– Да потому это! Зачем ты к ней ходишь? Наверняка и с ребеночком там нянькаешься, да?
– Нет, не нянькаюсь. Он маленький такой, я и в руки-то его взять боюсь. А Наташка молодец, так ловко с ним справляется…
– Да и не бери его в руки! Ты пойми, Дашенька, не нужно тебе сейчас всего этого! Во вред это тебе! Вот я еще поговорю с ней, с Егоровой твоей, чтоб отстала от тебя…
– Нет, Екатерина Тимофеевна, не надо ни с кем говорить! Я сама разберусь, что мне во вред, а что на пользу! Это моя личная жизнь, и уж будьте добры, пожалуйста…
– Полезла из нас родимая матушка Алена! – по-доброму рассмеялась директриса, наблюдая за Дашиным нарастающим сопротивлением. – И впрямь, как же ты на мать похожа… Она такая же была в твоем возрасте вредная – слова не скажи. А меня, между прочим, слушалась! И не зря, видно, слушалась, раз сумела из нашей провинциальной убогости так легко выпорхнуть! И тебе советую меня слушать, девочка. Если не хочешь в этом дерьме застрять навеки.
– Не бойтесь, не застряну. Ладно, Екатерина Тимофеевна, пойду я. Спасибо вам за участие.
– Иди, Дашенька. Слышишь, звонок уже прозвенел? У вас сейчас какой урок будет?
– История…
– Ну что ж, твой предмет! Иди занимайся. И работай поактивнее! Нам с тобой надо тест по истории хорошо сдать. На всякий случай. У нас же с тобой цель есть – максимально высокие баллы отхватить! Вот я потом поговорю с Нинель Николаевной – она с тобой отдельно позанимается. Иди, Дашенька…
В класс Даша успела вбежать буквально за секунду до появления Нинель Николаевны, высокой и недовольно-нервной учительницы истории. От одного только взгляда на ее лицо хотелось кисло поморщиться, как от вида разрезанного пополам лимона. Даже кожа у нее была слегка желтоватой и губы сжаты упруго и капризно, будто она готовилась вот-вот выплеснуть всему миру жесткие и справедливые, давно в ней накопившиеся кислые слова-претензии.
– Садитесь! – нервно, на почти истерической ноте выкрикнула она и плюхнулась первая на свое учительское место. – Марков, к доске! Быстро!
– Ой, свят, свят, свят… – едва слышно пробурчал местный шутник так, что слышать его могли только ближайшие сотоварищи. – Нет ничего страшнее разъяренной женщины в период климактерического угасания…
– Чего ты там бормочешь себе под нос, Марков? Иди к доске и отвечай. И побыстрее ногами шевели! Чего ты тащишься, будто три дня не ел?
«Ничего себе обращеньице, – неприязненно подумала Даша. – Ну уж нет, на фига Наташке такая свекровка… Да и мне такой репетиторши не надо. Еще трахнет по голове чем-нибудь!»
– Ты чего опоздала-то? – едва слышно спросила ее Наташа, даже не повернув головы в ее сторону.
– Да к директрисе заходила, – так же тихо ответила ей Даша. – Ты не знаешь, из-за чего историчка сегодня особенно нервная, а я знаю…
– Из-за чего? – быстро повернула к ней голову Наташа.
– А из-за Костика! Он там, у отца, похоже, настоящую забастовку объявил, аннексии да контрибуции насчет тебя выставил…
– Меня? – громким шепотом переспросила Наташа и даже подалась к ней слегка. – Ты что, Дашка?!
– А то! Отец с новой женой собираются забрать тебя с Макаркой к себе, исключительно ради счастья сына да пасынка…
– Не сочиняй, Даш.
– Мне что, больше делать нечего, истории всякие сочинять? А в самом деле, ты бы поехала, Наташ?
– Не знаю…
– Егорова! – вздрогнули они обе от хлесткого вскрика Нинель Николаевны. – Прекрати разговоры на уроке! Или ты думаешь, что всем вокруг так уж интересны твои кормящие материнские проблемы?! Ты бы еще ребенка с собой в школу притащила! Еще и наглости хватает на уроке разговоры заводить!
– Извините… – тихо пробормотала Наташа и склонилась над раскрытой тетрадкой, будто не услышав прокатившийся по классу легкий обидный смешок. Легкомысленный и веселый ребячий смешок, будто учительница сейчас очень славно и очень смешно пошутила. Уперев голову в ладошку и склонив ее еще ниже над тетрадкой, Наташа задумчиво начала вычерчивать на полях круги, треугольники да еще какие-то фигурки и вся будто сосредоточилась на этом никчемном занятии. И только Даша увидела, глянув на нее сбоку, как капнула в самый центр нарисованного на полях кружочка крупная слеза. Капнула и осталась лежать мокрой кляксой, пока Наташа, едва слышно шмыгнув носом, не стерла ее аккуратно маленькой ладошкой.
– Ладно, не реви, чего ты… – тихо прошептала ей Даша. – Не обращай внимания. Ты же умеешь. И вообще, правильно про нее Марков сказал…
– А я и не обращаю… Даш, ты придешь к нам вечером? Надо Макарку купать, поможешь? Баба Зина баню истопит…
– Приду, конечно. Что за вопрос?
– Ага… Спасибо…
Они замолчали, ощутив вдруг свое девчачье неожиданно крепкое сообщество в этом всеобщем неприятии Наташиной «кормящей материнской проблемы». «Что ж, права, наверное, мама, говоря о жестокости и циничности общества, – снова подумалось с грустью Даше. – Вот оно, это общество, пожалуйста, здесь и сейчас. Свистящее и улюлюкающее вслед маленькой женщине-школьнице, посмевшей пойти против установленных неизвестно кем правил. Маленькая его модель…»
– Хватит, Марков. Егорова, иди к доске! – злобно и сквозь зубы проговорила Нинель Николаевна. – Продемонстрируй нам свои знания по другой уже теме. По той, которую мы здесь проходим, а не по материнско-кормящей. Продолжай, Егорова…
«Нет, когда она уймется-то? – с возмущением взглянула на «добрую» учительницу Даша. – Совсем распоясалась тетенька! Нет, я такого отношения к себе терпеть не буду. Да на мне-то она и не посмеет оторваться, Екатерина Тимофеевна не даст…»
Блеявший что-то невразумительное у доски Марков обрадованно попрыгал на свое место, галантно пропустив в проходе направляющуюся на его место Наташу. Встав очень пряменько и гордо расправив худенькие плечи, действительно начала «демонстрировать» свои «знания по другой теме» – неплохие, между прочим, познания. И даже очень неплохие. И даже гораздо большие по объему, чем зафиксированные в учебнике. И даже с изложением своего собственного видения этой темы. И придраться было бедной Нинель Николаевне особо не к чему…
После уроков Даша, не заходя домой, вместе с Наташей пошла на Пролетарскую улицу. У бабы Зины для процедуры купания Макарки уже все было приготовлено – и банька истоплена в меру, не очень жаркая, и оцинкованное новое корытце стояло посреди маленькой парилки.
– Натка, ты Макарку не корми пока, я только-только ему молока давала, которое ты с утра сцедила! Вот искупаем, тогда уж! – скомандовала баба Зина, забирая ребенка из Наташиных рук. – Пойдемте, девки! В самый раз пришли…
По узенькой тропиночке, выложенной тем же самым красным кирпичом, они через огород гуськом прошли в баньку, притулившуюся на самом краю маленькой усадьбы.
– Так, девки, в парилку только голытки заходите! – отдавала четкие указания баба Зина, разворачивая Макарку в предбаннике.
– Это как, голыми, что ли? – опешила Даша.
– Да нет, зачем голыми? – досадно бросила в ее сторону баба Зина. – Говорю же – голытки!
– Босиком, значит… – тихо пояснила Наташа, раздеваясь. – С голыми ногами…
– А-а-а… – понятливо протянула Даша, следуя ее примеру и торопливо стаскивая колготки.
– Данька, и становину тоже сымай! Промочишь! Как потом домой пойдешь?
– А это что – становина? У меня нету никакой становины… – снова растерялась Даша, разведя руки в стороны.
– Да рубашку, рубашку снимай! – засмеялась тихо Наташа. – Становина – это значит рубашка! От слова «стан». Что надето на женском стане, то и есть становина, значит! У нас бабушка, когда волнуется, только таким вот фольклором и умеет выражаться!
– А-а-а… – снова уважительно протянула Даша, расстегивая пуговки рубашки. – Теперь понятно! Становина – от слова «стан»… А голытки тогда от какого слова? Лытки, что ли? Голытки – значит голые лытки, да?
– Да ну тебя, Дашка! Не смеши… – присела охнувшая от накатившего некстати смеха Наташа. – Делай лучше, что говорят! Пошли уже…
Взяв в руки завернутого в мягкую пеленку Макарку, они осторожно вошли в парилку, где баба Зина, подоткнув по-молодому за пояс длинную юбку, орудовала над блестящей цинком ванночкой, наливая в нее ковшиками воду. Потом опустила туда локоть, задумалась на секунду.
– Нормальная вроде… – произнесла она деловито и приняла из Наташиных рук голенького уже Макарку. – Ну, девки, с богом…
Опущенный в воду Макарка вдруг зашевелился энергично, забил резво ручками и ножками и стал даже издавать какие-то звуки – радостные, наверное. Баба Зина, уверенно и со знанием дела поддерживая его вертящуюся головку, скомандовала вдруг через плечо:
– Данька, разуполь воду! Быстрее!
– Что? – остолбенела от очередного испуга Даша. – Я не поняла, что надо сделать?
– Да воду разбавь чуть-чуть холодненькой! – пояснила ей торопливо Наташа, поливая на крутящееся тельце ребенка воду пригоршнями, – вон, ковшик в ведре, видишь?
– А-а-а… Понятно… – кинулась в угол к ведру Даша. – Сейчас, сейчас, разуполю…
– Да не шибко! Чуть-чуть налей! Да на стеночку, на стеночку, и потихоньку… – руководила процессом баба Зина, с улыбкой наблюдая за правнуком. – Ишь, ишь, как ему нравится! Как хорошо палькается наш Макарка-то…
Даша не стала уточнять, конечно же, значения слова «палькается». Ей вообще немножко стыдно было за свою в этом деле неграмотность. Но вид «палькающегося» в теплой, ею самой «разуполенной» водичке Макарки до такой степени вызывал умиление и даже восторг, что вдруг пресеклось что-то у нее в горле и прошло волной по всему беременному организму. Совсем непонятное было это самое «что-то». Такое теплое и нежное, такое большое и где-то даже очень взрослое и ответственное. И еще – очень счастливое и радостное. Вдруг представилось ей, что и она стоит вот так над барахтающимся в ванночке младенцем и так же, как Наташа сейчас, ласково что-то приговаривая, льет воду ему на розовое выпуклое брюшко. И головку точно так же рукой придерживает. И светится вся так же. Только рядом с ней никого нету. Ни мамы, ни бабушки. Только она и ее ребенок. Она даже вздрогнула от такого видения и быстро поморгала, пытаясь прогнать его побыстрее. Может, и права была Екатерина Тимофеевна, предупреждая о том, что нельзя ей во всем этом участвовать… И в самом деле – вдруг материнский инстинкт в ней взбунтуется и начнет мучить женской совестью? А может, он уже таким образом и проснулся? И что тогда? Нет-нет, она даже и слушать не будет, как они над Макаркой воркуют… И смотреть не будет… Сядет в уголочке и посидит тихонько. Главное сейчас – не заплакать. А то ведь надо будет объяснять как-то Наташе да бабе Зине причину своих слез. Что она им скажет? Правду? Что приехала сюда затем, чтоб отдать своего ребенка неизвестно кому? Нет-нет, только не это…
А баба Зина с Наташей делали между тем свое обычное дело, сияли умильными лицами над бьющими по воде ручками и ножками, смешно уворачиваясь от летящих в них брызг. Молодая да старая – они хорошо знали, чем сейчас занимаются. И не надо было им вдруг да неожиданно ощущать в себе это самое «что-то» – большое да светлое. Чего его ощущать, если оно с рождения в них заложено? И никуда вовсе прятаться не собиралось, сколько его ни пугай страхами перед жестокой да бедной жизнью? Что ж, и так бывает. Это уж кому как повезет, простите. Не у всякой женщины это самое «что-то» и к солидному возрасту соизволит взять да проснуться. У некоторых, говорят, и вообще всю жизнь спит, скрываясь за твердолобой и не знающей сомнений человеческой разумностью. Да и то – не всем же так везет на жизненные потрясения, как питерской девушке Даше Кравцовой, заброшенной волею матери в захудалый серенький городок с красивым названием Синегорск? Вот потрясет ее еще маленько, и это «что-то» уже заговорит в ней неотвратимо в полный голос…
Вскоре выкупанного и проголодавшегося Макарку, завернутого в теплое одеяльце, Наташа унесла в дом кормить и укладывать, а Даша с бабой Зиной принялись наводить в бане порядок. Кинув невзначай быстрый взгляд на свою резвую помощницу, баба Зина вдруг застыла в изумлении, потом тихо спросила:
– Слушай-ка, Данечка… А все ли с тобой в порядке, милая девушка?
– В каком смысле, баб Зин? – повернулась к ней Даша.
– В каком, в каком… Гляжу, пузко-то у тебя вон выпирает…
– А что, заметно уже, да? – дерзко блеснула в нее глазами Даша. – Я ведь беременная, баб Зин…
– Ой, ёченьки… – всплеснула пухлыми голыми руками старушка. – Да вы что, девки, с ума посходили обе? Неужель не терпится вам, ей-богу? Без мужика, без образования…
– Ну почему без образования? Образование мы как раз получим!
– Ой, ёченьки… – снова проговорила грустно баба Зина и тут же кинулась отнимать у Даши тяжелое ведро с водой, прикрикнув сердито: – А чего тогда за тяжесть хватаешься, кулёма? Ты знай теперь свое положение, оберегай себя! Хватается она тут, видишь ли… Девка-семиделка нашлась…
– Ладно, не буду, – легко засмеялась Даша. – Теперь буду только тем и заниматься, что себя оберегать! Баб Зин, а спросить можно?
– Чего, Данечка?
– Ну, вот с девкой-семиделкой мне все ясно, это которая сразу семь дел подряд делает. А кулёма – это что значит? Так называют глупую беременную девчонку, да?
Спросила и сама же засмеялась вместе с бабой Зиной своему вопросу. А потом вдруг поймала себя на мысли, что говорит сейчас о своем «грехе» будто бы даже с гордостью. Да, да, именно с гордостью! И бог его знает, откуда она вдруг взялась, эта легкомысленная гордость. Вот, вроде, смотрите, и мы не лыком шиты… Детский сад, ей-богу! А может, эта гордость взяла и сама собой из вчерашней проблемы выросла? А что? Была проблема, стала гордость… Правда, она еще и близко не понимала, что ей с этой трансформацией теперь делать. Понятно, что здесь, в этой убогой баньке, ее проблема пока и выглядит гордостью. А дальше? Дальше-то что? Там, за пределами этой теплой баньки? Там, где разумная и стремительная мама, где потенциальный депутат Госдумы папа, где перепуганная бабушка Надя, где прагматичная и очень уж целеустремленная директриса Екатерина Тимофеевна? Им ведь про эту гордость ничего и никак не объяснишь. Им на нее вообще плевать с высокой крыши…
Потом, подтопив баньку, они с Наташей и сами попарились с удовольствием. Баба Зина осталась в доме – сторожить уснувшего крепким младенческим сном Макарку. Наташа же, сидя на верхнем полке и охаживая себя березовым веником, не переставала издавать редкие и удивленные возгласы, сраженная наповал сообщенной ей новостью.
– Ну, Дашка, ты даешь! Сроду бы на тебя не подумала! И помалкивает, главное!
– А чего зря болтать-то, скажи? Скоро уж и так видно будет! Вон, баба Зина первая заметила…
– Ну да. Теперь, считай, как на дрожжах попрет. Еще не шевелится, нет?
– Нет… А что, он прямо там, внутри, шевелиться будет? – вылупила на нее глаза Даша. – Ничего себе…
– Вот дурочка… – от души вдруг рассмеялась Наташа. – Да еще как будет! И пинаться, и ходуном ходить! Так ты что, поэтому сюда и приехала, да? Чтоб ребенка здесь родить? А из питерской школы что, выгнали бы, да?
– Да нет, не в этом дело… – замялась вдруг Даша. – Просто… Просто так надо было, понимаешь?
– Да ладно, чего ты извиняешься? Распрекрасно и здесь родишь! А ты кого хочешь, мальчика, девочку?
– Да я… Я даже не знаю…
– Ой, странная ты какая! Ну чего ты грузишься? Как получилось, так и получилось, чего теперь? Значит, так надо! Ничего, Дашка, воспитаешь! У тебя родители кто? Они тебе помогут? Или так же, как и мои, за великий позор почтут?
– Да нет… Не почтут… Они помогут, конечно…
– Хм… Как ты сейчас это сказала… трагически. А вообще жаль, конечно, что ты уедешь. Родишь и уедешь вместе с ребенком, да?
– Да ну тебя… – безнадежно махнула в ее сторону, тяжко вздохнув, Даша. – Расскажи мне лучше про Костика, Наташ…
– А что про Костика? Хороший парень! Добрый такой, с детства дружочек мой замечательный… Мы с ним с первого класса не разлей вода были. И Нинель Николаевна меня привечала, не как сейчас. Все попривыкли как-то, что мы всегда вместе. Теперь странно даже об этом и вспоминать…
– Почему?
– Да потому, что детство мое уже в прошлом осталось. Я знаешь, как-то сразу на все другими глазами смотреть стала. На все и на всех. Муки материнства, говорят, из девочки делают женщину. Это правда, Даш. Вот родишь – узнаешь. Как будто тайна тебе какая-то жизненная открывается, только тебе одной. И Костика я теперь вспоминаю по-другому, и Сашу… Как он меня на новогоднем вечере танцевать пригласил…
Наташа замолчала, замерла нежным изваянием на верхнем полке, окутанная белым горячим паром. Длинные тяжелые пряди, свесившись с худеньких плеч, прикрыли будто стыдливо красивую, набухшую молоком грудь. Вдруг напомнила она сейчас Даше маленькую фарфоровую пастушку, красующуюся на комоде у бабушки Нади – такая же нежная и очень грустная, обманутая коварно богатым феодалом девушка из простонародья…
– И что?.. Пригласил танцевать – и что? – тихо переспросила она, дернув Наташу снизу за пятку. – Чего замолчала-то?
– Да так… Знаешь, Даш, об этом и не расскажешь, наверное. Это прочувствовать надо.
– Знаю, Наташ… – в унисон ей вздохнула Даша. – Знаю… А Костик что, очень сильно переживал?
– Да, очень сильно. Он любит меня. А потом, когда про мою беременность узнал, вообще к отцу уехал. И хорошо. И мне так легче, знаешь.