оргазма, не поработила целиком мой мозг,
она уже давно жила в моем теле. Власть этого человека надо мной была очевидна.
Как детская игрушка, которую заводят
ключом, я кончала каждый раз, когда он этого хотел. Вопрос, хочу я или не хочу
заниматься любовью, больше для меня не
существовал, казался мне чем-то совершенно литературным. И дело было не в
сексуальной ненасытности, а в неизбежности
моих реакций. Он делал то, что хотел, а я неизбежно, всегда, кончала. Менялось
только вступление.
* * *
Я возвращаюсь из туалета, где я наскоро причесалась, вымыла руки и
подкрасила губы. Я иду в кабинет через зал и
слышу, как один из моих сотрудников разговаривает по телефону. Четверть
седьмого: только что кончилось собрание,
начавшееся в четыре часа. В ту минуту, когда я вхожу в кабинет, беру портфель и
собираюсь уходить, звонит телефон.
- Тебя, моя красавица, - говорит веселый голос (это один сотрудник, с
которым мы стали друзьями после короткого
романа семь лет назад, мы с ним в один и тот же день начали работать в этой
компании).
Мне передают трубку городского телефона.
- Ну, тебе уже пора выезжать. Встречаемся в отеле Челси, номер...
- Я даже не знаю, где это.
- Неважно. Ты выходишь на Пен-Стейшн...
- Я знаю город не хуже тебя.
- Я знаю, лапочка. Но ты вечно не знаешь, где что!
- Это неправда. Мне совершенно незачем знать адреса всех паршивых
маленьких отелей Нью-Йорка.
Я стою, наклонившись над столом, волосы падают мне на лицо. Трубку я
держу в левой руке, а правой записываю
адрес отеля Челси на листке бристольской бумаги.
Шофер такси ничего об этом отеле не слышал. В конце концов он его
находит, порывшись в старом, оборванном
справочнике без обложки, засаленном, замусоленном и почерневшем настолько, что я
невольно спрашиваю себя, как он
вообще может там что-то разобрать. Отель Челси не очень далеко.
Маленький холл забит разрозненной мебелью, пыльные стены покрыты краской,
которой, наверное, лет двадцать.
Людей мало: человек в окошке администратора в конце зала и женщина, сидящая на
обтянутой черным пластиком табурете
перед камином. У нее морщинистое лицо, кажущееся маской на крошечной головке.
Высокие каблуки ее туфель покрыты
чем-то зеленым и блестящим. Коричневые чулки спустились, и видны изящные, как у
молодого танцора, икры. Она читает
комикс, а на коленях у нее лежит толстая книга, Птицы Южной Америки. На ней
футболка и юбка из серого твида. Я сама
не знаю, почему мне трудно оторвать взгляд от этой женщины.
Лифт тесный, холл имеет зловещий вид. Я предпочитаю подняться по
лестнице, держась за кованые перила.
Подняться нужно на двенадцатый этаж. Когда смотришь вниз, видны исчезающие во
тьме перила и отвесная пропасть
лифтовой шахты.
Хотя я стараюсь ступать бесшумно, мои каблуки стучат по каменным плитам.
Придя в номер, я глубоко вздыхаю,
счастливая уже тем, что между мной и тяжелой тишиной коридоров и переходов есть
хоть какая-то дверь.
На этот раз на постели нет пакетов, нет и записки. На стенах я вижу шесть
больших гвоздей, вероятно вбитых для
того, чтобы вешать картины форматом с мои репродукции. Стены (везде, но не
вокруг гвоздей) сероватые и давно
некрашены. Впечатление такое, будто из комнаты хозяева только что уехали, причем
так спешно, что даже чемоданов не
сложили, успев только снять со стен семейные портреты. В ванной около раковины
один вделанный в стену шкаф, другой
около душа.
Я сажусь на оранжевое покрывало, которым застелена односпальная кровать.
Матрас глубоко проваливается подо
мной. Я ставлю портфель у ног, а сумку прижимаю к себе. Наконец-то звонит
телефон.
- Разденься, - говорит он мне, - и завяжи глаза, в верхнем ящике есть
шарф.
Этот шарф из белого хлопка (с маленькими розовыми цветочками по краям)
мне подарили две подруги года три
тому назад. Он тщательно сложен и лежит в глубине ящика. Я снимаю с себя синюю
майку и льняные брюки, немного
удивленная тем, что приходится раздеваться самой; с тех пор, как я живу с ним, я
от этого отвыкла.
Дверь отворяется. Он затворяет ее за собой. Он подходит к постели,
срывает одеяло и простыни, толкает меня. Я
падаю на пол, ничего не понимая.
- Ну, не плачь, - голос ледяной. - Еще наплачешься вволю. А ведь я просил
тебя о пустяке: шарф завязать...
- Комната какая-то зловещая, - говорю я. - Я не могла долго быть здесь
одна.
- Ты вообще не много можешь. На счастье, я был здесь.
- Я не знала, что ты здесь.
- Давай, завязывай шарф, - говорит он.
Я складываю шарф и неловко завязываю себе глаза. Он засовывает между
шарфом и бровями палец, потом еще
два, развязывает шарф, завязывает его сам. Становится темно. Я слышу шорох
целлофана, разрываемой бумаги, щелчок его
зажигалки, потом во рту у меня оказывается сигарета. Он берет мою левую руку и
складывает пальцы так, чтобы я могла
держать маленькую пепельницу.
Выкурив две сигареты, я кашляю и прочищаю горло. Потом открываю рот.
Стучат. Я слышу как он идет, открывает
дверь, с кем-то тихо говорит. Голос такой же низкий, как его, но сильно от него
отличающийся: может быть, это женский
голос?
- Согласен...
- Ну, а время...
- Начинайте сейчас...
Я не очень хорошо понимаю смысл фраз.
Следующие десять минут меня одевает женщина. Теперь я уверена, что это
женщина. Меня касаются ее груди; они
у нее, по-видимому, большие и мягкие. Воздух наполнен сильным запахом, который я
никак не могу определить: он не
тошнотворен, хотя и крепок, и не удушлив, хотя в нем есть мускус и вербена. У
женщины очень длинные ногти, она
меньше меня ростом, она недавно выпила немного вина и прополоскала рот
Лаворисом. Ее густые длинные волосы
касаются моей кожи, как ее груди.
Я пытаюсь представить себе одежду, которая не предназначена. Трусики
узкие из скользкой материи, с жесткой
резинкой чуть повыше лобка.
На ноги она мне натягивает сапоги, которые внутри скрипят; у них, должно
быть, высокие каблуки и толстая
подошва. Надевает мне через голову юбку с застежкой-молния. Я щупаю ткань, зажав
ее между большим и указательным
пальцем: она холодная и скользкая, как пластиковый плащ. Значит, на мне мини-
юбка из винила.
Потом она переходит к лифчику.
- Наклонись чуть-чуть, моя красавица, - говорит она мне заговорщицки. -
Сейчас мы славно развлечемся.
Я наклоняюсь, и она прилаживает бюстгальтер, беря каждую мою грудь в
ладонь и запихивая в чашечки снизу и
сбоку кусочки ваты. Когда она просит меня выпрямиться, я провожу рукой по
кружеву бюстгальтера: мои груди
соприкасаются, хотя обычно это бывает только тогда, когда их сжимает мужчина.
Сама мысль о том, что моя грудь
выглядит так экстравагантно, меня смешит.
- Что здесь смешного? - спрашивает он.
- Послушай, - отвечаю я. - Встань на мое место. Я в каком-то отеле, с
завязанными глазами, и кто-то, кого я не
знаю, надевает на меня бюстгальтер, который я была бы счастлива носить между
двенадцатью и восемнадцатью годами,
если, конечно, моя мать мне бы это позволила. Постарайся представить себе все
это, и скажи мне, разве это не смешно?
- Понимаю, - сказал он.
Тем временем женщина надевает мне через голову что-то вроде майки. Она
без рукавов, кончается на несколько
сантиметров выше талии, а начинается там, где верхний край бюстгальтера. Мини-
юбка, майка, сапоги на толстой подошве
и высоком каблуке: меня одели проституткой.
Но мне не дали времени поразмышлять над этим вопросом. Платок с глаз
снимают. Передо мной в гаснущем свете
дня я вижу огромный светлый парик а ля Долли Нортон, под ним чудовищно
накрашенные глаза и блестящий темно-
коричневый рот. Потом черную майку, в вырезе которой видны большие груди и
бюстгальтер из черного кружева, красную
виниловую юбку, доходящую до половины бедер: мой двойник. Я и она, одетые
одинаково и противопоставленные чему-то,
о чем я пока не догадываюсь. Я пристально смотрю на нее.
Ни он, ни она не двинулись с места. Только в ту секунду, когда я сажусь
на кровать, собираясь наконец задать
вопрос, он говорит женщине:
- Продолжай.
Это длится около получаса: она надевает на меня такой же, как у нее,
парик, накладывает мне на лицо много
косметики, которую она достает из парчовой сумочки, наполненной тюбиками,
баночками и щеточками. Хотя она
терпеливо старается наклеить мне фальшивые ресницы, ей это не удается. Я к ним
терпеливо старается наклеить мне фальшивые ресницы, ей это не удается. Я к ним
не привыкла и не в состоянии не мигать.
Кончается дело тем, что она густо накладывает тушь на мои ресницы, сначала один
слой, потом другой и третий. Она
обводит мне губы коротким и жестким карандашом, потом очерченную таким образом
поверхность красит губной помадой,
а сверху наносит вазелин. Еще раз поправляет на мне парик, старательно
причесывает его и, довольная, говорит:
- Иди, лапочка, посмотри на себя в зеркало, оно там.
Я смотрю на него. Он сидит в единственном кресле в комнате, положив ногу
на ногу и засунув руки в карманы.
Молчит. Я медленно иду в ванную и смотрю в зеркало. Оно разбито, и трещина
отрезает треугольник в левом его углу.
Я вижу то, на что обычно стараешься не смотреть, если ты с мужчиной, и на
что с неловкостью бросаешь беглый
взгляд, если ты одна: проститутку с 8-й авеню. Не прелестную ночную красавицу
парижских кафе, а чудовищную,
отвратительную, жалкую нью-йоркскую шлюху, ужасно накрашенную и готовую в равной
степени или предложить
прохожим свои услуги, или своровать у них бумажник. Да, тот тип шлюх, которые в
шесть часов вечера в дешевых
магазинах прячут лицо за пластиковыми сумками, чтобы спрятаться от полиции
нравов.
Я оборачиваюсь к ним... не в силах уйти, убежать. Я в ужасе... Нет, не
то... Трое людей смотрят друг на друга в
крошечной мерзкой комнате: две проститутки и элегантный мужчина, прекрасно
чувствующий себя в темно-синем
костюме в полоску, безупречной розовой рубашке и синем галстуке в мелкий белый
горошек.
- Ты потрясающе выглядишь, цыпочка, - говорит первая проститутка второй.
- Я плачу тебе не за разговоры, - смеясь, отвечает сидящий в кресле
мужчина.
- Так она вам нравится? - упрямо спрашивает первая проститутка. - Вы
этого хотели?
- Ну, ты же не за красивые глаза это делала, - пока еще любезно отвечает
он. - И все это стоило тебе треть от того,
что ты запросила, значит...
- Не так-то просто надевать на женщину вещь за вещью, да и с размером,
если хотите знать, тоже были некоторые
сложности...
- Всем здесь хочется разговаривать, кроме меня, - говорит мужчина. -
Сними с меня одежду. И не торопись. У нас
нынче ночью полным-полно времени. Пришло время, и больше его не будет, узнать
все об этих блядских штучках.
Воспользуемся этим. А ты, - говорит он, обращаясь ко мне, - садись и смотри.
Тебе многому следует научиться.
Я пристально разглядываю дыру в полу около ванной. Она начала его
раздевать (я и до пуговицы на его рубашке
никогда не дотронулась); делает она это спокойно и сноровисто, как мать,
раздевающая малыша для того, чтобы он принял
ванну, а мальчик настолько устал от игр и беготни, что он не думает
сопротивляться, пока мама снимает с него грязную
одежду, ставит его в ванну, надевает на него пижаму и подтыкает одеяло, уложив в
постель.
Он ложится на спину и говорит мне, глядя не на меня, а на женщину,
которая стоит перед ним:
- Садись на этот стул и не шевелись.
Как во сне, я подхожу и сажусь. Как во сне, я вижу, как она становится на
колени между его ногами. Я не могу
унять дрожи, хотя я сжимаю ноги, опираюсь локтями о колени и зажимаю пальцами
рот. Он ловко снимает с нее юбку, и я
вижу черный треугольник ее трусиков и ее зад. Несколько секунд я думаю только о
том, что кожа ее очень бела и кажется
безупречной. В моем мозгу объективно отражается картина, которую я вижу перед
глазами (я только испытываю некоторое
вежливое удивление): толстые ягодицы и пышный парик шевелящийся между ног
лежащего мужчины. Вначале я слышу
только, как она сосет; потом он начинает задыхаться, стонать. Я хорошо знаю эти
звуки. Я считала, что они в некотором
роде принадлежат мне, в той мере, во всяком случае, в какой я одна была способна
вызвать их своим ртом, в той мере, в
какой они были результатом моего таланта, моего умения. Запястья у меня влажные
и измазаны тушью. Женщина
просовывает руку между его ляжками, ее голова теперь двигается вертикально,
снизу вверх, поднимается и опускается
прерывистыми толчками.
- Да, да, - шепчет он, - Боже мой.. Почти не понимая, что я делаю, я
срываю со стоящей на коленях женщины парик
и вцепляюсь в ее темные, шелковистые волосы.
- Но что...
Она сопротивляется, наши тела сплетаются. Он садится на край кровати. Я
оказываюсь перекинутой через его левое
бедро, правой рукой он хватает меня пониже колен, а левой - обе моих руки за
моей спиной. Он сдергивает с меня юбку,
хватает ремень. Потом просовывает руку под резинку и спускает с меня штаны. Я
сжимаю зубы, обезумев от ужаса, меня
переполняет бешенство. Не хочу кричать, пусть он бьет меня часами, не хочу...
Учитель в колледже говорил одному
ученику, мрачному парню, который был сильнее и выше всех нас:
- Твой отец должен был бы положить тебя к себе на колени, спустить тебе
штаны и выпороть. - Он говорил так,
когда этот отрок опрокидывал чернильницу (или даже тогда, когда он ничего такого
не делал). Все это говорилось мягко, но
даже в этой мягкости сквозил какой-то кошмар. Это давно забытое воспоминание
всплывает в моем мозгу. Но сейчас все
гораздо хуже. Все, что он делал со мной эти недели, было не так унизительно, как
эта насильственная плотская близость.
Быть привязанной к постели, ползать по полу, жить в наручниках, нет, это все
раем покажется с теперешним положением,
когда я подставляю ему ягодицы, как на блюде, а кровь кипит у меня в жилах,
гудит в ушах...
Естественно, дело кончается тем, что я кричу. Он перестает хлестать меня,
но не отпускает. прохладная ладонь
гладит меня по коже, по телу пробегают пальцы; рука подсовывается под мой живот,
спускается по ляжкам к коленям,
скользит по ногам.
- Дай мне вазелин, который ты принесла, - говорит он женщине, - и держи
крепко ее руки.
Он раздвигает мне ягодицы, глубоко засовывает палец в мой задний проход,
а другой - между половыми губами;
вторая его рука по-прежнему скользит между моими ногами. У меня напрягаются все
мышцы. Перед закрытыми глазами
вертятся желтые спирали; я стараюсь сосредоточиться на них. Скриплю зубами,
вонзаю ногти в ладони; я в большем
отчаянии, чем была тогда, когда он побил меня в первый раз.
- Я больше не могу, прошу тебя, не...
А мое тело начинает медленно двигаться в такт движениям его пальцев. Я
выгибаюсь, дрожу.
- Ты думаешь, что знаешь, что хочешь, лапочка, - говорит он шепотом прямо
мне в ухо, - а на самом деле ты
делаешь то, что хочет твоя п...да.
Еще один сильный толчок. Я кричу.
- Заставь ее замолчать, - говорит он женщине, и своей надушенной ладонью
она зажимает мне рот. Я изо всех сил
кусаю ее, и она заталкивает шарф мне в рот. Потом рот мне освобождают, и его
руки ласкают меня, пока я снова не кончаю,
в этот раз намного быстрее.
- Умоляю тебя, я больше не могу, дай мне кончить...
Он входит в меня все глубже, и я больше не могу говорить, но продолжаю
повторять:
- Умоляю тебя...
Я рухнула на постель и рыдаю под подушкой; рыдания глухие, будто
доносящиеся издали. Язык у меня между
ляжками. Подушку снимают. Его тело над моим, но язык по-прежнему там, между
моими ногами, и он заставляет меня
стонать.
Моя голова у него на плече, он лежит рядом со мной, крепко обнимая меня;
его пальцы у меня во рту, она сидит на
нем верхом. Когда он кончает, наши глаза - ее и мои - на мгновение встречаются.
* * *
Я еду в метро. Два месяца. Чуть больше девяти недель. Два месяца тому
назад я потеряла всякий контроль над
собой. Напротив меня сидит мальчик; кудри падают ему на лоб, рубашка
расстегнута. В руках - раскрытая книга. Я смотрю
на него долгим взглядом. Все тело мое расслаблено. Он отвечает на мой взгляд,
пытается раза два улыбнуться. Я скрестила
руки на коленях. Я не улыбаюсь. Я осознаю свою новую власть, и мальчик, я
полагаю, тоже. Впрочем, должно быть дело
идет не о новой власти, а о старой, о существовании которой я не догадывалась.
Я схожу на 4-й Западной улице. Мальчик вытягивает шею, чтобы на меня
посмотреть, открывает рот, когда я
смотрю на него, и неловко поднимается, чтобы тоже выйти, но двери закрываются.
Этот мальчик почувствовал, что во мне происходит. Это сочится из всех
моих пор. За эти месяцы я узнала о себе
кучу вещей, и узнаю что-то новое каждый вечер. "Что-то новое", - шепчет голос в
моем мозгу. Осознанная новая власть: