Она делала вид, перед собой и другими, что держит себя в руках, что полностью самовольна – и все равно ее несли, как вещь, и прятали, как вещь.
То, что случалось, тут же исчезало из памяти.
Она вонзала ногти в ладонь, чтобы хоть такими знаками отмечать свой путь. Это было наивно, но что-то надо было делать…
Они поспали: часа два в каком-то фургоне на пахнущих лошадьми попонах. Потом сержант их растолкал и заставил переодеться.
Потом было какое-то обширное, с низким потолком помещение. Огромный стол стоял посередине, занимал все пространство, и грубые стулья окружали его. В густой пивной дух вплеталось что-то нездешнее: можжевеловая смола? Сандал? Горный багульник? Сержант тихо, но настойчиво убеждал в чем-то коренастого мужчину в халате и ночном колпаке.
Потом – было море…
Светлана вполне обрела себя внезапно и ярко. Одетая ныряльщицей, она сидела на носовой банке старенького йода, спиной вперед, и смотрела, как сержант Баттерфильд обучает Олив обращению с рулем и гиком. Олив тоже была в наряде ныряльщицы: стеганом плаще с широкими рукавами и капюшоном. Объяснения сержанта она слушала внимательно, едва не раскрыв рот – Олив, которая замучила три яхты: «Пони», «Фаворит» и «Иноходец». В Порт-Элизабете ее ждала четвертая: «Королева дерби». Кроме них троих, в йоле было еще двое: пожилая женщина с пепельного цвета волосами, собранными в узел на затылке, и мужчина в брезентовой робе, плотный и коренастый, с дочерна загорелой шеей и руками. Был ли это тот, с которым сержант спорил ночью?.. Светлана не знала.
И справа, и слева, и позади, и впереди – выгибались под ветром паруса. По левому борту тянулись горы Спригган, горы эльфов – и вправду будто летящие в небе. Совсем еще низкое солнце за кормой было невозможного оранжево-зеленоватого цвета. Короткие волны, становясь твердыми на мгновение удара, колотили равномерно в скулу йола.
Четверо суток похода ждали их впереди.
9
Должно быть, про него забыли. Или это была специальная пытка ожиданием. Если так, то тюремщики просчитались: вначале Глеб приходил в себя после пропущенных ударов, а потом – весь ушел в грезы. Он вновь и вновь, минуту за минутой, вспоминал эти три последние недели, доводя себя до галлюцинаций. А в минуты просветления – пытался сопоставлять то, что знал, с тем, что произошло с ним самим; пытался вычислить, кто его тюремщики, и предположить, чего они от него потребуют… Было ясно, например, что они «родственники» тому матросу, говорившему по-русски и тащившему на себе пуд золота, так как сами обитали в пыльном мире и говорили, кажется, тоже по-русски. Так ему, по крайней мере, слышалось через дверь. Тот, кто приносил еду и выносил ведро, не говорил совсем – вряд ли потому, что не умел. Он был неприятного вида, низколобый и длиннорукий. Один раз, когда Глеб лежал в полудреме, кто-то вошел в камеру, и Глеб попытался рассмотреть его из-под век, но ничего не получилось: было слишком темно. Вошедший постоял, потом тронул цепь. Вышел. За дверью неразборчиво забубнили.
Так прошла, наверное, неделя.
(В действительности – меньше четырех суток. Лампочка включалась и выключалась так, чтобы получались короткие и неодинаковые дни и еще более короткие неодинаковые ночи. Тюремщики знали толк в психологической ломке; может быть, они и достигли бы цели, но время их поджимало. Они начинали торопиться…)
И наяву, и во сне Глеб крутил и крутил в голове известные ему факты, подгоняя, как в головоломке, причины к следствиям, выступы к пазам… потом рассыпал все и начинал сначала. Но кое-что оставалось. И в какой-то момент, оборвав кружение мыслей, он приказал себе запомнить навсегда и выполнять железно: этим – не верить. Валять дурака, соглашаться со всем на свете – но не верить ни на грош, ни на мышиный хвостик… пусть предъявляют любые доказательства, пусть делают что хотят… Он лежал и пытался представить себе, какие именно доказательства они будут предъявлять, и ему делалось плохо.
Потом все вновь закружило и понесло. Светящиеся нити пронзали пространство, соединяя матроса на мосту и джентльмена перед зеркалом, подброшенный нож и нож, выдернутый из столба; в сплетении многих нитей сидел крещеный татарин Байбулатов, а где-то вне всего странствовала, ни за что не задевая, чета настоящих Голицыных. Убитый мастер Бернсайд стоял чуть в стороне, деликатно прикрывая рукой перерезанное горло, и со спокойным любопытством наблюдал за маневрами мысли. И полковник, стоя спиной к сцене, казалось бы, не делал ничего…
На этом Глеба растолкали.
Каморка была полна людей, воняло пылью, потом и табаком; светильники под потолком не включали. Наискосок, ближе к двери, стоял небольшой стол, на столе горела лампа с непрозрачным абажуром; конус света в поднятой пыли казался реально существующим и твердым.
Вышел один человек, унося ведро, и оказалось, что толпа рассеялась и кроме Глеба остались лишь двое. Один сел за стол, позади светового конуса, и исчез – остались лишь руки. Второй вновь встряхнул Глеба:
– Встать! – по-русски. Так и есть…
Глеб медленно, стараясь казаться оглушенным, поднялся.
– К столу!
Он медленно, волоча ноги, сделал несколько шагов, остановился.
– Сесть!
Опустился на походный парусиновый табурет.
Человек встал сзади. Глеб чувствовал его всей спиной, шеей, затылком.
– Итак, господин Марин, – сказал другой, тот, невидимый, спрятавшийся за свет, – вы меня понимаете? Вы слышите и понимаете, да?
Знают, подумал Глеб. Или догадываются, что одно и то же. Какие-то нити в схеме стали ярче, какие-то лопнули и исчезли.
– Я… да… – он постарался, чтобы голос плыл.
– Какое сегодня число?
– Число… Не знаю.
– Попробуйте вспомнить.
Глеб изобразил, что пытается вспомнить.
– Я… не могу…
– Скажите наугад.
Это был хороший вопрос.
– Тридцатое… тридцать первое. Примерно так.
– Хорошо. Вас что-то беспокоит?
– Да. Болит – здесь. – Он приложил скованные руки к правому боку. – И – голова. Чужая. Сны тоже чужие. Не мои.
Он уже настолько привык к контрастному освещению, что смог увидеть, как человек за столом поднял взгляд на того, кто стоял за спиной, и покачал головой.
– Мы вас, конечно, вылечим, – сказал сидящий. – А сейчас скажите, что побудило вас изображать из себя опасного государственного преступника?
И с этими словами он развернул абажур лампы так, что весь свет ударил Глебу в лицо. Глеб зажмурился.
– Не знаю… – простонал он. – Уберите это. Глаза…
– Привыкнут, – успокоил допросчик. – Так я вас слушаю.
– Но я не знал… Я думал – это просто поддельные паспорта…
– Не поддельные, – в голосе послышалось почти искреннее сочувствие. – Неосторожно вы поступили, Глеб Борисович, неосмотрительно. Разве же можно доверять сотрудникам департамента охраны?
– Я не понимаю ничего, – сказал Глеб. – Зачем вы меня мучаете? Зачем все это?
– Да разве ж это все? – весело сказал допросчик. – Это даже еще не цветочки…
– Дайте мне лечь, – сказал Глеб. – Я сейчас упаду…
– Поймаем, – сказал тот, что стоял за спиной.
– Объясняю, – сказал допросчик строгим голосом. Руки его вдруг как-то судорожно вцепились одна в другую. – Вас обманули. Подставили. Вы обеспечиваете алиби опасному преступнику. За его плечами уже десятки зверских убийств. А сейчас он готовит покушение на сэра Карригана, будущего президента. Операцию проводит Департамент охраны Палладии, тамошняя тайная полиция. Потому что сэр Карриган заявил, что будет бороться с рабством во всем мире. И вам, сыну известного вольнодумца и убежденного республиканца, не пристало помогать им в этой грязной игре.
– Я никому ни в чем не помогаю, – сказал Глеб медленно, будто читая неразборчивую надпись. – Я купил две пары фальшивых паспортов, и все. Я не мог путешествовать по своему…
– Почему же?
– Этого я не скажу.
– Да бросьте вы. Можно подумать, что мы не знаем… Леди Стэблфорд необыкновенно хороша в постели, не так ли?
– У меня скованы руки…
– Дружок, – добродушно прогудел тот, что стоял за спиной. – Да даже с дубиной ты был бы для нас не опасен. А наручники – это так: символ принадлежности к тем, кого бьют. Понял?
Глеб не стал отвечать.
– Понял, я тебя спрашиваю?! – и Глеба пронзила раскаленная проволока. Потом сквозь звон и плывущие клочья он услышал:
– …подожди пока. Он и сам… Глеб Борисович? Продолжим нашу беседу?
– Что вы хотите? – выдавил Глеб.
– Чтобы вы серьезно подумали, стоит ли быть нашим противником.
– Я ничей… не противник…
– Это не так, и тому есть доказательства. Но об этом позже. Сейчас я вам скажу одну вещь, а вы ее обдумайте как следует. С этой секунды безопасность леди Стэблфорд находится полностью в ваших руках.
– Объясните.
– Нет-нет, думайте сами.
– Я хочу ее видеть.
– Хотеть не вредно. – И, видя, что Глеб не понял, пояснил: – Вы ее не увидите. По крайней мере, сейчас.
– Я ничей… не противник…
– Это не так, и тому есть доказательства. Но об этом позже. Сейчас я вам скажу одну вещь, а вы ее обдумайте как следует. С этой секунды безопасность леди Стэблфорд находится полностью в ваших руках.
– Объясните.
– Нет-нет, думайте сами.
– Я хочу ее видеть.
– Хотеть не вредно. – И, видя, что Глеб не понял, пояснил: – Вы ее не увидите. По крайней мере, сейчас.
– Почему?
– Не заслужили.
– Кто вы? И что вам от меня надо?
– Хорошо. По пунктам. Мы – отлично информированная и практически всемогущая организация. Мы боремся с рабством, тиранией, несправедливостью, отсталостью. Путь к власти нам уже открыт, и через десять лет никто не узнает этого тихого мира…
– Так. И?..
– Нас интересуют ваши способности. Есть основания полагать, что они у вас не врожденные, а приобретенные.
– Вы ошибаетесь.
– Проверим.
– Значит, вы хотите как бы соединить нас со Старым миром?
– Как бы да. Вы там были?
Глеб покачал головой.
– Там есть на что посмотреть. Ну вот, узнаем друг друга получше, тогда…
– И все равно – я должен увидеть ее.
– Настаиваете?
– Да.
– Хорошо. В таком случае, без какого глаза вы хотите ее увидеть: без правого или без левого?
Глеб сжал челюсти, напряг плечи. Потом обмяк.
– Вот, значит, как…
– Именно. Вы не в том положении, чтобы настаивать на чем-либо. Понимаете? Такая это игра. Вас ведь никто не вынуждал начинать ее. Так что – доигрывайте, а там – платите проигрыш… или огребайте выигрыш. Как повезет. – Он помолчал и добавил: – Будете делать все, что велю, – разрешу писать письма.
– Буду делать, – сказал Глеб. – Где она?
– В хорошем надежном месте. Там сухо и тепло. Довольны?
– Письма, – сказал Глеб. – А потом? Когда я смогу ее увидеть?
– Когда мы будем вам полностью доверять. А уж через какое время – зависит полностью от вас.
– Хорошо, – сказал Глеб твердо. – Что я должен делать?
– Сегодня – как следует выспаться. Работу начнем завтра.
– Тогда – снимите кандалы. Спать мешают ужасно.
Допросчик опять посмотрел на того, другого, за спиной, и тот, наверное, кивнул.
– Давайте руки, – сказал допросчик. – Но помните: малейшее нарушение с вашей стороны – и эта дама станет чуть менее привлекательной.
– Это я уже понял, – сказал Глеб. – О-ох, как натерло… И еще: не распорядитесь, чтобы горячей воды дали? Тяжело таким грязным жить…
Первую ночь провели в море, было тихо, но на другой день ветер понемногу набрал силу, погнал волну – и капитан Арчи, так его звали, повел йол к берегу. Там есть где воткнуть кол, сказал он, и сестра его Дорис солидно кивнула: да, есть. Они были странной парой. Арчи и Дорис. За долгие годы совместного промысла они выработали свой язык и лишь в особо сложных случаях прибегали к английскому, используя отдельные слова и полуфразы. Зато в разговоре с посторонними, не владеющими их языком, они становились обстоятельны и велеречивы. А то, что лексика отличалась от общепринятой – так на то оно и море.
Сорок часов в тесной лодке вымотали Светлану – не физически. Она спокойно переносила и качку, и соль. Но полная невозможность уединения; но вспыхнувшее полузабытое: плотно, один к одному, спящие на палубе, и кто-то из них уже не проснется, и запах рыбы, смолы, горячего мокрого дерева, гнили и пота, и непрерывный надрывный плач, и скрип уключин, и тихие усталые проклятия, и тоска, и тоскливые песни по вечерам, и даже веселые песни все равно поются тоскливо… чужбина была впереди, была, но не ждала… и самоедские мысли: дура, дура, дура, испортила все, и даже последнюю ночь – и ту испортила… перегнуться бы через борт – и на дно ключом… Что-то не пускало. Но думать об этом было легко, и она стала думать именно об этом.
Олив заметила перемену в ней: Светлана вдруг перестала метаться – телом и духом – и погрузилась во что-то завораживающее. Это тревожило, но сделать нельзя было ничего – это Олив знала по себе. Она помнила себя, впервые брошенную… жалкое зрелище. И ничем не помочь, поэтому лучше не трогать.
Глеб вряд ли жив, беспощадно знала она. Той ночью, когда Светти забылась в фургончике передвижного театрика, а она сама с карабином в обнимку караулила рядом, сержант успел сбегать к отелю «Рэндал» и застал там кучу полицейских, пожарных, солдат… Осторожно он разузнал, что человек десять мастеровых где-то после полуночи вошли, избили и связали швейцара и портье, поднялись наверх – и там началась Пальба. Кто и в кого стрелял, сержант выяснить, конечно, не смог, но видел сам, как вынесли и погрузили в медицинскую карету носилки, а на носилках лежал без признаков жизни молодой, лет двадцати пяти, человек со светлыми волосами. Рука его выпала из-под простыни и волочилась…
Что-то сгущалось на йоде. Должно быть, не только из-за ветра повернул к берегу капитан Арчи.
Очень помогла Дорис. Прикидываясь пустой болтушкой, она пристроилась возле Олив и затянула бесконечную сагу о том, как они с Арчи, еще молодые, наткнулись на отмели на кусок «копченого» янтаря «с мою тогдашнюю задницу размером». А «копченый», то есть красный, вошел вдруг в моду и стоил четыре шиллинга за унцию; кусок же тянул на семьсот унций. Да и деньги тогда были не то что нынче: те четыре шиллинга на два нынешних фунта лечь могли и на них отоспаться. А был такой Арчи друг, а ее почти жених Верм, вот уж имечко родители нашли, лучше бы сразу Червяк – и не мучиться. И уговорил их этот Верм не продавать сразу, а погодить, цены, мол, еще поднимутся. И стали ждать, и цены действительно все поднимались и поднимались и вот поднялись так хорошо, что сели они все втроем в дилижанс и поехали в Тристан, а оттуда поездом в Меркьюри. Там самые лучшие цены были. Приехали – бабах! Правительство возьми да объяви новый налог на добычу янтаря, да такой, что у всех все опало. И как мужчины приняли вечерком с горя, так и продали этот кусок какому-то хлюсту фунтов за тридцать или за сорок. А через неделю отменили тот налог… Сбежал тогда от них Верм с какой-то цыганкой. Говорят, видели его потом в таборе – на дудке играет…
Светлана все так же смотрела за борт, в темную воду, но чувствовалось: слушает.
Ровно на закате йол ткнулся в песок.
Похоже, он опять уснул. Что-то ему подмешивали в еду или питье, это ясно… Теплый, душноватый туман – и сквозь него скользит острый и холодный, как стальной клинок, незамутненный островок сознания. Как бы – чужого… Это странно, не страшно – может быть, потому, что – туман, теплый душноватый туман… Но благодаря этому клинку, его остроте и холодности, Глеб знает: Светлана им не досталась! Умница, она сумела ускользнуть, скрыться… не погорячись, не поддайся, продержись…
Я – здесь – не поддамся…
Ему показалось, что последние слова он услышал, как отражение эха от стен. Открыл глаза. Изгибы…
Проклятье.
Расслабился. Горячая вода, чистое белье, пивная кружка кислого вина. «Чего б не жить? Служить одно – что Дьяволу, что Богу. Как различить с земли? Поверить – чем? Могуществом ли славен человек?»
И – многое другое…
Опять потянуло вниз, сомкнулось над лицом: он брел по тропе вдоль ручья, тропа уходила в лес, и вот он на поляне, и перед ним, ничем не скрытые, но ставшие видимыми внезапно – возникли лев и женщина. Глеб замер – не в страхе, а в торжественном оцепенении. Можно ли сказать, что лев был наг? Точно так же нельзя было сказать такого про эту женщину. Одежда была бы нелепа на ней. Из рукотворного – лишь темного металла диадема с мыском, доходящим до переносицы: как на старинных богатырских шлемах. Он никогда не видел эту женщину… Лев приподнялся и повел хвостом, но женщина дотронулась до его головы и улыбнулась, и преобразилась из богини – в самую прекрасную и притягательную девушку на свете, веснушки на носу, взмах ресниц… Теперь он услышал собственный стон.
Глеб сел – стальной пояс впился в тело – и обхватил голову.
Я без нее сойду с ума, подумал он. Просто сойду с ума…
И – в ответ на помянутое безумие – один из болтов, удерживающих ставень в оконном проеме, вдруг с негромким скрипом провернулся, подался из отверстия – и упал на кровать. Глеб посторонился. Касаться руками плодов собственных галлюцинаций не хотелось. Следом выпал второй болт, потом третий, четвертый… На всякий случай, и веря, и не веря глазам, Глеб встал и отошел к двери. За дверью тоже что-то происходило – далеко и невнятно. Будто бы двигали мебель. Щит повисел еще немного, не держась уже ни на чем, потом наклонился, медленно выпал из проема и стал неровно спускаться вниз. И позади него на фоне серебристо-серого неба появился силуэт человека. Человек стоял в неловкой позе и производил какие-то напряженные мелкие движения, и Глеб не сразу понял, какие именно. Потом дошло: он на веревках опускал этот самый щит вниз, стараясь делать это беззвучно. И Глеб подошел и принял груз. Щит был неожиданно тяжелый – из двухдюймовых досок.