— Тебе очевидно нужен кто-то другой, не я. Не такой, как я. С другим тебе будет лучше. Может быть с тем, кто будет терпеть твои выходки и об кого ты постоянно будешь вытирать ноги. Может быть… — говорил, хотя самому становилось мерзко от одной мысли о ней и другом мужчине. Тогда к горлу подкатывала острая тошнота. — Но я в таком существовать не смогу. А со мной тебе плохо. Ты страдаешь, я же вижу, знаю. Но не хочу, чтобы ты страдала. Не хочу… — качнул головой и вздохнул поглубже. Шагнул, как будто собирался сесть в кресло, но остановился. — Давай признаем, что наши отношения были ошибкой. У нас не получилось. Мы не смогли. Хочешь, это будет звучать, как «я не смог, у меня не получилось».
— Дима… — прошептала она и схватилась за голову.
— Правда. Тебе так будет легче. Можешь валить все на меня.
Катерина в ответ только замотала головой.
— Ты все это время воевала со мной. Или с собой? Хотела отомстить? Ну, скажи. — Не дождался ответа. — Ты победила. Ты молодец. Хотела сделать мне больно. У тебя получилось, — говорил без злости и досады, так и не научившись на нее злиться. Сейчас был не в состоянии что-то подобное испытывать. — Я поздно понял тебя. Ты прости меня за это. Твою боль, твои мучения. Но ты сумела донести. — Он не говорил, что ему сейчас больно, не произносил таких слов, но Катя увидела это в его лице, когда посмотрела на него. Услышала в голосе, так трудно он говорил. Не говорил, а выдавливал из себя слова, прерываясь на тяжелые вздохи.
— Любить очень трудно, да, Дима? Особенно, когда не получаешь в ответ того, что хочешь.
Он горько улыбнулся:
— Да. Невыносимо. Когда ожидания и мечты расходятся с реальностью.
— И особенно, когда все вокруг тебя считают ребенком. Шестнадцатилетним ребенком, который, вроде как не должен знать, что такое любовь и нуждаться в ней не должен. Не должна… Я же маленькая девочка, а ты взрослый. И всем смешно… маме, папе, брату, тебе. Это же просто увлечение, блажь, дурь, придурь. Это же пройдет, да? Должно пройти. У всех проходит. И я тоже смеюсь. И никто не знает, как я все это пережила на самом деле — твой отказ, и эти два года… пока ты встречался с другой. Ты с ней встречался, спал, трогал ее, целовал. Ее, а не меня. Я же всего лишь шестнадцатилетняя придурь. У меня нет шанса на любовь. Это у вас, у взрослых, все по-настоящему, а у меня как будто нет. Меня почему-то можно обидеть и любовь мою можно обесценить и растоптать. И никто не знает, как я это пережила, никто не понимает. Всем смешно. Мама бы поняла, наверное… если бы я жаловалась, уливаясь слезами. А я так не умею. Ужасно не люблю признаваться, что у меня что-то не получается. Я не мстила. Но я очень хотела, чтобы ты все-таки понял, как это больно и трудно. Это совсем не просто и неважно сколько тебе лет — шестнадцать, восемнадцать или двадцать восемь. Когда тебя разрывает изнутри. От боли. От понимания собственной ненужности.
Она хотела, чтобы он понял, как бывает больно любить по-настоящему. Очень хотела, чтобы Дима когда-нибудь это все-таки понял.
— Ты меня прости. За все. Что было не так и не по-твоему, Катенька. Прости.
Она отвернулась, слизнула с губ слезу, вытерла мокрую щеку. Не хотела при нем плакать. Сейчас это вообще не нужно. Стены еще вибрируют от стонов. Тело уже знобит от страха расставания. Их не смогли объединить чувства, но их связала боль. Теперь одна на двоих, такая сильная и осязаемая. Почему-то любовь не смогла связать их так, как сейчас связывала боль, которая теперь не нуждалась в объяснении и словах. Она читалась в лицах, в изломанных неловких позах. Они ею дышали, как отравленным воздухом. Дышали, понимали, пропитывались. Ничего у них, кроме этой одной на двоих боли, не осталось.
Катерина, вздохнув, снова повернула к нему голову.
— И ты меня прости, Димочка. За все. Что было не так и не по-твоему, — повторила его слова. Зачем искать новые, если эти сейчас самые правильные. Отвернулась, потому что слезы полились градом. Легкие, свободные, безвкусные. И никак их не остановишь.
Теперь они уравнялись. Всегда были такие разные, а теперь стали одинаковые. Впитавшие горечь, любовь и наслаждение друг друга. Испытавшие все человеческое и нечеловеческое. Сбросившие маски, доспехи и оружие. Обессилевшие. Ослабевшие от неожиданных признаний, которые начались с оглушающих барабанных ритмов надрывного крика, а закончились тихим шелестом слов.
— Иди, Катенька, — тяжело сказал он, не решаясь подходить. Знал, стоит ему притронуться к ней, все начнется с начала. — Иди. Тебе нужно уехать домой. Ты должна сейчас уехать.
Глава 18
— Да, я уже у Вани. Нет, я быстро, — говорила Катерина по телефону, входя в квартиру брата. Алена закрыла за ней дверь и махнула рукой, зовя на кухню. — Ладно, пока, — попрощавшись с матерью, сунула телефон в карман и скинула куртку.
— Привет, родственнички.
— Привет, родственница. Каким это ветром тебя принесло, я уже забыл, что у меня есть сестра, — с ходу пожурил Иван. — Ужинать будешь? Мы правда уже поели, кофе пьем.
— Нет-нет, я не голодна. А от кофе не откажусь. Есть что-нибудь сладенькое?
— Конечно. — Алена поднялась, чтобы налить гостье кофе.
Катерина устроилась рядом с братом и, на миг прижавшись к его теплому плечу, вздохнула:
— Соскучилась.
— Врешь, — засмеялся он.
— Я никогда не вру, я иногда умалчиваю, а это разные вещи, — посмеялась в ответ. — Ваня, я хотела с тобой поговорить.
— Что случилось?
— Ты только не обижайся, — аккуратно начала, чувствуя, как брат напрягся.
— Говори, что за гадость ты мне приготовила.
— Я хотела тебя предупредить, что не поеду на свадьбу.
— Как это ты не поедешь? Спятила?
— Почему сразу спятила? У меня есть свои причины.
— Какие?
— Мне озвучить? По-моему, и так все ясно, — рассердилась Катерина. Вертела на блюдечке чашку, так и не сделав ни одного глотка.
— Мне не ясно.
— Вань, ну что ты уперся? Свадьба ваша сто лет назад была, вы живете вместе, вы давно уже муж и жена. Это просто развлечение для родных и близких. Какая разница, попью я шампанского или не попью? Ты даже не заметишь, что меня нет, тебе просто не до этого будет.
— Ты поедешь, — отрезал Ваня. — Ты должна присутствовать, в противном случае мы очень сильно и надолго поругаемся. Раз уж мы это затеяли, я хочу, чтобы на свадьбе присутствовали все мои самые дорогие люди. Хочу иметь кучу свадебных фотографий, на которых будут мама, папа, ты и мои друзья. Счастливые, довольные, красивые.
— Ваня, мне трудно его сейчас видеть. Я не могу. Я поеду к тебе на свадьбу, только если Крапивина на ней не будет.
— Из-за ваших разборок ты хочешь на меня сейчас наплевать?
— Разборок? — переспросила и замолчала, убитая одним словом.
Она жизнь свою сознательную расчленила, собственными руками на куски порезала. От мужчины своего отказалась, оторвала его от себя — с чувствами, с мечтами, с кровью, потеряв часть себя. А для него это просто разборки…
— Что мне теперь Крапивина попросить, чтобы он не приезжал? — скрипя зубами спросил Иван.
— Попроси.
— Ты в своем уме?
— Вань, что с тобой происходит? Я не понимаю.
— А я кое-чего другого не понимаю. Поигрались и разбежались? Зачем тогда надо было начинать? Теперь никто нормально общаться не может. Ты мне заявляешь, что на свадьбу не хочешь ехать, от Димы я тоже до сих пор ничего внятного не услышал.
— Ну и правильно, что не услышал, нечего ему перед тобой отчитываться.
— Вот поедешь, будет повод встретиться, разберетесь между собой.
— Между нами и так все ясно, мы уже давно во всем разобрались.
— Ни хрена вы не разобрались.
— Я не поняла, — поразилась Катя, — ты так судьбу мою решил устроить? Чтобы я перед Димой посветилась? Может ты не в курсе, но нам такие случайные встречи не нужны. Он знает мой телефон, знает, где я живу. Крапивин знает, как меня найти, если ему захочется! Вы уже заколебали лезть к нам со своими советами!
— Кто — вы?
— Вы — все! — почти крикнула и замолчала, как потухла. Чувствовала, что вот-вот перейдет грань, и тогда ссора неизбежна. Не хотела ругаться с Ваней.
— Ладно, давай откровенно поговорим, раз начали, — подтолкнул ее продолжать.
— Мне иногда кажется, что вы не за нас переживаете, а за себя, — глухо и тяжело изрекла она.
— Что? — Ваня не верил своим ушам.
— За себя вы переживаете, а не за нас. Вам всем из-за нашего разрыва вдруг стало неловко и неудобно общаться. Тебе с Димой. Диминым родителям с нашими родителями. Даже Диминым родителям с самим Димой! Не оправдал, понимаете ли, сынок надежд — не породнился с Шауриными, как они рассчитывали! В этой ситуации нормальнее всех мы с Крапивиным в итоге оказались, потому что поддерживаем со всеми человеческие отношения! Бегаем между вами и всех успокаиваем. Со всеми стараемся общаться, чтобы вы по минимуму напрягались.
— Ты сейчас гонишь.
— Услышал для себя что-то неудобное и сразу передумал откровенно говорить? У тебя, Ванечка, была недавно проблема, ты Крапивину позвонил. И я знаю, что он тебе не отказал. И на свадьбу твою он точно приедет, потому что ты его друг. И он засунет свои переживания подальше, приедет и не будет жаловаться, что ему неловко. Его мать мне иногда звонит. Я с ней разговариваю. Вот что она мне звонит? О Димке хочет напомнить? Да я его и так в жизни не забуду! Поддержать хочет? Сына своего лучше поддержи, что ты мне звонишь! Она с ним так и не разговаривает, зато мне звонит! Но я все равно с ней беседую, и не делаю вид, что Димы Крапивина теперь не существует. Он существует и живет своей жизнью. Я тоже пытаюсь жить своей жизнью! Понимаю, почему он сомневался, когда у нас все закрутилось. Потому что знал, блин… если что не так пойдет, вы нас загрызете! А мы вас не спрашивали, когда стали встречаться, расстались — тоже не спрашивали, если снова захотим начать отношения — опять не будем никого спрашивать!
— Ваня, Ваня… — занервничала Алёна.
— Ты, по-моему, вместе с девственностью и мозги потеряла.
После этих слов наступила оглушающая тишина. Ваня ждал продолжения. Был уверен, что сестра скажет что-то острое и ударит в ответ, как умеет, а она лишь выдохнула с шипящим звуком, словно выпустила из себя воздух, оттолкнулась от стола и вышла.
— Шаурин, прости, но ты сейчас повел себя как идиот. Нельзя с ней так разговаривать, просто нельзя. Неужели это непонятно? — Алена пошла за Катей, которая уже стояла у двери и натягивала джинсовую куртку.
— Катюш…
— Я переживу, — быстро сказала Катя, — а ты из-за меня с мужем не ругайся. Пусть хоть у вас будет мир.
— Ты сейчас домой?
— Да. Хотела к матери, но поеду домой.
— Хорошо. Давай аккуратно.
— Постараюсь, — сухо попрощалась, чмокнула жену брата в щеку и вышла.
Вернулась домой в слезах. Прошла в темную спальню и легла на кровать.
Полтора месяца прошло, а легче не стало. Будто только вчера с Димкой расстались. Будто только вчера от него ушла. Устала от того, что кто-то постоянно пытался помочь, а выходило только хуже. Ваня ее сегодня совсем добил. Не поняла его упрямства, не поняла его грубости.
Полтора месяца чувствовала себя изуродованной и искалеченной. Разбитой, как та фарфоровая кукла. Наверное, в тот день она не куклу разбила, а убила себя. Пыталась жить и чувствовать. Всегда среди людей, но в одиночестве, на свету, но без света внутри, свободная, но в острой клетке. Все так же она куда-то торопилась, но двигалась теперь медленно и неуклюже, словно училась ходить по земле в полной темноте. Ощущала себя слепой, а все вокруг показывали какие-то картинки, заставляя смотреть и восхищаться тем, что она не видит. Не в состоянии разглядеть и оценить.
Лежала в темноте, не желая включать свет. Чем дольше она лежала, тем больше мокла подушка от слез и тем сильнее охватывала ее усталость. Рассудочная и мышечная. Апатия такая, когда уже не хочется ничего.
Воспоминания звучали в голове плачем и надрывными криками. Злыми словами, стонами, тихим шорохом… Скрипом шин, когда неслась к нему посреди ночи, чтобы бросить любовь ему в ноги. Не собиралась с ним откровенничать, не для этого шла, надеялась, что растопчет, уничтожит раз и навсегда, заставит себя ненавидеть.
Какой дурак придумал, что любовь — это нежный цветок, который надо беречь? Ее любовь как сорняк. Растет и растет, ширится. Рвала Катька ее, топтала, травила, а она только сильнее разрасталась и душила изнутри. Чем больше боялась безвозвратно влюбиться в Крапивина, тем сильнее влюблялась. Но все равно отрезала его от себя, потому что если двоим друг с другом плохо, то надо расставаться. Если двое страдают, то надо расставаться.
Они не разговаривали эти полтора месяца, никак не общались и не перезванивались, но Катя не испытывала по этому поводу зла или обиды. Ничего такого она после той ночи не испытывала, понимая: не о чем им разговаривать. Только страшную тоску она испытывала. Нечеловеческий по Крапивину голод. Жила одним днем и не хотела думать о будущем. Честно пыталась существовать без него, с тихим смирением, но у нее это плохо получалось — жить так, чтобы не занимал он все ее мысли и мечты. Она пыталась думать о другом, занимать свой мозг другим, но не выходило.
Сбросив оцепенение, погнала себя в душ смывать слезы, мысли и чувства, утверждающие депрессивность и темноту. Потом, как смыла все и устроилась на диване с чашкой чая, в дверь позвонили. Поднялась, растревоженная этим звонком, словно вырванная из теплой ваты. Не хотела никого видеть, но никто чужой в такой час не придет. Да и догадывалась, кто этот поздний гость.
— Ох ты, какие люди. Чем обязана? — съязвила, открыв дверь.
— Давай поговорим.
— Вали отсюда, поговорили уже сегодня.
Ванька засмеялся:
— Давай спокойно поговорим.
— Не парься. Можешь не извиняться, я не обиделась. Мне нечем обижаться, я свой мозг вместе с девственностью потеряла.
— Кать, ну прости. Если так не хочешь, можешь не ехать.
— Да что ты, — скривилась она. — Ничего страшного, я же сказала, что переживу. Поеду я на твою свадьбу. Не стой, проходи>. Я чай собралась пить. Будешь?
— Нет. — Пошел за ней в гостиную, присел на диван. — Чего глаза красные? Ревела?
Катя окинула его хмурым взглядом, не оценив заботы.
— Нет. Аллергия.
— У тебя вроде не было.
— А теперь есть.
— На что?
— На крапиву.
— Ты не права, если думаешь, что я не переживаю за тебя, за вас, — вздохнул брат.— Я рада ошибаться. Правда ты свои переживания весьма занятно выражаешь, Ванечка.
— Сколько раз мне еще извиниться?
— Восемьсот пятьдесят четыре.
Иван невесело усмехнулся и посмотрел так пронзительно, что Кате захотелось отодвинуться.
— Вы два дорогих мне человека. Ты — моя сестра. Он — мой друг, мы выросли вместе. Сейчас редко видимся, но от этого он не перестал быть моим другом. Не перестал быть человеком, которому я доверяю. Их у меня не так много в жизни — людей, которым можно доверять. И сейчас у меня такое чувство, что надо выбрать между вами, а я не хочу. Черт возьми, я уже привык к мысли, что вы вместе. Да, мне это удобно — знать, что моя любимая сестра встречается с человеком, которого я знаю, понимаю и с которым у меня много общего. Разве это плохо?
— Нет, наверное.
— Именно потому, что он мой друг, я не могу сказать ему всего того, что легко сказал бы любому другому. Именно поэтому мы с ним нормально так ни разу и не поговорили. Он тоже не может говорить откровенно, потому что ты моя сестра. Вот, что мне делать?
— Ничего не делай, Ванечка. Общайся с ним так, как раньше. Так, как ты общался с Димой — твоим другом. Он не должен стать для тебя плохим, потому что расстался со мной. Наши проблемы — это наши проблемы. Не ваши. Не твои. Решайте свои проблемы, наши оставьте в покое.
— Легко сказать.
— А ты постарайся. Тем более мы с Димой уже обо всем поговорили.
— Тогда тоже возьми себя в руки и не жалуйся, что тебе неловко. Чего ты мутишь с этой поездкой?
— Потому что не хочу испортить тебе свадьбу, — ухмыльнулась.
— Как ты ее можешь испортить? — засмеялся Ванька.
— Обыкновенно. Потому что болею я. И болезнь моя хроническая называется «димакрапивин». Покажи мне Крапивина, и у меня снова начнется обострение. Температура поднимется и давление.
— Давай профилактику какую-нибудь придумаем. Успокоительным тебя накачаем, чтобы ты на раздражитель не реагировала.
— Вы тогда и раздражителя тоже успокоительным накачайте на всякий случай. Чтобы он на меня тоже не реагировал, — поддержала шутку.
— Точно. Его тоже накачаем. Жалко Геры не будет, вот кто точно вас обоих накачал бы как следует.
— Не смейся, — хлопнула брата по колену. — Я тебе серьезно говорю. Ты готовься, что праздник твой будет испорчен. Нас с Димой нельзя на одной территории собирать. Вот просто нельзя, и все! Потому что я себя знаю. Обязательно его зацеплю, а он ответит, и снова будет у нас фестиваль: Катька будет плавать или в море, или в фонтане, а тебе будет за нее стыдно.
Ванька расхохотался, Катя тоже выдавила из себя смешок и поднялась, чтобы отнести в ванную мокрое полотенце.
— Почему стыдно? Весело будет, — поддел, когда она вернулась, принеся заодно конфеты.
— Нет, ты посмотри, он еще и издевается надо мной.
— Я вообще не издеваюсь, я совершенно серьезен. Это вы вообще несерьезные.
— Куда уж нам.
— Конечно. Я, может, уже все спланировал. Уже пинетки присмотрел для вашей дочурки.
— Для какой дочурки?!
— Как для какой? Которую вы нам родите после свадьбы. Крапивину дочку надо. Будет с ней носиться и во французские кружева укутывать.
— Если я простила тебя за сегодняшнюю грубость, это не значит, что ты можешь теперь молоть всякую чушь.