– Возникает своего рода водораздел между внутренним диалогом и внешней речью. С одновременным разделением отвечающих за это нейронных контуров. Оруэлл в чистом виде, причем на ровном месте. Чем больше запретных тем и слов, тем больше скрытых психических напряжений. А они создают чувство нависшей угрозы.
– Угрозы чего?
Михайлов развел руками.
– Тут уж каждый свой подвал подключает. Но результат один и тот же. Вокруг сплошной Диснейленд, а человек чувствует себя как в тридцать седьмом году в парке Горького. Одно неосторожное слово, и прощай моргидж[31]. Внешний мир начинает казаться враждебным и опасным, возникает чувство отверженности и одиночества – и чем больше запретных слов и обходных контуров в речевой зоне, тем глубже отчуждение и недоверие к окружающим. Конечный результат – депрессия, раздвоенность, шизофрения, биполярный психоз. Выплески неконтролируемой агрессии, в том числе стрельба по незнакомым людям.
– Ага, – задумчиво сказал Капустин. – Значит, массовые убийства вызваны разгулом политкорректности?
– Ну не совсем. Так нельзя вопрос ставить. Не только. Говоря метафорически, все это по большому счету обратная сторона американской улыбки. Побочный эффект.
– Объясни.
– Американская улыбка возникает при команде мышцам лица от префронтальной коры, то есть она по генезису рациональная. Но изображает эмоцию – и создает обратную связь по эмоции, которой на самом деле нет. Это и ведет к появлению раздвоенности. А уж вместе с политкорректностью возникает серьезная нагрузка на психику. Только представьте – у человека постоянно под ложечкой сосет, антидепрессанты много лет не помогают, а она лучится счастьем. Проецирует, так сказать, образ успеха. Каково такие рожи строить по двадцать часов в сутки? Вот многие и не выдерживают.
– А наша русская улыбка?
– Исключительно от лимбической системы, товарищ генерал. Там, где эмоции. Даже мышцы разные работают.
– В пропаганде можем использовать?
– Да вряд ли. Кто у нас сейчас улыбается-то.
– Это верно, – вздохнул Капустин. – Американцы эти вопросы поднимают, насчет мозга и политкорректности? Исследуют?
– Так точно. ЦРУ занимается, бюджет около сорока миллионов. Пытаются понять, откуда эта напасть на них свалилась. Работатают на трех томографах, на базе Стэнфорда, где у них зомби-лаборатория. Думаете, откуда мы такие детали знаем? Но тема секретная, в открытой печати сведений нет.
– Сильно от них отстаем?
– Совсем немного, товарищ генерал. Лет на пять-десять. Но уверенно нагоняем. Вот мат уже запретили…
– Я не про это. Я про исследования.
– А. Тут отстаем, конечно. Томографы нужны хорошие. Хотя некоторые говорят, что надо сразу на диффузионную оптику выходить. Системы «ди-оу-ти», как у вас в самолете. Магнитный резонанс – вчерашний день.
– Понятно… А как эта политкорректность в такую силу вошла? Кто за этим стоит? Масоны? Центральное плановое агентство?
– Про центральное плановое агентство мы вообще ничего не знаем. Только знаем, что оно есть. Мутная тема, товарищ генерал.
– Ладно, тогда потом как-нибудь. А то у меня вылет. Что у нас еще? Ты в прошлый раз говорил, что-то новое по кобальту?
Михайлов кивнул.
– Две идеи в ротации. Во-первых, «Спрут-семь»…
– «Статус-семь».
– Да, извините, оговорился. Там уязвимое место – лодка-носитель. Ее в гавани, скорей всего, потопят, торпеду даже не успеем загрузить. В общем, есть идея вообще убрать лодку и сделать систему автономной. Такие, знаете, подводные дроны. Морской аналог шахтного базирования. Понятно, в наших водах, на Севере. Развертывание простое – опускаем на дно готовый контейнер. Всплывать ему вообще не надо, но поднять в случае чего тоже проблем нет. Все автономное, на микрореакторах. Маршруты дронов прописаны заранее, как у крылатых ракет, на оба побережья… Где мелко, идут над самым дном, огибая рельеф. Перед детонацией боеголовка делает кавитационный разгон и выпрыгивает из воды – никто не остановит. В общем, подводный «Тополь». Это по-любому лучше, чем на орбиту вешать. Там все видно, а здесь так спрячем, что никто не найдет. И пусть они свою противоракетную оборону хоть три раза разворачивают…
– Не моя область, – махнул Капустин рукой. – Какая вторая идея?
– Вторая еще интересней. Можно полностью решить вопрос с аравийской нефтянкой.
– Да? Это как же?
– У них там глубина залегания со ста метров – совсем близко. Или бурим дырку и закладываем изделие, или просто делаем направленный взрыв – и нефтеносный пласт становится радиоактивным. Видимо, надо будет в нескольких точках отработать. Чтобы на весь пласт. Но в целом осуществимо.
– А раньше такую возможность не рассматривали?
– Раньше предлагали саму пустыню бомбить, товарищ генерал. Чтобы нефть можно было качать только в скафандрах. А сейчас все наоборот – снаружи заражения не будет, а нефть уже не качнешь, потому что выхлоп от нее…
– Это понятно. А какой от этого выхлоп будет в смысле пиара, думали?
– Как подадим. Кобальт – это надолго, но не навсегда. Распадается со временем. Фактически сохраняем ресурсы для будущих поколений. Оливковая ветвь детям будущего… Спасти национальное достояние от выродившегося безумного режима…
– Угу, – задумчиво протянул Капустин, – это можно покрутить. Иранцам, наверно, интересно будет. Какой, говоришь, период полураспада?
– Пять и три десятых года, товарищ генерал.
– Значит, через пять лет уже все чистое?
– Нет, что вы. Это же только полураспад. Мы обычно берем срок летального заражения в десять циклов. Примерно пятьдесят лет. А полная дезактивация – это раза в три дольше.
– Пятьдесят лет… Что у нас прогнозисты дают по Америке?
– Там много всего. Главное – по демографии кирдык. Одни мексиканцы останутся. Демократии и политики в сегодняшнем смысле, скорей всего, не сохранится – кандидаты будут соревноваться, кто быстрее буррито сожрет. Ну и Антихриста ждем, конечно… Скоро уже по всем признакам.
– Эх, – вздохнул Капустин, – видишь, как оно… С мексиканцами-то договоримся. И с Антихристом язык найдем. Нам бы только ночь простоять да день продержаться. А тут разные мудаки под руку толкают. И советы, главное, дают. Каждая кухарка. А такой махиной о-го-го как осторожно управлять надо! Попробуй этим, – он кивнул в сторону окон, – объяснить, какой мир сегодня сложный… Заладили – «хитрый план, хитрый план». А план-то есть. Только он долгий.
– Понимаю, товарищ генерал, – учтиво склонил голову референт.
– Ладно. Что-то еще?
– Было сообщение от группы Карманникова. По хранителям.
– Что?
– Засекли сигма-всплеск. Они опять все переписывают.
– Что это значит?
– Вселенную опять переформатировали.
– Кто?
– Опять не знаем, товарищ генерал. Скорей всего, сверхцивилизация. Карманников вообще сомневается, что мы это когда-нибудь выясним. Он говорит, прошлый эон всегда будет в слепом пятне.
– Я его увижу сегодня. Но он так непонятно объясняет, что я только в твоем пересказе понимаю. И то не всегда…
Капустин опустил голову и замер. Его лицо напряглось, словно его догнала какая-то неприятная мысль. Он молчал очень долго.
– Могу идти, товарищ генерал? – спросил референт.
Капустин протянул Михайлову лист бумаги, на котором он перед этим что-то рисовал.
– Вот, – сказал он. – Проанализируй для меня эти символы. Что это такое и что они могут значить. Только без зауми. Три минуты на каждый.
– Так. Ромб. Треугольник в круге… А откуда это?
– Вот я и хочу понять – откуда?
Михайлов еще раз оглядел рисунок, кивнул – и спрятал в папку.
– Теперь иди, – сказал Капустин. – Нет, постой. Вопрос. Ты не знаешь, что это за психическое расстройство, когда человек не узнает собственные вещи?
Референт удивленно поднял глаза.
– Не знаю, товарищ генерал.
– Выясни тогда…
Когда дверь за Михайловым затворилась, Капустин подошел к сейфу, открыл его и вынул оттуда белый пластиковый пакет.
Вернувшись за стол, он сел в кресло, достал из пакета большую старомодную камеру-поляроид, поднял ее на ладони и уставился на нее, как Гамлет на череп.
Эта был обычный фотоаппарат из тех, что выдают сразу готовую карточку. К нему скотчем был приклеен похожий на конверт мешочек из толстой ткани. Материал напоминал муар – но его игра казалась странно самостоятельной и живой, словно ткань освещали какие-то невидимые качающиеся лампы.
Капустин вынул из муарового конверта две поляроидные карточки с размытым и нечетким изображением – и некоторое время изучал их. Потом он перевернул одну.
На обороте была надпись карандашом:
Капустину от Капустина-root. Перерыть архивы. Искать пленку с самолетом Можайского. У нас и в Лондоне. Первый полет. Подлинная киносъемка девятнадцатого века.
Бросив фотографию на стол, Капустин поднял черную трубку и нажал кнопку на селекторе.
Бросив фотографию на стол, Капустин поднял черную трубку и нажал кнопку на селекторе.
– Да, товарищ генерал, – раздался искаженный связью голос.
– Михайлов? Что там у Голгофского?
– Работает в архивах. Все по-прежнему.
– Пленку нашел?
– Пока еще нет.
– Держи меня в курсе.
– Так точно.
Как только Михайлов отключился, на приставной тумбе зазвонил зеленый телефон.
Капустин снял трубку.
– Да. Да… Как на сегодня? Забыл. Ну ладно, запускай…
Спрятав фотографии в переливающийся конверт, Капустин убрал камеру в ящик стола, глубоко вздохнул и пригладил волосы ладонью.
Через минуту дверь в кабинет приоткрылась.
– Можно, товарищ генерал?
– Можно.
В кабинет вошел молодой человек с необычной прической: высоким коком, выбритыми до белизны висками – и длинной поповской бородой приятного медного оттенка. Борода была такая объемистая, что вполне заменяла галстук, полностью закрывая место, где тому полагалось болтаться. На молодом человеке были мешковатые штаны из крупного желтого вельвета, паркетные дизайнерские берцы и малиновый клетчатый пиджак неаполитанского покроя, словно разъясняющий городу и миру, как далеко мы ушли от девяностых – так далеко, что малиновый пиджак возможен снова (отрицание отрицания, сказал бы Гегель).
Капустин с улыбкой кивнул гостю на стул, где только что сидел Михайлов.
– Садись, Кримпай Сергеевич, садись. С самого утра жду…
– Я уже не Кримпай, товарищ генерал, – сообщил молодой человек, садясь. – Я теперь Крым. Поменял имя.
– Замечательный выбор, – сказал Капустин. – В высшей степени патриотичный. Переосмыслил ценности? Поклонился всему, что сжигал?
– Да не то чтобы так уж… Я на «Крим» хотел, меня так с детства все зовут. Но в ЗАГСе предупредили, что понять могут неправильно. Что это «Крым» на украинской мове. Люди, мол, заинтересуются, чего ты такой певучий. Подумают, что против воссоединения протестуешь. Может, ты вообще по ночам опоры ЛЭП валишь, кто тебя знает… Вот я и решил – не давать повод.
– Правильно решил, Крым Сергеевич, правильно. Повод никому давать не надо… Ты же не лошадь.
Улыбка вдруг исчезла с лица Капустина, и он шлепнул ладонью по столу.
– Так какого крымского пирога ты его мне даешь? А?
Крым побледнел от неожиданности.
– Вам? В каком смысле?
Капустин открыл ящик стола и вынул из него желтый файл с пухлой распечаткой внутри.
– «Золотой жук, – прочел он. – Гомоэротический роман». Твой опус?
С Крымом сделалось что-то странное. Сначала он отрицательно помотал головой – и так энергично, что в вырезе его рубашки блеснул большой серебряный крест, скрытый до этого бородой. Потом его лицо за несколько секунд из бледного сделалось красным, почти в тон бороде – и он еле заметно кивнул.
– Откуда он у вас, товарищ генерал? – спросил он.
– Из твоего компьютера. Откуда еще. Интернет на что?
– Не может быть, товарищ генерал. Я этот роман на стареньком «маке» писал. Он к интернету вообще не подключен. Это Сирил стучит, наверно… Я знаю, что он тоже к вам ходит.
– Зачем Сирил, – хохотнул Капустин. – А блютус на что? Мышь-то у тебя блютусная. А рядом на столе айфон лежит и айпэд, потому что ты у нас хипстер. И везде блютус.
– У меня в блютусе настройки, что никакого шэринга. А там такой протокол, что…
– Насчет протокола, Крым Сергеевич, будь спокоен. Это наша забота. Какой составим, такой подпишешь…
И Капустин тихонько засмеялся.
– Ну ладно, – сказал он, насладившись смущением собеседника. – Шутки шутками, но чего ты там про меня пишешь? Про мое какое-то золото? Тебе кто сказал вообще, что оно мое? Кто конкретно? Ты в суде это доказать сможешь?
– Нет, товарищ генерал, – тихонько ответил Крым.
– Тогда убери мою фамилию, понял? Напиши, если хочешь, «Капустин». Это мой псевдоним. Я так представляюсь иногда.
– Понял, товарищ генерал.
– И схему убери, по которой работал. А то все растрепал зачем-то. Напиши так – схему раскрыть не могу, потому что она еще в ходу. А про меня можешь даже гадость какую написать, чтобы лишнего не подумали.
– Понял.
– И про золотых жуков тема раскрыта неправильно. Жук тебе ничего диктовать не может, сюда их голоса не доходят. Но пока ты там, загрузить они могут капитально, такое есть… Я тебе совет дам, как опытный человек – окажешься там, в беседы без крайней необходимости не вступай. У тебя подготовки требуемой нет. Важных секретов ты, допустим, не выдашь, потому что не знаешь. Но напугать могут на всю жизнь. Поэтому проси, что тебе надо, и сразу делай ноги… Понял?
– А вы откуда такие вещи знаете?
– Да уж знаю. По службе. Но это так, к слову. Про жуков можешь оставить как есть, все равно никто не поймет. А по остальным пунктам почисти, я серьезно. Лишних подробностей много.
Крым побледнел.
– Вы поэтому Сера арестовали? Из-за моего романа?
– Нет, – сказал Капустин. – Не из-за твоего романа. А потому что он закон нарушал… И еще есть подозрение, что работал на вражескую разведку.
– Не может быть, – выдохнул Крым.
Капустин устало махнул рукой.
– Может. Ты в это лучше не лезь. А фильтровать в наше время надо все – что говоришь, что пишешь, и что думаешь.
– Я ведь печатать не собирался, товарищ генерал.
– А почему нет. Исправишь, и печатай себе. Тема актуальная, литературный талант у тебя есть. Малюсенький, камерный, но имеется…
– Спасибо, – потупился Крым.
Капустин откинулся на спинку кресла и изобразил на лице высокую задумчивость, сразу сделавшись похожим на редактора.
– Но только… Вот как простой читатель тебе скажу – во-первых, действия мало в твоем опусе, одна болтовня. А чего в твоей писанине слишком много, так это мрака. Трагического такого надрыва на ровном месте, экзистенциализьма… Умняка тухлого, как у нас в училище говорили. Жизнь-то, она совсем не такая, как ты думаешь. Проще она. И лучше. Видно, что юноша писал, который ничего еще толком в ней не понял. Люди вокруг делом занимаются, новую реальность куют, а он горюет и печалится ни о чем… Потому что не понимает, как мир устроен.
– Угу.
– Постскриптум этот я тоже выкинул бы. Путаный и длинный, а нового ничего.
– Угу.
– А вот чего мне как читателю не хватает – это нескольких слов о детстве. Как герой вырос, что его сформировало… И еще, да. Ты там про наркотики пишешь – статью шесть-тринадцать кодекса об административных правонарушениях читал? Чтобы никаких названий. И никакой пропаганды, все упоминания только в негативном контексте. Понял? Так что давай, редактируй… Через месяц опять скачаю и посмотрю. Ты, кстати, не думай блютус отключать, или на внешний диск перекидывать, где у тебя твои елки-палки под паролем. Не поможет.
– Понял, товарищ генерал, – сказал Крым, снова покраснев.
– Гей-литература нам нужна. Чтоб не врали, что прижимаем. Поэтому я думаю так – лучше ее с самого начала под контроль взять. Слишком ответственное дело, чтобы доверять пидарасам… Да шучу, шучу, не обижайся. Но направление реально ответственное. С гей-тематикой правильно работать надо. Деликатно.
– В каком смысле?
– У тебя полкниги – постельные сцены, где пидарасы в сраку ебутся. Ты это все убери немедленно. Я два раза прочитал, и оба раза едва не проблевался.
– Что, вообще всю гей-эротику убрать?
– Конечно всю. А ты как думал. Чтобы никакой пропаганды гомосексуализма, понял?
– Книга же в два раза меньше будет.
– И в два раза лучше. Будет не роман а гей-повесть.
– И о чем тогда писать в этой повести? Чтобы была именно гей-повесть?
– Разве тем мало? Вот можно старушку-процентщицу отпидарасить. И Картель этот заодно тоже. Столько людей из-за них на бабки попало.
– Старушка-процентщица – женщина, товарищ генерал. Я даже про ее менструации упоминаю. Какая же это гей-тематика?
– Подключи фантазию. И я тоже подумаю.
– Ладно, – вздохнул Крым.
– Еще либералов желательно наклонить. А то обнаглели совсем, забыли, кто их кормит. Надо, значит, напомнить. Тут можешь себе полную волю дать.
– Угу.
– Нормально перепишешь, оформим по высшему разряду. Сначала обосрем в «Комсомолке», потом дадим пару премий, обольем зеленкой и отправим в Лондон. Эта, на независимый фестиваль врагов России. Оттуда все время заявки на пидарасов приходят, а нам послать некого, все тихарятся. Международным человеком станешь…
– Да ну вас, – махнул рукой Крым.
– А че. Из тебя со временем нормальный такой гей-прозаик получится. Будешь себе жить в Швейцарии и интервью давать.
– Думаете, справлюсь?
– А почему нет. Только над формой больше работай. И над содержанием тоже.
– А про деревья оставить можно?
– Про деревья можно. И еще совет тебе дам. Стилистический. В твоем опусе слово «вата» часто встречается.
Крым кивнул.
– Ты это, небо Европы хотел? Так я тебе объясню, как проехать. Для начала надо в мозгу организовать несколько карательных контуров.