Вдруг в дверях показалась немолодая женщина высокого роста, роскошно одетая, вся осыпанная драгоценностями. Из-под белого чепчика выбивались пряди черных с проседью волос. От ее былой красоты остались лишь большие черные, искрящиеся глаза и маленький ротик, теперь гневно сжатый.
Переступив порог, она вытянула как бы с мольбою свои белые руки и, поклонившись князю, обдумывала, с чего начать ей говорить, и то поглаживала свои волосы, то поправляла складки своего платья.
— Что нового расскажешь, Ружана? — спросил князь рассеянно.
— Да то, что всегда, милостивейший пане. Здоровье мое пропадет при ваших женах. Того гляди, которая-нибудь из них отравит меня ядовитым зельем. Все они злые и ревнивые ведьмы…
— Что опять случилось? — смеясь, спросил Мешко.
— А то, что там бывает ежеминутно, как только проснутся эти ваши богиньки! Пожирают они меня и друг друга, глаза готовы выцарапать! Прислушайтесь, милостивый князь, визг какой! Когда одна поет, другая непременно рвет и мечет. Ничем их нельзя успокоить. Никто не слушается меня. — Она скрестила руки на груди и, став напротив князя, казалось, умоляла о помощи.
— Что же это все значит? Мало у вас, что ли, силы и власти, что вы не умеете взяться за молодых и наивных девушек? — прикрикнул Мешко.
— Скорее Стогнев скрутил бы сотню батраков, чем я могла бы справиться с этими стрекозами! — ответила Ружана.
— Так что же с ними поделать? — спросил князь.
— Что делать? — ответила она. — Прогнать на все четыре стороны, отослать их к родителям. Впрочем, я знаю одно, что я перед ними бессильна.
— А которая из них злее других? — спросил князь.
— Да, как всегда, та, которую вы больше всех балуете, которую никто не смеет пальцем тронуть. Эта не только не слушается меня, но даже смотреть не хочет и грозит и мне, и другим.
— Это которая, Лилия?
— Сегодня Лилия, а завтра будет другая, — говорила с отчаянием Ружана. — Все они хороши!
— Что же мне сделать и как помочь этому? — опять шутя спросил князь.
— Прогнать всех.
— Нет, этого я сделать не могу! Скучно было бы мне без них, — ответил Мешко. — Кто знает, может быть, все изменится. А пока, имей терпение и держи их строго, Ружана.
Ружана, в отчаянии махнув рукой, собиралась уже уйти, как вдруг приподнялась портьера, и в комнату почти вбежала молодая и очень красивая женщина.
На вид ей было лет двадцать. Она была высокая и стройная, с прекрасными черными глазами и длинными волосами, заплетенными в косы. Она была изящная и гибкая, как лань, сильная и храбрая. Держала себя очень смело. Проходя мимо Ружаны, она смерила ее презрительным и гневным взглядом и, подойдя близко к Мешку, заговорила:
— Милостивейший пане, стоя за спиной, я все слышала. Неужели вы верите этой старой ведьме? Она злится на всех молодых, потому что сама стара стала, а лицо покрылось морщинами, и Стогнев бросил ее и взял себе другую.
Ружана молча выслушивала эти колкости, а девушка продолжала:
— Ей хочется заставить нас сидеть весь день у прялки, а самой приманивать старшин к себе на мед.
— Ах ты, змея! — вскричала Ружана, не в состоянии больше сдерживать себя.
Мешка как будто забавляла эта ссора; он все смеялся, но на лбу у него начали появляться какие-то грозные морщины.
Лилия старалась вызвать у князя улыбку сочувствия к себе.
Но вдруг с шумом распахнулась дверь, и появилась в ней третья женщина.
Эта девушка казалась ровесницей Лилии, но была совершенной противоположностью ей; небольшого роста, хрупкая и нежная, с золотистыми волосами и серыми глазами, созданными как будто для слез. С виду она казалась очень слабенькой и беззащитной, хотя на самом деле обладала сильным характером и необыкновенной гордостью. С каким-то странным спокойствием она подошла к князю и, посмотрев прямо в глаза, проговорила:
— Лилия эта не лилия, а крапива. Во всем она виновата. Ни меня, никого она не оставляет в покое! Я ведь старше нее, и имею кое-какие права! Я дочь жупана, княжеского рода. Мы Лехи, а она кто? Отец ее раб!.. Дитя раба!.. Помесь какая-то и смеет…
Лилия, не дав Барвине кончить фразу, подскочила к ней со страшной злобой и угрозами, но Ружана бросилась между соперницами и разъединила их.
Мешко хохотал, но его лицо становилось все мрачнее. Облокотившись одной рукой на ложе, а другую протягивая спорящим, он закричал:
— Барвина, и ты, Лилия, кто вам позволил входить ко мне? Уходите немедленно в светелку.
— Лилия изменяет тебе, пане! — вскричала маленькая Барвина.
— Лжешь, у самой есть любовник! — вся краснея, ответила Лилия.
— Прочь отсюда, расследую, в чем дело, и всех накажу, а пока уведи их, Ружана.
Лилия хотела остаться, но князь указал рукою на дверь, и Лилия, сконфуженная и рассерженная, последовала за Барвиной.
Из сеней доносились еще их голоса и наконец совсем стихли.
В этот момент вошел Стогнев, но, увидев нахмуренное лицо господина, не посмел заговорить.
— Клянусь Перуном! — воскликнул Мешко. — Придется разогнать все это стадо. Вместо утешения и отдыха вечная у них ссора и мучение с ними! Ну их к Перуну с их болтливыми языками! — прибавил он.
Стогнев стоял и ждал приказаний, но Мешко велел ему удалиться и задумался.
VI
Власт остался при дворе князя, и хотя сам Мешко был к нему милостив, придворные смотрели на него косо. Угадывали в нем того, кем он был на самом деле, то есть христианина, что значило для них то же самое, что быть немцем или врагом. Тихий нрав юноши тоже не нравился всем этим воинам и забиякам, проводившим время если не на войне, то на охоте или в набегах на соседей.
Беспрестанно здесь вербовались люди, которых учили военному делу с такою поспешностью, как будто война уже была объявлена соседями. И на самом деле, на границе никогда не было спокойно, в особенности частые стычки были у славян с маркграфом Героном, старавшимся истребить их всеми правдами и неправдами… Мешко часто помогал своим единоплеменникам, но выступал не открыто, а тайком.
Сам князь и его приближенные были вполне уверены, что рано или поздно все единоплеменники подпадут под власть Мешка, и что Силезия и Хорватия будут отняты у чехов и включены в единое Польское государство. Земли, захваченные маркграфом Героном, жители которых перестали быть язычниками и онемечились, Мешко считал как бы собственной потерей. Бороться с соседями помогал ему его брат Сыдбор, старший сын Земомысла и его возлюбленной.
Он унаследовал после матери, воспитанной где-то в лесах, дикий нрав и страстную любовь к свободе; жизнь свою он проводил под открытым небом, в сражениях, засадах и кровавых боях.
Мешко обладал благородной натурой. Он стремился к власти, желал сам стать и поставить свою страну на одном уровне с теми народами, которые стояли гораздо выше.
Сыдбор же был просто воякой, которому больше всего нравились кровавые битвы и стычки.
Поэтому Мешко сделал его начальником самых отчаянных из своих солдат-головорезов и поручал самые трудные походы, не давая ему передышки. Но Сыдбору нравилась такая жизнь, и он ничего больше этого не желал.
В своих землях, которые он получил от князя, он никогда не жил, семьи не заводил, время проводил в кочевках со своей конницей, большей частью бродя около границы. Он охотно нападал на беззащитных и мирных жителей и уводил их в плен. В Познань он приезжал, когда его звали, но чаще неожиданно появлялся сам, впрочем, долго не оставался и на следующий же день опять уходил, не предупреждая об этом никого, и надолго исчезал со своими воинами.
Живой и предприимчивый, он вызывал бы опасения, если б князь заметил в нем желание властвовать, но Сыдбор вполне довольствовался тем родом деятельности, которая выпала на его долю. Известный среди своих воинов как суровый и жестокий, никому не дающий пощады, он был, однако, удивительно нежен к своим родным. Мешка он глубоко уважал, а младшую сестру просто боготворил.
Она жила под опекой Мешка, в отдельном доме, имела свой отдельный штат прислуги и проводила время уединенно, не общаясь с женами князя. Мешко давно хотел выдать ее замуж, но как-то не находил ей подходящего жениха, и сама Горка не очень спешила оставить свой дом.
Она была самой младшей в семье и после смерти отца Земомысла осталась ребенком. Она воспитывалась среди старых женщин, которые прислуживали ее покойной матери, а характером и наружностью очень напоминала Мешка. Те же черные глаза, темные волосы, такая же смелая и сильная и, если бы ей позволили, она, подобно чешским девушкам, отправилась бы на войну. Она очень интересовалась всем тем, что предпринимал Мешко, хотя расспрашивать не смела, и как Мешко мечтал о большой власти, так Горка о таком муже, который помогал бы ее брату завоевывать земли.
Князь уважал и любил сестру, но не так, как Сыдбор, который боготворил ее и чувствовал себя на верху блаженства, когда его к ней допускали. Все ее желания и капризы были для него законом.
На следующее утро после разговора Власта с князем разошлась весть, что Сыдбор идет. Все жители города вышли ему навстречу. Пошел посмотреть и Власт.
В сенях стоял Мешко, окруженный свитой, ожидая прибытия брата. Уже издали показался кортеж.
Не был он пышный, а скорее какой-то странный. Около сотни людей на хороших лошадях следовали за Сыдбором, у которого был вид вождя какого-то дикого племени: красный, черный, взъерошенный, в пестрой одежде, обшитой блестками да бляшками, в шапке с султаном, но уже поношенным, и весь обвешанный всякого рода оружием — топором, луком и молотом, болтавшимися у пояса, на плечах праща и копье. Все это Сыдбор употреблял с необыкновенной ловкостью во время схваток. Один только щит носил он позади седла и редко им пользовался.
У воинов его были кованые панцири и бляхи; некоторые из них носили кафтаны, имея при себе кривые сабли и копье; одеты они были все одинаково, что в те времена считалось большой роскошью.
И Сыдбор, и вся его дружина выглядели ужасно; все были в синяках, лица с рубцами, покрыты кровью и пылью. И все-таки у всех был вид довольный, и шли они с веселыми песнями, как следует победителям. Сзади плелись несколько десятков людей, связанных между собою толстыми канатами, между ними были старики, юноши, женщины и дети.
Сыдбор сделал набег на немецкую колонию вблизи небольшого города на берегу Одры. Всех жителей взял в плен, а деревню сжег.
Все эти несчастные, оборванные, избитые и в ранах, представляли собой страшную картину. В их глазах были написаны отчаяние и ужас.
Как только въехали во двор замка, несколько женщин упали на землю от изнеможения, некоторые тут же скончались. Полунагие дети плакали, и чтобы успокоить, солдаты нещадно их били.
С визгом, плачем, стоном и хохотом остановились они перед князем, а Сыдбор, еще сидя верхом на лошади, уже начал рассказывать о своем набеге; впрочем, слова были излишни, победа была налицо. Мешко, увидев пленных и богатую добычу, довольно улыбнулся. Его радость можно было оправдать тем, что нередко и его подданных уводили немцы, еще более издеваясь над ними, а маркграф Герон истреблял славян не только мечом и огнем, но и вероломством.
Весь город сбежался посмотреть на войско Сыдбора и отчасти на пленных, высматривая крепких и здоровых для более тяжелой работы; рабы в то время были дороги.
Смотрел на все издали и Власт. Увидев полунагого и избитого до крови старика, связанного канатом, с опущенной головой, он весь побледнел. Коротко остриженные волосы с выбритым на темени кружком, служившим для соратников Сыдбора предметом насмешки, изобличали в нем христианского священника.
Власт невольно заломил руки; к счастью, никто этого жеста не заметил, и он сумел прийти в себя.
После показа добычи, состоявшей из разного рода оружия, платья и посуды, среди которой Власт заметил церковные подсвечники и чашу, князь с Сыдбором вошли в дом; вся прислуга и толпа остались на дворе, расспрашивая воинов о сражениях и набегах, хохоча и делая свои замечания.
Власт между тем думал о том, как бы освободить несчастного священника, который возбудил в нем глубокое сострадание.
В первый момент он решил просить князя отдать ему старика как не годного ни для какой работы.
Власт стоял так, задумавшись, как вдруг почувствовал, что кто-то дотрагивается до его руки. Он оглянулся и увидел старую женщину, одетую в белый платок, которая что-то шептала ему на ухо… Сразу Власт не мог понять в чем дело. Тогда старуха отвела его в сторону и спросила:
— Это вы сын Любоня, что двенадцать лет были в немецкой неволе?…
— Да, это я самый, — ответил Власт.
Старуха долго к нему присматривалась…
— А помните вы Срокиху? — спросила она.
Власт, который за двенадцать лет отсутствия все позабыл, старался воскресить в памяти это имя.
— Так называли в Красногоре женщину, которая после смерти матери меня вскормила, — наконец ответил он.
Старушка бросилась к нему, обняла и, глядя на него глазами, полными слез, произнесла:
— Голубчик ты мой, дитя мое родное! Так ведь это я Срокиха… Твой отец отдал меня князю в замок, потому что я знала, как лечить и заговаривать. Приказали смотреть за молодой княгиней, за Горкой, и вот живу при ней и развлекаю бедняжку, как умею. Голубчик, дитя родное! Что немцы из тебя сделали!.. А я думала, что вырастешь, как Дуб, а вот ты какой тоненький и хрупкий, точно березка.
Власт смотрел на старушку с умилением, он начал вспоминать свои детские годы, и ему стало как-то грустно. Он хотел что-нибудь подарить старушке, но у него самого ничего не было; с другой стороны, старушка как будто ни в чем не нуждалась. На ней было платье из очень тонкого и белого полотна, а холеные руки свидетельствовали о том, что Срокиха мало работает.
— Голубчик ты мой! — проговорила тихо старушка. — Пойдем со мною, я тебя моей княгине покажу… Хотя в тебе течет кровь жупанов и вельмож, все же я тебя вскормила своим молоком, и ты мое дитя.
И старушке страшно хотелось приласкать Власта, как в былые времена, но не посмела; юноша смотрел на нее и грустно улыбался.
— Пойдем, — обратилась она к нему, — княгиня добрая пани, красивая и милостивая. Она одна, нет у нее ни мужа, ни подруг; скучно ей, и развлекается она песнями да сказками; ей любопытно будет послушать твои рассказы о далекой стране, где ты был. Я тебя сведу к ней.
Власту неприятно было приглашение старухи, но отказать не хотелось; он утешал себя мыслью, что священнику не следует избегать людей, которых, может быть, сумеет обратить в христианство.
Старуха с Властом прошли один двор и, открыв боковую калитку во второй двор, где стоял дом молодой княгини, вошли туда вместе.
Весь дворик зарос зеленью, точно садик, везде было посажено много цветов. Внутри двора было совсем тихо. Посередине стояла старая липа, на которой висело несколько клеток из лоз с поющими в них птичками. Здесь же свободно расхаживала молодая серна, пощипывая травку, и, увидев входящую Срокиху, остановилась, подняла голову с черными глазенками и топнула ножкой… Но, заметив за ней еще кого-то, испугалась и быстро убежала в противоположный конец сада.
Старуха приказала Власту подождать здесь, приглашая его сесть на скамью, что стояла около дома, а сама пошла предупредить княгиню.
Из окон дома, выходящих во двор, выглянули несколько женских головок и спрятались… Присматривалась к нему и молоденькая ручная серна, то приближаясь, то опять убегая, а над головою его щебетали птички.
После довольно долгого отсутствия опять появилась старуха, делая знаки Власту следовать за ней.
Пройдя две пустые комнаты, Власт вошел в третью, большую горницу, всю украшенную коврами и массой цветов, с окнами, выходящими на зеленый дворик. Там жила Горка.
В ожидании гостя она стояла посередине комнаты, скрестив руки на груди, во всей ее осанке было что-то серьезное, почти мужественное, но это не мешало ей быть очень красивой.
Сходство ее с Мешком было поразительное, и с первого взгляда можно было узнать в ней сестру князя. Только она была еще красивее. В глазах светился тот же ум, в лице то же выражение задумчивости и гордости.
Она была одета в яркое платье, с веночком на голове, которого девушки никогда не снимали. Княжна быстро и с любопытством взглянула на Власта, остановившегося у дверей.
Старуха, упав к ногам княжны, велела сделать то же и Власту, что он и исполнил. Не успел он еще промолвить слово, как старуха уже начала рассказывать Горке о его двенадцатилетней неволе, жалуясь, что немцы сделали его слабым и хилым.
Княжна долго стояла молча, но наконец решительным голосом спросила его, мучили ли его немцы?
— Никакая неволя не красна, — ответил Власт, — но и среди врагов есть добрые люди, милостивейшая княгиня.
Горка покачала головою.
— А далеко вас загнали? — спросила она.
Тогда Власт начал рассказывать ей о том, как жил при цесарском дворе, в многолюдной стране, где нет зимы и где все так красиво.
Упоминание о цесаре, о далеких краях, о диковинках страны очень заинтересовало княгиню, и она обо всем стала расспрашивать Власта и с напряженным вниманием его слушать.
Рассказ юноши, к которому с большим любопытством прислушивалась и Срокиха, вероятно, продолжался бы долго, но шум во дворе возвестил о прибытии нового гостя. Пока старуха раздумывала, куда девать юношу, Сыдбор вбежал уже в комнату сестры… Припав к ее ногам, он несколько раз земно поклонился, целуя край ее платья, смеясь и издавая какие-то дикие звуки от удовольствия.
Горка, положив свою белую руку на плечо Сыдбора, спрашивала его со снисходительной улыбкой, где он был и откуда пришел.