– В смысле?
Продавщица почему-то сбита с толку этой просьбой. Лицо её твердеет, захлопывается перед ним как дверь с табличкой “Технический перерыв”.
– В смысле – двойную порцию, – Виктор растерянно поводит плечами. – Я вам в два раза больше заплачу, а вы мне в два раза больше насыплете. Кофе…
Она какое-то время размышляет, ищет подвоха в его самовольной арифметике. Находит.
– Нет, – цедит она, глядя сквозь Виктора. – В прейскуранте нет двойных.
И, клюнув ложкой в открытую банку, роняет в стакан положенные по прейскуранту граммы.
– Тогда воды половину…
Но она уже налила, уже упёрла в лоб Виктору кинжальный, отливающий нешуточной злостью взгляд. Что ж, бывает. Ни с того ни с сего вызверится кто-нибудь – эка невидаль! Мы люди закалённые, нас кусать – только зубы тупить. Ухватил стакан за самый краешек, пошёл назад к брату, повторяя про себя на манер диктора, зачитывающего оптимистичный рекламный слоган: “В прейскуранте нет двойных! В прейскуранте нет двойных!” Борис сидел, опрокинув рассеянный взгляд в потолок. Загипсованная нога вытянута далеко под столом. Отпущена погулять. Они как будто не вместе – Боря и его загипсованная нога.
Даже это его не остановило! Не говоря о Диане.
Подложил ему Борька свинью – не только с перелётом, главное – с этим визитом к Диане. Скверно вышло. За чужую дурь отдуваться пришлось.
Впустила его, а сама мешком стоит у двери. Он посреди комнаты, она в прихожей. Смотрит на него испуганно. Будто он, Виктор, явился отнять у неё что-то. Очень дорогое что-то, невосполнимое. Смотрит как дворянка на революционного матроса. И молчит. Забытый Борей пакет лежит на середине стола. Возле – та самая записка. Не удержался, записку прочитал. Молчат оба, не знают – что дальше. Подумалось вдруг – скомандует ей сейчас: “Раздевайся”, – она и разденется, как во сне. Наконец взял пакет, показал ей – этот? Диана спохватилась:
– Этот, этот. Забирай.
Помял пухлый пакет в руках, пошёл к выходу.
Спросила вдогонку:
– Что у него там?
Пожал плечами:
– Деньги за машину. И фотография какая-то. Детская. Вроде талисмана у него.
Усмехнулась:
– Детская… Хоть что-то ему дорого.
Виктор вернулся к столику с окрепшим желанием высказать брату всё, что о нём думает, детально. А ведь зарекался.
– Удивил, удивил, – хмуро бросил он Борису, садясь.
В ответ Борис лишь хмыкнул, виновато и комично одновременно, как шкодливый ребёнок, который пытается не столько извиниться, сколько рассмешить. В сочетании с массивной его фигурой и физиономией, сложенной рублеными, простовато состыкованными плоскостями, выглядело и в самом деле смешно. Если б не самолётная болезнь, Виктор, возможно, и рассмеялся бы, как часто бывало: “Да ну тебя, Боря!” Но не теперь.
– Давай, – протянул Борис руку. – Забудешь ещё, обратно увезёшь. “Давай, – ворчливо подумал Виктор. – Всё бы тебе давай”. Вынул из внутреннего кармана свёрток, отдал.
Переезжает. На Север. Ущипните меня!
Борис вскрыл пакет, пачку денег убрал во внутренний карман, потёртую рамку с чёрно-белой фотографией выложил на стол между стаканов.
Виктор не помнил этого снимка. Дошколёнок Боря – в трогательных сандалиях, в съехавшей на затылок панаме – взбирается по стремянке, вставленной в мощную извилину сосны. Толстенная, расшитая глубокими трещинами, кора. Хрупкое детское колено с тонкой корочкой ссадины. Боря тянется вверх: рукой – с опаской, взглядом – с жарким нетерпением.
– Где это ты? – напустив на себя безразличный вид, спросил Виктор.
– Во дворе у нас. Видишь, на заднем плане гаражи, мусорка? – Борис нежно рассматривал свою заветную фотографию. – Что за лестница, не помню. Чья-то. Валялась у гаража. За ветку воздушный шарик зацепился, я и полез. Как сейчас помню, заяц на нём… из “Ну, погоди!”. Отец заметил, успел щёлкнуть из окна.
– А шарик?
Боря улыбается. Приятен ему проявленный Виктором интерес.
– Ветром унесло… Я, само собой, расстроился… Зато снимок какой… Как школу окончил, с этой фотографией не расстаюсь. В общаге со мной жила…
Боря подмигнул щекастому мальчишке, азартному охотнику за воздушным шариком, завернул фотографию, опустил в боковой карман.
Такой вот у Борьки талисман. Кусочек детства – его отдельного детства, без брата Витюши, без массовки. Обычно младших Загоскиных фотографировали парой, плечом к плечу на подходящем фоне. “Обнимитесь, улыбнитесь, смотрите сюда”. Очень может быть, что эта фотография – единственная такая, одиночная.
– Ты объясни мне ещё раз, куда теперь-то собрался? – спросил Виктор. – Какой такой Петрозаводск?
Боря вскинул на Виктора быстрый внимательный взгляд, будто сверяя – можно ли ему об этом… Плечами повёл, будто разминаясь.
– Выбирал. Чтобы город более-менее крупный… Всё же я парень городской. Чтоб к Северному морю поближе. Но не слишком холодный.
– Ты сейчас о чём, а? Северное море… Тоже мне, Тур Хейердал…
Не реагируя на насмешку, Борис оживился, заговорил бойчее:
– Буду на Северное море ездить, сёмгу ловить. Вот так. Вить, ты сёмгу видел когда-нибудь?
– Чего?
– Сёмгу, говорю, видел? В супермаркете видел, наверное. Правда, она там мелкая.
– Да что ж это…
– Погоди! Ты в морду ей заглядывал?
Виктор нетерпеливо поморщился:
– Шутишь или…
– Я серьёзно. Ты как-нибудь загляни. Сёмге. В морду. Это…
Виктор не выдержал, вспылил:
– Ты о чём, Борь?! Ты о чём мне…
– Да выслушай хоть ты меня! – Борис крепко, по-бычьи, мотнул головой. – Диана всё – хи-хи, у виска пальцем крутила… и ты туда же…
Убедившись, что Виктор готов дослушать, Борис отхлебнул кофе, поморщился слегка: у, кислятина, – продолжил:
– Так вот, Витюш, красивая рыба – сёмга. Нет, не так сказал. Это очень, очень серьёзная рыба. Смотришь на неё – и внутри ёкает: “А слаббо тебе? С таким-то зверем потягаться?” Хочу ездить на рыбалку за сёмгой, Вить. Из моря её добывать. Своими руками. Понимаешь?
– А то! – с издёвкой поддакнул Виктор.
– Ну перестань. – Борис сел ровнее. – Хочу, одним словом, проверить, не весь ли из меня кремний высыпался – а ведь был, был! – пока я тут гражданам бесценные их органы врачевал. Нужно проверить, Витька… нужно… Выяснить нужно, есть ли во мне – настоящее… Нужно. Пора. Понимаешь – настоящее? Стихиям предстоящее: вот я – вот море. А в море прекрасная сёмга.
Виктор вдруг заметил, что слушает брата, переминая в пальцах незажжённую сигарету. И сердце колотится. Вернул сигарету обратно в пачку, пробубнил:
– М-дааа… Как на тебя неожиданно чужие органы-то подействовали… Может, тебе просто работу нужно было сменить?
– Эх, Витька… Сейчас ведь разбежимся, каждый в свою сторону, и…
Я понимаю, мой отъезд выглядит странно. Но это ж только со стороны так, поверь. Я давно уже места себе не нахожу. Вяну.
Замолчал. Смотрит настежь распахнутым взглядом. Длит в молчании свою пылкую откровенность, не спешит гасить. И, принимая в себя этот взгляд, Виктор впускает вместе с ним в усталое, изжёванное своё нутро ослепительный опасный мир, завладевший братом: гулкие каменистые берега, и хищные мускулистые волны, и ветра, с мясом рвущие всё, что держится слабо… мир, не виданный им ни разу – разве что в кино…
Так ведь и Боря, насколько помнится – ни разу… Наговорил, расписал витиевато. Но сам же признался: городской он. Обычный асфальтный подданный. Стихиям предстоящее… Что ж, про стихии – это он знаток. Холодно, пока снимает куртку перед тем, как сесть в машину. Мокро – пока бежит в ларёк под дождём без зонта. Ведь даже не рыбак! Даже удочки у него никогда не было. Какая, к бесу, прекрасная сёмга?!
Виктор задумчиво покивал.
С ночи, от самого дома преследует его морская тема. То воспоминание про лагерь – а то вот Борька… Сёмгу он добывать будет… Псих!
К чему это всё, совпадения эти морские? Знак? Подсказка? Скоро обратно лететь…
– Давно хотел, да всё не решался.
– Чего хотел-то? Жизнь себе сломать?
– Не моё тут всё, Вить, понимаешь? Нет, не моё…
– Тогда почему в Италию не поехал?
Борис пожал плечами:
– Не знаю… остановило что-то… может, там пойму…
Виктор вздохнул тяжко. Подзабытая любовь к брату всколыхнулась, тронула сердце ноткой живительной грусти. Даже лётный страх отпустил, отступил.
Смотрит на Борю, сидящего на фоне пустых столов и стульев, – и видит его там, торчащего одиноко, уязвимо посреди валунов замшелых и скрюченных сосенок-эмбрионов. И ведь не остановить его. Ясно – не остановить. Наверняка доберётся. Наверняка наломает дров.
Вырвалась. Выстрелила заряженная катастрофой спираль. Швырнула крепкого с виду мужика на пустыри жизни, засиженные мечтательными неудачниками, тусклыми бессребрениками, неформалами всех мастей: бардами, сектантами, коллекционерами, деревенскими изобретателями, библиофилами, диггерами, престарелыми хиппи, ловцами зелёных человечков, искателями духовного просветления в антисанитарных условиях. Вашего полку прибыло – Борис Загоскин к вам.
Что ж ты, Борька! Тебе ли было дать слабину?!
Мальчишка. Оказалось – мальчишка неразумный.
Борис тем временем что-то говорил. Густо сыпал жестами. Сидел, а выглядел так, будто бежит куда. Будто гонятся за ним, в шею дышат.
– К тому же остохренела система эта тухлая. Деньги в карманы мне пихают. Как чаевые гардеробщику. Надоело. А не будешь брать – ноги протянешь. Никогда тут по-людски не устроится – так и будет всегда. Это мне уже ясно… Да ладно! Проехали!
– А там, ты думаешь…
Замахал, соглашаясь, руками:
– Понятно, и там то же! Но там… там хотя бы… море. Близко. Я хотел сказать, – наморщив лоб, Борис сжимал и разжимал ладонь – будто ловил за скользкий хвост непослушное вёрткое слово.
– Да понял я, понял! Море близко!
Борис притих. Нахлынуло, видимо, остужающее смущение после недавней, нараспашку, искренности. Остывает, возвращается. Борис отпил кофе, сказал спокойно, даже как-то вяло:
– Что ты киснешь, Вить? Всё у меня будет хорошо, как надо. Увидишь. А нет – так обратно вернусь, какие проблемы?
Вернётся. Скорей всего вернётся. Но если вернётся – то наверняка надломленным. Покалеченным неудачей вернётся.
– Куда ты? Куда прёшься? Чего не сидится тебе?
– Так… объяснил же… И… решено уже, Вить. Так нужно.
– Нужно…
– Да, Вить.
– Слушай, кто тебе мешает, если уж приспичило, хоть каждый год туда, на рыбалку…
– Вить, я ведь всё тебе объяснил.
– Не объяснил! Ни хрена ты мне не объяснил! Не пойму я твоего бег ства. Если бы у тебя что-то серьёзное было на уме. А то ведь ребячество! Химера!
Борис тихонько крякнул, затылок потёр: ни к чему ему эти братские митинги. Ему бы сейчас встать и уйти, да неудобно. Не ожидал Боря, что придётся здесь, в аэропорту, неприятные разговоры разговаривать. Может, оттого и рванул так, не прощаясь – чтобы этого избежать…
Наверняка и про Диану не станет спрашивать. Он уже там. Уже бродит промеж валунов своих.
Сейчас, небось, ощетинится, затихнет.
Но Борис навалился локтем на стол, придвинулся поближе к Виктору:
– Лучше – знаешь, что? Давай на Новый год у родителей съедемся? А? Давай? Давно не были.
– Чего это ты вдруг?
– Я так и думал, что ты сейчас так скажешь.
– И что же? Вот я так сказал. Чего это ты вдруг?
– Почему – “вдруг”?
– Да так… Сам бежишь незнамо куда, а сам – “у родителей съедемся”…
В ответ Борис снова заулыбался, как в самом начале встречи – светло:
– Слушай… как же ты не поймёшь?
Виктор тишком, сдержав силу, шлёпнул ладонью по столу, вместо стука выбив из пластика визгливый скрип:
– Хватит! – и отвернулся раздражённо – и наткнулся взглядом на хвосты самолётов, настырно маячащие за стеклом.
Зажмурился. Подумал: “Скорей бы он ушёл”.
Приземистый родительский домик в Курске, в сонном переулке, укрытом тяжёлыми пригоршнями заснеженных еловых лап.
Как только высвободишься из голодных родительских объятий, в углу столовой, слева от телевизора, найдёшь взглядом ёлку. На ёлке допотопные, ещё советские, игрушки. С массивными металлическими прищепками. Когда игрушка бьётся, прищепка высовывает раздвоенный проволочный язычок. Упругий. Острый. Который больно колется, если хватаешь его неосторожно, спеша прибрать, пока не вошла мама…
На маме – белая кружевная кофта и праздничные серёжки с массивными рубинами.
Две принаряженные старушки в доме: ёлка и мама.
Отец встанет в сторонке, в молчаливой радости разглядывая гостей. Мама будет суетиться, метаться по комнате – распихивать сумки, предлагать всё сразу: разуться, сесть за стол, вымыть руки – послушать, как они с отцом с осени спорили-гадали, сумеют ли Боря с Витей выбраться в этом году. Скоро запыхается, подплывёт, растерянная, под бочок к отцу. Вдруг бросится к Любе, испугавшись, что до сих пор не успела и её как-нибудь приголубить.
Диана так и не побывала… собирались вчетвером в прошлом году, но сорвалось… в последний момент сорвалось…
Отец молодцевато хлопнет в ладоши: “Что ж, может, старый проводим?” С облегчением сядут за стол, к лоснящемуся холмику оливье, к шампанскому, к льняным салфеткам с безглазыми петушками по краю, к осанистым, будто во фрак одетым, фужерам, которые от соприкосновения с вилкой поют чистейшими тенорами…
– Давайте за всё хорошее?
Сразу после президента и курантов потянутся долгие душные паузы, прошитые тихими, нестерпимо счастливыми взглядами родителей. Будут смотреть, запасать впрок, чтобы после отъезда сыновей, разложив в шкатулочки прилежной стариковской памяти то, что насобирали, обмениваться друг с дружкой то одним, то другим перлом: “А ты заметил? А ты обратила внимание?”.
Боря – ооо, Боря героически возьмёт на себя роль массовика-затейника: так или иначе, но растормошит застолье. Повеселит анекдотами из врачебной жизни.
А потом – отец или мама: “А ты, Витюш? Расскажи что-нибудь”.
Растеряется. Всегда – теряется, когда они просят: расскажи что-нибудь.
Припомнит одну-две истории – поначалу из настоящего, из свежего прошлого. Но мало, так мало в этих его историях – живого. Того, что стоит пересказывать за новогодним родительским столом. О чём? О поездках на работу – с работы в злых, ежеминутно огрызающихся сигналами пробках? О самой работе? В которую погружаешься каждое утро торопливо, как в спасительный бункер бомбоубежища. О том, что и у Любы точно такая жизнь – но отдельная, несовместимая с его жизнью… Несовместимая – потому что точно такая же. Потому что нечего совмещать…
Что ж, наверное, и он мог бы вспомнить о чём-то со смехом. Как Боря.
Но не получается.
Не хватает запала – посмеяться над рутиной, на улыбку скупой. Над империей мрачной сытости, которой он, как выяснилось, присягнул всерьёз.
Скажет:
– Да как-то нечего.
Они не будут настаивать.
Потом – непременно перейдут к историям про мальчиков Борю и Витю. Пара-тройка обязательных – про гуся, забежавшего в дом и сильно перепугавшего пятилетнего Витю, про сданный в металлолом фамильный самовар… И в какой-то момент защитная судорога ослабит хватку – и он напьётся. Само собой, до постыдной беготни на задний двор, до холодных примочек.
А если не напьётся – они сами, захмелев, тягучими вкрадчивыми голосами затянут про внуков: когда соберётесь, да скоро ли, да успеть бы понянчить…
– Борь, ты, наверное, иди, а?
– Пойду, Вить. Посадка моя уже началась. Пора. Ещё сумку из камеры хранения забрать…
– Иди, – Виктор повернулся к брату. – Провожать не буду.
– Конечно. Извини, что… заставил…
– Иди.
– И спасибо, что…
– Да иди уже!
Вцепившись в костыль, водрузив его вертикально у самого стула, Борис поймал равновесие и быстро, одним рывком, поднялся. Пробубнил что-то – возможно: “увидимся” или “до встречи”, – и заковылял к лестнице.
Его скособочившаяся к костылю спина отдалялась враскачку – хохотала беззвучно, радостно. Глупая, глупая спина!
Виктор снова зажмурился.
– Виктор? Это вы? Приятно снова встретиться.
– Взаимно. А вы… всё ещё здесь? Вас ведь встретить должны были.
– Представьте, машину забыли отправить. Как вам это нравится? Придётся ждать.
– Знакомо… Я думал, такое только у нас бывает.
– Вы свои дела уже поделали?
– Уже.
– Сразу обратно?
– Буквально через час регистрация.
– Сочувствую.
– Зато в один день уложусь.
– Оно конечно. Лучше сразу отстреляться.
– Присаживайтесь. Здесь хотя бы людей поменьше.
– Как думаете, есть сейчас пробки в эту сторону, к аэропорту?
– Кто ж их знает. Непредсказуемо.
– Но скорее нет… всё же не час пик… Или будут?
– Не знаю, я как-то попадал примерно в это же время – да вот, в позапрошлую командировку.
– Может, в тот раз авария была? Хотя… какая разница…
– Ну да. Вы присаживайтесь.
– Я вот думаю, может, поездом обратно махнуть?
– Поездом?
– Да. Завтра рано утром дома. Можно сразу с вокзала на работу. Чуть-чуть опоздаю. Скажу: побоялся не успеть на обратный рейс, пришлось сдать билет. Кто ж им виноват, что они встретить вовремя забыли?
– Вы почему об этом сказали?
– О чём?
– Про поезд?
– Да просто… мысль пришла…
– А я вот не подумал.
– Так можно ещё сдать. Правда, если за свой счёт – вы ведь не в командировке, – теряете много.
– Жаль, сразу не сообразил. Жаль.
– Ну, может, в другой раз так и сделаете? Пойду, что ли, кофе возьму.