вечером возвращаюсь я домой и вижу на аллее ребятишек.
При моем появлении они
расступились с самым невинным видом. Я бросаюсь вперед, как идиот, и что же я
вижу на земле? - Котенка, и не в самом
лучшем состоянии. Я поднимаюсь к себе, выпиваю стопку и сажусь читать газету,
думая: через час он оттуда уберется. Еще
через час я говорю себе: "Тебе так же нужна еще одна кошка, как дыра в башке".
Но тут же я думаю: ведь кто-нибудь может ее убить. Я готовлю яичницу, ем
салат, пью кофе, потом решаю после
передачи одиннадцатичасовых новостей по телевизору пойти пройтись. И что же?
Котенок все еще там, только кто-то
отшвырнул его к мусорным бакам. Тогда я вынул из одного бака газету и принес
котенка сюда. На следующий день у меня
было впечатление, что я заделался в кормилицы. Я отвез его к ветеринару, который
кастрировал двух других. Когда я
приехал за ним через шесть дней, он был в полной форме. Еще бы, ведь это стоило
мне шестьдесят восемь долларов
восемьдесят центов. Теперь, каждый раз, когда я уезжаю из Нью-Йорка, это целая
история. Моя домработница приезжает
из Квинса: иногда она может ими заниматься, иногда - нет, а никому из моих
друзей не пришла в голову удачная мысль
поселиться поблизости. Не могу же я попросить человека, которому я не плачу,
приехать от Центрального Парка, от 80-й
или 65-й улиц или из Верхнего Бруклина! Даже от Энди, от 30-й улицы и Парк-Лейна
путь неближний. А парень внизу -
тот вообще ездит от Штата Мичиган, представляешь, от Штата Мичиган!
Следовательно, о нем и речи нет. Приходится
просить других соседей, это мне-то, который ненавидит затруднять других людей.
- Мне они кажутся не очень обременительными, - повторяю я.
- Вот так я и влип в хорошенькую историю, - говорит он в заключение.
* * *
Я каждый день ходила на работу, я была опытной деловой женщиной, меня
любили сотрудники и ценило
начальство. Около пяти часов я убирала свой кабинет, перешучивалась с
сотрудниками в лифте и возвращалась домой, - к
нему домой. К себе я заходила, только чтобы взять кое-что из одежды, да раз в
неделю за почтой. Каждое утро мы вместе
ехали в метро, читали один и тот же номер Таймса: он - респектабельный деловой
человек с дипломатом, с ослепительной и
очаровательной улыбкой, я - с портфелем или сумкой, на высоких каблуках, со
свежевымытыми волосами и накрашенными
губами. Короче, очаровательная, культурная нью-йоркская пара: образцовая, хорошо
воспитанная, настоящая пара из
среднего класса.
- Ну-ну, пора вставать! - кричит он с порога.
На металлическом поцарапанном подносе (на самом деле это подставка под
телевизор) он несет яйца всмятку, три
маленьких поджаренных английских хлебца и чашку чая. Рядом, в маленькой
деревянной салатнице, - очищенный
апельсин.
- Что за спешка? - спрашиваю я. - Сейчас только половина десятого!
Я кладу обе подушки себе за спину, сажусь и натягиваю простыню на ноги.
- И кроме того, сегодня суббота.
Он ставит поднос, вытирает с него несколько капель чая бумагой из рулона,
который он принес под мышкой.
Я повторяю:
- Сегодня суббота. Я надеюсь, что ты никуда не собираешься. Лично я
никого не хочу видеть. Я собираюсь спать до
полудня и весь остальной благословенный день ровно ничего не делать, разве что
позвонить сестре и просмотреть
телевизионную программу на следующую неделю.
- Прекрасный план. Ты так и поступишь, когда мы вернемся. Мне нужно пойти
в Блумингдейл.
- Лучше бы ты играл в теннис на закрытом корте, - говорю я ему. - Тебе,
по-моему, солнце голову напекло. Так или
иначе, и речи быть не может, чтобы я в субботу пошла в Блумингдейл!
- Это займет не больше получаса, клянусь. Всего полтора часа: полчаса
туда, полчаса в магазине, полчаса обратно.
Ешь скорее. В половине двенадцатого мы снова будем в постели.
Мы выходим из подъезда, и тут я восклицаю:
- Надеюсь, мы не в метро поедем!