Для нас с вами, уважаемый электорат, это, конечно, не ахти какая беда — отсутствие потомства. Иное дело — цари. Им по статусу положено иметь наследников, ну если не целый выводок, то хотя бы одного, самого задрипанного, лишь бы народу было сподручно кормить его с ложки. А то если народу некого кормить с ложки, то опускаются у него, у бедного народа, руки, и становится он сам не свой, худеет и умнеет на глазах, и всячески развинчивается. Ну да бог с ним, с народом, не о нем речь.
Итак, для королей забота о продолжении рода — настоящая беда, у них прямо лицо перекашивается, когда речь заходит о детях, а уж когда их нет, то тут и вовсе туши свет, бросай гранату. Чего только ни перепробовала бедная венценосная чета, чтобы достичь присовокупления в семье. Куда их только ни укалывали всякими иглами хитрые китайцы, какой только активной биологической приправой ни пичкали их ушлые американцы, какие только конечности ни массировали им оголтелые турки, — ничего не помогало державным супружникам избавиться от неплодия.
И вот, когда все средства уже были испробованы, и у всей демократически настроенной части населения государства пошатнулась вера в непререкаемый авторитаризм науки, вспомнил канцлер Полкан Тринадцатый старую легенду про волшебную яблоню, якобы приносящую потомство тем, кто сжует плоды с этого дерева. (Ну, не всем подряд, конечно, приносящую, а только женщинам. Мужчинам, в силу их физиологических отличий от слабого пола, подобная перспектива не светила, хоть скушай ты все то магическое растение со стволом, с листьями, с корнями и с землей, на которой оно стоит. Ну, если только ты очень хочешь, в порядке исключения, при изменении мужеского пола на женский, — тогдашняя наука уже и до такого непотребства докатилась — страждешь исправить себе, так сказать, детородный инструмент и воспитать дите без вредного влияния феминизма, то можно и мужика от неплодия вылечить. А вообще-то, конечно, фрукт этот предназначался для женского сословья.) Ну а легенда, стало быть, вот какая.
Со времен глубокого средневекового мракобесия и ханжества ходил в тех краях сказ о злой ведьме Ягине, которая однажды выручила из беды бога смерти и воздаяния по заслугам по кличке Чох. Не поделил этот самый Чох с богом жизни и радости Пыхтуном одну нимфу — ну, не нимфу, а так себе нимфеточку сомнительной наружности, и вышел у них скандал на весь небосвод. Десять лет подконтрольные им средства массовой инсинуации густо сдабривали эфирное пространство лазури отборнейшими помоями, чему были несказанно рады отупевшие в религиозном невежестве канцелярские народности, не уставая хвалить небо за подкорм хилых посевов мака и конопли, пока в начале третьего года Господу нашему царю-батюшке, то есть самому главному их теневому богу, которому все заочно плевали в рожу, а очно признавались в чувстве и целовали в седалище, не надоела их собачья полемика. Чтоб более никому не повадно было хамить друг другу за глаза обидными плюрализмами, Главный временно отстранил Пыхтуна от занимаемой должности, отдав заботу о радостной жизни на откуп инквизиционной опричнины. Бога же смерти как сильно отметившегося в ругательном ремесле сквернавца снабдил для совершенства в означенном искусстве таким выразительным обличьем и такими морфологическими ресурсами, что бедняга Чох утратил всякую возможность геройствовать на любовном фланге. Стоило ему только раскрыть свое любезное хайло перед какой-нибудь божественной грешницей и обратить на себя ее взоры, как несчастную красотку от одного созерцания этого мордоворота и от потоков рифмованного мата начинало крючить и буравить, и наизнанку выворачивать, что, вполне понятно, несколько мешало их дальнейшему продвижению в сторону алькова. Короче говоря, тут не то, что амурного удовлетворения не получишь, рюмку шафрана — и то не опрокинешь — плавники с бивнями чинят препоны. Вот в этот самый момент и подвернулась Чоху ведьмочка Ягиня.
— Давай, — говорит, — сделаю из тебя Ален Делона, а ты меня взамен вечной жизнью и вечной молодостью побалуешь.
Чох, конечно, обложил ее шестиэтажным дивертисментом и согласился. А что поделать, если ее папа в те времена был большим воротилой чернокнижного промысла?
— На тебе, дрянь ты эдакая, — говорит Чох, — твою собственную монаду, из которой ты, если верить Готфриду Вильгельму Лейбницу, стала возможной и появилась на свет. Храни ее как следует в сухом и прохладном месте, но в то же время и неподалеку от себя, тогда ни жизнь, ни молодость вовек с тебя не соскоблятся. А чтоб у меня на кармическом балансе подушный дебет с кредитом сходился, вот тебе семечко волшебной яблони, посади его у себя в саду да глаз с него не спускай. Созревают на этом деревце не цветы-овощи, а жизни человеческие. Будешь этими яблоками кормить простых смертных налогоплательщиков, которым бог не дал потомства, а они в твой счет будут свои молодые жизни перечислять, продолжаясь в детях. Если перестанешь яблочных уроженцев мне поставлять, отниму у тебя монаду безо всякой жалостливой канители. Теперь же тебя не трону и даже возьму к себе на недельку любимой сожительницей, а также буду тебе всякие поднебесные гостинцы подбрасывать до скончания моих полномочий, если сделаешь из меня не Ален Делона, а Леонардо ди Каприо, твою мать, эпоху, душу, совесть, — ну, и так далее в том же духе…
— Ладно, — отвечает Ягиня, — слеплю из тебя ди Каприо, только ласты свои убери с моей белой груди, винегрет моржовый, не про того сватана.
Ударили они, значится, по рукам, и с тех пор бог смерти Чох живет себе припеваючи на небесах, всех с ума сводит своей красою и ни одной юбке проходу не дает, а колдунья, завинтив монаду в рукоятку своей волшебной палочки, на земле тоже не жалобится, втихую ведет свой безвременный гешефт да пряники жует.
Вспомнил, стало быть, канцлер про легенду эту и велит привести к себе лесничего возраста призывного со странным именем Елпидифор.
— Слушай, лесник, — говорит канцлер, — выручай канцелярию. Сороковой год мне пошел, а семье моей нет никакого добавления от честной моей жены, канцелярши Полканихи. Достали меня окаянные доктора с их членами, не могут ничем подсобить ей, бедняжке, в плане оплодотворения. А детей-то мне надобно всего-навсего одну штуку безразличного рода, то бишь преемника или преемницу, чтоб окружающим меня политическим стервятникам не досталась в старости моя одряхлевшая пенсионная падаль. Ну и чтобы без похожего потомства мне, как и любому рабскому гражданину, смысл жизни не представлялся пустой бесперспективной ахинеей. Ступай-ка ты к ведьме Ягине подобру-поздорову, пока в народе не начались митинги оппозиции, да купи у нее яблоко волшебное по оптовой цене.
— Тебя трансформаторной будкой шарахнуло, канцлер-отец, или обожрался ты тараканьих лапок, сваренных в обезьяньем соку? — вопросительно отвечает ему Елпидифор. — Али ты не знаешь, что вместо продолжения никудышного твоего рода ведьма тебя самого либо жену твою расписную раньше срока погубит? И ежели супружница твоя родит тебе дочь, а тебя самого не станет, то у кого же народ будет в ногах валяться и кому сопли будет вытирать, издержка ты пренатального периода?
— Цыц, — огрызается на него канцлер великий Полкан, — какие обороты загибаешь про вельможную персону? Не твоего стрелкового ума дело — королю советы отдавать. Что я, с какой-то бабой не столкуюсь? Что я, не политик, что ль? Вот тебе проект мирного договора с этой стервой, вот тебе нота протеста, если она заартачится, а вот и накладные — нагружай, значится, провианта побольше, я потом этими яблоками на международной арене буду спекулировать. И пусть только она попробует мне не дать. Я ей такое эмбарго покажу, какое одинокой женщине и не снилось. Что стоишь, как тумба? Иди, куда послали.
— Иди ты сам в эту скважину, если у тебя такая возбужденность, канцлер-батюшка, — аполитично восклицает Елпидифор, — не пойду я к ведьме в лапы, пропаду на чужбине зазря. Эта путана и наркоманка еще, чего доброго, меня самого, молодого и неженатого, охмурит, попользует и сплавит кому надо на тот свет за бесценок.
— Молчать, — церемонно заявляет либеральный канцлер Полкан. — Жизнь твоя и на родине ничего не стоит. Ступай, куда велено, да без яблока не возвращайся, а то твоей матушки да твоего батюшки давно уже два электрических стула дожидаются, как раз по соседству с электрическими удобствами для газетчиков. Да в загородной резиденции у меня целый электрический гарнитур, нарочно заказанный из Северной Кореи для твоих братьев и сестер и для всей твоей родни, лежит в целлофане нераспакованный.
Делать нечего, канцлер хоть и социал-демократ, но зато большой затейник по части пыточных увеселений. Ведь ему ничего не стоит из одного лишь ворчливого любопытства поджарить человека газосварочным аппаратом, чтобы получить редкую судебно-медицинскую фотографию. Плюнул на инкрустированный паркет обуянный скорбью лесничий Елпидифор, дал своему гражданскому возмущению отдушину и пошел с колдуньей разбираться. Не забыл он, конечно, захватить с собой и сабельку, и арбалет с оптическим прицелом, и грамотами канцелярскими не погнушался — мало ли для какой нужды понадобятся.
Ходил он, бродил по долинам и по взгорьям, вступал в пограничные контакты с разными социальными индивидами, расспрашивая у них дорогу к ведьме, пока в конце своих приключений не очутился в волшебном лесу, где цвело и благоухало такое число невиданных ботанических извращений, какое бывает только после поломки на атомной станции. По этому признаку и еще по тому, что кругом обнаруживались насыпи человечьих объедков, прямо как на нездоровых изображениях баталиста Верещагина, Елпидифор сразу смекнул, что угодил он аккурат в дендрарий колдуньи Ягини. К тому времени ночь уже уселась на землю, и спелая луна, осветив своей бледностью дикорастущий простор, придала антуражу уголовно-процессуальный оттенок.
В середке неопознанной экологической аномалии, на полянке, стояла, значится, заветная яблонька с одним-единственным позолоченным яблочком на рахитичной ветке, ну, все равно как в шовинистическом раю Адама и Евы. Только там не было бюджетных караульщиков, главный теневой Бог наш царь-батюшка в Эдеме сам на облаке обходил свои посевы и собственноручно отмечал смутьянов кулачком под дых, а здесь казенных вахтеров было аж целых две штуки поставлено, и оба не простые людишки, а злые вурдалаки, то бишь охотники на человечков. Правда, когда лесничий Елпидифор подступил к бандитской той малине и варежку свою раззявил, смерив яблоню экзальтированным взглядом, злыдни вурдалаки в сторонке, под смородиновой пальмой валялись пьяные вусмерть и от большой философской задумчивости упражнялись в стрельбе из автомата одиночными патронами.
Терзаемый неудовлетворительным предчувствием и немало ошарашенный тем, что никто его не встречает, а яблоко вот оно висит, спелостью наливается, бери — не хочу, стоял Елпидифор в нерешительной эмоции, как вдруг видит — летит прямо в него переливающаяся лунными отблесками глупая пуля.
— Ничего себе, — молвил бесстрашный Елпидифор, — вот, значит, как у вас тут хлебом-солью потчуют…
Сделал лесничий шажок вправо, надел танкистский шлем, пригнул макушку, пуля вокруг него проскочила и сгинула в плотных слоях атмосферы. «Однако здесь криминогенная обстановка, — подумал герой. — Кому ж это понадобилось в нечаянных проходимцев неотразимую гибель посылать? Дай-ка я сползаю на разведку, приструню хулиганов».
Зарядив стрелу в арбалет, подобрался он на корячках к яблоне, а яблоня как раз на пригорке стояла, и с высоты все расположение пейзажа хорошо просматривалось. Глядит Елпидифор в инфракрасный прицел — высовывается из дебрей африканской клубники оружейное отверстие. Кто стреляет — в темноте рожи не видно, но по нестерпимому философскому перегару чувствуется, что метит в яблочко. «Эка, что задумал, вражеский безобразник, — сказал про себя Елпидифор, — преступное вмешательство в движение исторических событий!».
Не дожидаясь, пока невидимый убивец разнесет мишень на ошметки, лесничий вынул руку из кустов, схватился за яблоко, и в этот момент прогремел другой выстрел. Вскинь он руку чуть позже, было бы у сказки другое завершение. А так — фрукт, целый и невредимый, остался в ладошке у лесника, пуля же, пронзив насквозь то место, которое яблоко занимало на черенке, уплясала в распростертый горизонт.
Сию же минуту в лесничего со всех сторон вмазали прожектора, завизжала траурная сигнализация, ожил матюгальник, прибитый к корню на перевернутой вверх тормашками березе.
— Кто мне весь обстрел испортил? Такую траекторию запороть! — заорал несвойственным себе криком меткий плодово-ягодный стрелок в свисающий с уха микрофон и показался из кустов во весь свой людоедский масштаб.
— Ну, я испортил, твое благородие, — скромно отвечал Елпидифор, вставая с земли и придерживая злого вурдалака на арбалетной мушке.
— Это что еще за путешественник к нам на участок приперся? — выкатился из-под пальмы второй сторож в обнимку с бутылью, в которой колыхалась украденная из погреба колдуньи мертвая вода, в грамотной пропорции разведенная с живой. — Ты кто таков будешь, камикадзе?
— Охотник я, — молвил смельчак, не спуская глаз с прицела, — его канцелярского величества Полкана личный лесничий, а зовут меня исчезающим именем Едпидифор — батюшка эдаким прозвищем угораздил.
— Лесничий, говоришь? И, стало быть, на охоту с сабелькой и арбалетом ходишь? — выказал сарказм лежебока, случайно вырубая пьяной ногой сигнальное пение сирен. — А почему не с карабином аль не с дубиной? Дубина — это ведь как романтично!
— Да на охоте дубин с карабинами и без того хватает, — нашелся с околичным высказыванием Едпидифор. — Вы лучше сами-ка огласите свои паспортные фамилии-отчества, господа неприветливые?
— Меня зовут Мелево, — взял речь первый вурдалак, — а этого потребителя мертвой и живой воды вперемешку с бензином кличут Копуша. Сторожим мы яблоню колдуньи Ягини и все ее селекционные художества от вторжения заграничного инвестиционного климата и от всяких там ворюг.
— То-то я и гляжу, что вы сторожите, — сказал лесничий, все еще выбирая у Мелева на морде место, куда выпустить стрелу, — охаживаете знаменательный саженец свинцом из автоматической системы Калашникова.
— Понимал бы что в парадоксальном суждении! — хмыкнул Мелево. — Отдавай то, что спер, и расставайся с жизнью. Прямо к ужину ты поспел. Сейчас мы тебя жрать начнем, потому как мы, по определению, пожиратели людишек.
— И любители созерцательного метода чувствования, по характеру, — икнул Копуша, абсурдно уставившись в небесный потолок. — Может, лакнешь нашего зелья напоследок?
— Хе-хе-хе, — нетвердо спросил Едпидифор, — извините, конечно, немилосердно, но что вы во мне, таком жестком и костлявом, нашли, за что меня можно было бы скушать, господа ученые лауреаты? И, прошу прощения за дополнительный интерес, по какой такой теории вы увлекаетесь каннибализмом?
— Теория подсказана нам приравненной к богам алхимичкой Ягиней, с которой у нас трудовой договор по охране ее околонаучной деятельности имеется, — пояснил Мелево. — Наша колдующая работодательница, если тебе это неизвестно, желая собственными глазами ознакомиться с пагубным концом этого света, решила шпионским образом откосить от смерти. И вслед за нею мы, не как продажные Маты Хари, но как два отрешенных от мира космополита, отчаянно стремимся увидеть истину в ее самом кошмарном варианте. Из надежных осведомительских источников в поднебесной администрации нам стало известно, что вечность уже отмерена, и осталось человечеству телепаться на голубой планете ровно 10 000 лет. Что и говорить, срок, конечно же, немалый, и человек — не черепаха каменная, чтоб прожить сто жизней подряд в складчину, но для тех, кому особенно хочется живьем посмотреть, с каким звоном здоровенная вселенная разлетится ко всем чертям на миниатюрные компоненты под торжественный аккомпанемент божественных сфер, нет ничего невозможного.
— Вот как? — протянул лесничий, постигая необъятную дерзость нетрезво мыслящих существ. — Стало быть, по теории этой аморальной долгожительницы вы собираетесь дотянуть до последнего зрелища Армагеддона?
— Соображаешь, — похвально отозвался верзила Мелево, аппетитно разглядывая лесника. — Чтоб не откладывать твое тело в долгий ящик, сейчас мы его быстренько под ритуальное исполнение нашего шарлатанского медиума пощиплем, приправим, начиним, поджарим и красиво разложим по тарелкам. Копуша, заводи свое камлание.
— Подожди, я не понял, — возмутился залежалый сторож, — а яблоко-то ты мне подстрелил? Чем я сейчас буду закусывать?
— С закуской придется чуток повременить. Сперва у нас было одно только яблоко, и то на ветке висело, а теперь к нему добавился еще и вот этот пропитанный необузданной жизнестойкостью гусь, — представив лесничего в новом гастрономическом аспекте, ответствовал Мелево.
— А, ну тогда ладно.
По команде своего приятеля Копуша лежа высосал остававшуюся у него в бутыли летальную дозу напитка и, панорамно развернувшись на присутствующих, обвел их подавленные лица трансцендентальным взором цвета северного сияния. Затем вопреки всем законам физики и медицины новоиспеченный шаман несгибаемо, как полосатый шлагбаум, встал на попа, вынул откуда-то из-за спины огромный бубен и начал музыкально принимать с ним такие художественные позы, о существовании которых в человеческой пластике Елпидифор даже и не подозревал.
— Не пойму, ей-богу, не пойму, — развел глазами в стороны Елпидифор, любуясь на то пограничное состояние между рождением и смертью, в которое погрузился Копуша, — как можно меня, самодостаточного охотника, который и сам не прочь заправиться различными видами флоры и фауны, употребить, скажем, на закуску али на десерт? Или что, существует такая теория, по которой человек определяется как некое промежуточное звено биологической, или пусть даже духовно-нравственной цепи питания? Нету такой теории, потому что мыслящий тростник гомо сапиенс — не топливо какое, чтоб на нем добираться до эсхатологической кульминации.