что-то о "выборе", "предпочтении", "близости"... Потом сбиваюсь и. смотрю в
окно, старательно избегая его взгляда. Он
берет мою голову и притягивает ближе к себе. Потом говорит четко и точно:
- Я хочу, чтоб ты жила со мной, но принуждать тебя остаться не буду.
Кондиционер заработал и гудит. Я открываю рот. Он кладет палец мне на
губы.
- Между нами такие отношения: пока ты со мной, ты делаешь то, что я тебе
говорю. Пока ты со мной, - повторяет
он несколько раз (без ложного нажима), - ты делаешь то, что я тебе говорю.
Потом сердито и громко спрашивает:
- Но Боже ты мой, зачем из этого делать такую проблему? Ну, попробуй!
Хочешь, я дам тебе крем, затеню свет?
- Это единственное, на что я не могу согласиться, - говорю я, отводя
глаза. - Проси что хочешь, только не это.
Он снимает трубку, набирает на память номер, называет свой адрес и
фамилию и мой адрес и фамилию, потом
говорит:
- Через четверть часа.
Он берет самый большой из своих чемоданов в шкафу, кладет его на кровать,
открывает. Вещи, которые я принесла
к нему, разбросаны по всей квартире. Он вынимает мою одежду (она в шкафу
налево), аккуратно, не снимая с распялок,
кладет на дно. Потом приносит из других комнат шарф, авторучку, которую он мне
купил, чтоб я не брала его, книги, штук
шесть пластинок, четыре пары туфель, белье, запихнутое в ящик его секретера,
флакон Мисс Диор, который он мне купил в
прошлую субботу и который я еще не открыла.
Кухня: оттуда он возвращается с полиэтиленовой сумкой для продуктов.
Ванная: он берет мои туалетные принадлежности и бросает их в чемодан -
тот уже почти полон. Все это занимает у
него всего несколько минут.
Он отвязывает меня, растирает мне щиколотки и запястья, хотя веревка
совсем их не натерла. Снимает с меня
голубую рубашку. Он оставил мне свитер, положив его на стул. Я протягиваю руки,
и он надевает мне свитер через голову.
Потом приносит серую льняную юбку. Я так привыкла к тому, что он меня одевает,
что жду, когда он встанет на колени,
чтобы надеть ее на меня. И думаю: я же никогда ему не объясняла, что юбку я
надеваю через голову. Он думает, что юбка -
нечто вроде брюк, и надевает ее, как брюки. Потом я соображаю, что про белье он
забыл. Я же не могу выйти ночью голая
под юбкой.
Теперь он протягивает мне туфли и усаживает меня на кровать. Я протягиваю
ему одну ногу, потом другую,
наклоняюсь и смотрю, как он застегивает пряжки на туфлях. Потом он становится
сзади меня и расчесывает мне волосы.
- Я провожу тебя до такси. Если я найду еще какие-нибудь твои вещи, я их
выставлю на лестницу.
Причесывает он меня осторожно, мягкими и короткими движениями: волосы мои
легко электризуются. Я
оборачиваюсь и обхватываю его бедра руками. Он молчит. Я плачу, как маленькая.
Руки его лежат на моей голове, щетка
упала на пол.
- Такси придет с минуты на минуту, - говорит он.
И в эту минуту швейцар звонит по внутреннему телефону.
- Ты не можешь... - говорю я.
Он отвечает швейцару ровным голосом:
- Будьте так любезны, скажите ему, чтоб он подождал.
Поворачивается ко мне:
- Я думал, ты приняла решение.
Я опускаюсь перед ним на колени не для того, чтоб его удовлетворить (как
я делала столько раз), а чтобы унизить
себя, показать свою полную покорность.
- Прошу тебя. Все, что захочешь.
Как сквозь туман, я слышу, как он говорит в микрофон:
- Дайте ему пять долларов, Рей, и попросите подождать.
Он возвращается в спальню и буркает:
- Хорошо. Теперь давай.
Я ложусь, и он срывает с меня свитер. Потом снимает с правой руки кольцо,
которое досталось ему от отца, бросает
его на постель, хватает меня за горло левой рукой, а правой хлещет меня по
щекам:
- Ну-ну, посмотрим.
Он берет мою руку и сует мне в рот.
- Намочи ее, нужно, чтоб она была мокрая.
И добавляет неожиданно нежно, почти шепотом:
- Я помогу тебе, кошечка. Это так просто... Его язык у меня между ног; по
моему животу струйками течет пот. Я
даже не шевелюсь, когда он поднимает голову и кладет мою руку между моими
половыми губами; мои пальцы двигаются
туда-сюда, вверх-вниз, и очень быстро я кончаю.
- Потрясающе! - говорит он. - Мне так понравилось смотреть на тебя. Какое
у тебя было лицо! У тебя такое
удивительное выражение, когда ты кончаешь, такое удивительное! Дикое,
плотоядное, а этот широко раскрытый рот!
Он идет к выходу.
- Рей, дай ему еще пять долларов и скажи, чтоб он уезжал.
* * *
К этому я не была готова. Несколько лет тому назад я прочла Историю О.
Сначала мне было интересно, а потом,
очень быстро, интерес сменился ужасом и отвращением. В реальной жизни,
садомазохисты были зловещими типами,
которые носили черные куртки. В этой странной одежде они выглядели и смешно, и
жалко. Если бы какая-нибудь из моих
подруг сообщила мне, что после рабочего дня любовник привязывает ее к столу,
я... Впрочем, такого никогда не было. Да я
бы этому и не поверила.
* * *
Конец рабочего дня в пятницу; половина пятого. Он звонит мне на работу.
- В половине шестого будь в отеле Алгонкин, номер 312.
Один раз я там завтракала. Несколько дней тому назад, во время одного из
наших бесконечных разговоров ("давай
сравним рестораны", "и отели" "Риц в Париже", "смешно", "тогда Зум-Зум", "кислая
капуста там вкусная", "зато кофе
довольно посредственный") я ему сказала, что Алгонкин мне кажется довольно
романтичным, особенно тот уголок
ресторана, где я однажды завтракала с двумя клиентами. Правда, все очарование
этого места для них стало давно
привычным, и мне пришлось сдерживать свое восхищение, чтобы сосредоточиться на
разговоре.
Я собиралась поехать в метро, но, когда я вышла с работы, мне сразу
попалось такси, откуда выходила пожилая
пара. Я повторяю: "В половине шестого, в..." и чувствую, как напрягаются мышцы у
меня на бедрах. Через несколько минут
я уже в Алгонкине. Стучу в 312-й, но никто не отвечает. Дверь не заперта. Я
думала, что он ждет меня. Зову его по имени
перед дверью в туалет и ванную.
Никого.
Кровать вся завалена свертками. Не подарочными пакетами, а теми
свертками, что сваливают как попало на
кровать после хождения по магазинам накануне Рождества. Ключ от номера лежит в
пепельнице рядом с прикроватной
тумбочкой. На телефоне записка: "Разверни пакеты, прими ванну и оденься".
Я разворачиваю первый пакет от Брукс Бразерс. В нем небесно-голубая
рубашка, похожая на те, которые я ношу по
вечерам, но меньше размером.
Там же мужские носки от Альтмана. В коробке светло-русая борода и усы,
завернутые в прозрачную бумагу. Когда
я открываю самый большой пакет, руки мои немного дрожат: в нем темно-серый
костюм. В других пакетах: туфли, галстук,
мужской парик (светлый), белый носовой платок, шляпа.
Я сажусь на край кровати, держа парик в руках. Это очень дорогой парик из
настоящих волос, очень мягкий на
ощупь. Я одновременно обеспокоена и возбуждена. Потом я принимаю ванну. Он
оставил мне на выбор соли Эсте Лаудер,
Жан Нате и Витабат, но я неспособна выбрать и высыпаю все вперемешку в воду, в
результате чего они в конце концов
взаимно нейтрализуются. В первый раз за много недель я погружаюсь в мутную, без
пены воду, издающую целую гамму
смешанных запахов.
Беспокойство, возбуждение. Но возбуждение берет верх, целиком овладевает
мной; я чувствую себя, как
автомобиль, который стартует на полной скорости в темную ночь, а фары пятнами
освещают впереди серую ленту дороги.
Потом я вытираюсь, стараясь это делать в том же порядке, в каком он
вытирает меня каждый вечер: лицо, шея,
потом ступни и пятки, потом спина и ягодицы.
Покупая мне одежду, он подумал обо всем, кроме белья. Ткань брюк мягкая,
туфли мне как раз, рубашка тоже.
Грудь у меня небольшая, поэтому рубашка, жилет и пиджак скрывают ее полностью.
Я надеваю ботинки - остроносые, традиционного стиля - и в ноздри мне
ударяет сильный запах кожи (почему
женская обувь никогда так хорошо не пахнет?). Вначале они мне немного жмут.
В шляпе лежит маленькая баночка клея, а за ленточку заткнута кисточка. Я
в некотором затруднении: клей нужно
наносить на внутреннюю поверхность бороды и усов или прямо на кожу? В конце
концов я мажу им внутреннюю
поверхность усов и наклеиваю их себе под нос. Они колют меня и напоминают о
школьных спектаклях. Я смеюсь. Мне
трижды приходится все начинать сначала, чтобы приклеить их правильно. С бородой
еще сложнее. Клей густеет. Я
приклеиваю ее, снимаю, снова прилаживаю, и так до тех пор, пока мне не удается
сделать так, чтобы она была на равном
расстоянии от моих ушей. С париком, напротив, сложностей никаких: я завязываю
свои волосы в "конский хвост",
скручиваю его, делаю плоский узел и закалываю шпильками. Парик держится хорошо.
Светлые волосы падают на ворот
рубашки, почти закрывают мне уши и лоб.
Складывая бумагу, в которую были завернуты усы, я вижу, что в коробке
лежат еще брови. Я их наклеиваю поверх
своих.
До этой минуты я смотрела в зеркало в основном для того, чтобы изучить
свой новый костюм. Но теперь в зеркале
я вижу нечто иное: не бороду, парик или усы, но некое лицо. Во мне снова
поднимается беспокойство, переходящее в
возбуждение. Передо мной стоит тоненький юноша приятной наружности. Если бы мне
его представили на вечере, я
наверняка подумала бы: "С ним - может быть..." У него большие серые глаза,
густые светлые волосы, светлые кустистые
брови, тонко очерченный нос, короткая и светлая (рыжеватая) борода. Вот он тоже
наклоняется ко мне: по-видимому, особа
напротив ему нравится. Это продолжается всего мгновение. Беспокойство полностью
овладевает мной, комната плывет
перед глазами, я сажусь на пол у кровати, и в мозгу у меня вертится только одно:
"Хочу к маме!".
Но это быстро проходит. Я откидываю волосы со лба, открываю пачку Кэмел,
лежащую на тумбочке у кровати. Я
никогда еще не курила Кэмел и немедленно начинаю кашлять. Затягиваюсь еще раз, и
- неведанно почему - это вселяет в
меня уверенность, возвращает ясность мысли и спокойствие. Секунду я думаю, что
делать с платком. Мне так и не удается
вспомнить, куда он его кладет, и в конце концов я его засовываю в задний карман
брюк. Я никогда не носила одежды с
задними карманами и все время засовываю туда руки, чувствуя под пальцами
скользкую подкладку и изгиб ягодиц.
Осталось надеть только две вещи, но они обе ставят меня в затруднение:
это галстук и шляпа. К галстуку приколота
записка с инструкциями. Он сделал пять чертежиков и написал: "Рисунок
соответствует тому, что ты видишь в зеркале.
Делай одно за другим". Первый раз я завязываю его слишком низко, во второй раз
все получается как надо. Остается шляпа.
Я старательно надеваю ее на голову, снова снимаю. Я достаточно разбираюсь в
шляпах, чтобы понять, что это правильный
размер, то есть правильный для моей головы в парике, но напрасно я надеваю и
снимаю ее, ничего не получается. Я верчу ее
то так, то эдак, то на один бок, то на другой, задом наперед, - как иногда
актеры в кино, - пытаюсь подражать одному
приятелю, который всегда ходит в шляпах, но результат в зеркале выглядит
неубедительно.
В конце концов я отступаюсь и кладу шляпу в картонку. На моих часах -
семь (я их снимаю и кладу в сумочку). Я
мою руки, застегиваю и расстегиваю жилет перед большим зеркалом, засовываю то
одну, то другую руку в карман брюк. В
ту минуту, когда я складываю всю бумагу в пакет, я нахожу ремень.
Он такой же, как тот, что носит он, но немного жестче. Пряжка у него
слева, он начинает медленно
разворачиваться, когда я кладу его на кровать. Я зажимаю его между большим и
указательным пальцами, обхватываю
рукой, поглаживаю кожу, снова зажимаю в кулаке... И не перестаю думать о
женщине, запястья которой привязаны к трубе
душа, воющей от боли под ударами этого ремня.
Звонит телефон.
- Я внизу, в гостиной, - говорит он мне. - Спускайся. Ключ от номера не
забудь.
Я опускаю ключ в правый карман пиджака, вынимаю и кладу в правый карман
брюк, потом снова вынимаю и
перекладываю в левый карман пиджака. Надеваю брючный ремень, застегиваю пряжку.
Беру Кэмел и спички и думаю, куда
их положить. В конце концов оставляю их в руке. Около лифта со мной ждет кабину
какой-то маленький, лысый мужчина,
он, ворча, уходит. Я смотрю на него и вдруг осознаю, что он не ниже меня. На
высоких каблуках я высокая женщина, а
теперь я, пожалуй, маленький мужчина.
В лифте стоит женщина лет сорока. Я остаюсь у двери. Когда мы
останавливаемся на первом этаже, и я уже
собираюсь выйти, и вдруг вспоминаю, что я - мужчина: я сторонюсь и она выходит
первой, не поглядев на меня.
"Удивительный ритуал", - думаю я. И в то же время очень радуюсь: выходит!
Он сидит в углу на диване и делает знак, чтоб я села в кресло напротив за
низкий столик, на котором стоит медная
лампа, пустая пепельница и его стакан с шотландским виски. На нем серый костюм,
похожий на мой. Он разглядывает
меня, осматривая обувь, пиджак, узел галстука, бороду, прическу.
- А шляпа?
- Шляпа? Я не сумела ее как следует надеть. Я вертела ее и так, и эдак.
Он кривится, потом смеется и выпивает глоток виски; вид у него
восхищенный.
- Не так важно, - говорит он наконец все еще улыбаясь. - Ты очень хороша.
Просто восхитительна. Отставим
шляпу. - Он наклоняется ко мне и берет мои руки в свои, как будто согревает пуки
мальчика, который пришел домой с
улицы, где лепил снежную бабу.
- Не нервничай. Не из-за чего нервничать.
Подходит официант. Он заказывает мне вино, а себе еще одно виски, но позы
не меняет: нога на ногу, наклонив
торс ко мне и держа мои руки в своих. Я сижу прямо, напряженно, обуреваемая
самыми противоречивыми чувствами; но
разве не так было с того самого дня, как я узнала его? Мне неловко, я краснею,
задыхаюсь, я крайне возбуждена и пьяна,
хотя еще ничего не пила.
Официант совершенно невозмутим. Когда он приносит заказ, я осмеливаюсь
взглянуть на него. Он ничего не
замечает.
- Все внутри тебя, понимаешь, - говорит мне сидящий напротив мужчина,
одетый в такой же костюм, как я. -
Людям вокруг на все наплевать. Но меня очень забавляет, что ты так смущаешься.
Мы идем в ресторан, и когда официанта рядом нет, он держит меня за руки.
Мне трудно жевать, еще труднее
глотать; я пью в два раза больше, чем обычно. Потом мы пьем еще что-то в баре, и
он кладет руку мне на бедро.
Когда мы поднимаемся в номер, он подводит меня к зеркалу и обнимает за
плечи. Мы разглядываем себя: двое
мужчин, один - высокий и чисто выбритый, другой - маленький и бородатый; оба в
темных костюмах, один в розовой
рубашке, другой - в голубой.
- Сними ремень, - говорит он тихо.
Я повинуюсь, не в состоянии отвести взгляда от зеркала. Не зная, что
делать, я сворачиваю ремень. Он берет его и
говорит:
- Влезай на кровать и стань на четвереньки.
Он подходит сзади и расстегивает на мне брюки.
- Спусти их и покажи мне зад.
Я не могу удержаться на локтях. Я стою на коленях, положив голову на
руки, и из моего горла вырываются какие-
то звуки, сама не знаю, что означающие: это не страх, и не желание, точнее, я не
могу отличить одно от другого. Он бьет
меня, закрыв мне голову подушкой, чтобы заглушить мои стоны, потом берет меня
как мужчину. Я кричу еще громче, глаза
мои открыты в темноте. Он входит глубоко в меня, потом останавливается.
Укладывает меня на живот, подсовывает под
меня правую руку, раздвигает мне ляжки. Лежа на мне, снимает с мой головы
подушку, слушает мои стоны. Когда я
осознаю, что мы дышим в одном ритме, я замолкаю, и он едва-едва ласкает меня
рукой. Скоро я начинаю задыхаться. Когда
я кончаю, он снова закрывает мне голову подушкой и тоже кончает. Потом берет
гигиенический тампон и кладет мне между
ягодиц. Когда он его вынимает, тампон весь в сперме и крови. Прижавшись ко мне,
он шепчет:
- У тебя в заднице так тепло, так узко, ты просто себе не
представляешь...
* * *
Иногда я спрашиваю себя, как может боль настолько возбуждать. Почти в то
же время я ударила палец на ноге об
угол письменного стола. С воем я выскочила хромая в коридор, позвала одну из
сотрудниц и добрых минут двадцать не
могла сосредоточиться на работе, настолько острой и всепоглощающей была боль. Но
когда он причинял мне страдания,
разница между болью и наслаждением становилась не такой явной: это были как бы
две стороны медали. Ощущения
качественно различные, но одинаково сильные и приводящие к одному и тому же
результату. Боль всегда была прелюдией к
наслаждениям, всегда вела, более или менее длинным путем (это могло длится
часами), к оргазму; она становилась для
меня столь же сладостной, столь же желанной, столь же неотделимой от физической
любви, как ласки.