– Конечно, я думала, что это предательство, – говорит Танька. – И, конечно, не могла себе простить. Мы, идеалисты, в этом смысле более чем предсказуемый народ. Но Бобка сказал, все фигня. Никакое это не «предательство». Просто такая уж сраная была у нас жизнь. Неудивительно, что мы оба с нею не справились. Никто не виноват. Зато теперь вполне справляемся. Со второй попытки. Тоже вполне себе ничего результат.
* * *Эти большие, мягким голубоватым светом сияющие шары увидел в каталоге IKEA еще осенью. И даже собирался купить, хотя прежде был равнодушен к новогодним украшениям. Но не сложилось.
Поэтому в первую же ночь, пока развешивал в Танькином коридоре старенькие елочные гирлянды, думал: «Вот бы подарить ей эти шары».
Казалось бы, чего проще.
Но принес их только вечером тридцатого декабря. Раньше почему-то не получилось. Зато сразу четыре упаковки – две в гостиную, одну в спальню, одну на кухню. Потрясающий вышел эффект. Скучная старая квартира немедленно превратилась в жилье юной наследницы Снежной Королевы, только-только приехавшей в Питер, к примеру, поступать в Институт Холода. Временное, съемное жилье, а все-таки сказочное – ровно настолько, чтобы быть возможным в условиях текущей реальности. Таньке тут еще жить.
– Эти бы фонарики да на машине времени в наше детство, – вздохнула Танька. – Вместе с остальными игрушками.
Улыбнулся:
– Не имеет смысла. В детстве мы и так любили Новый Год. И радовались ему так сильно, что сколько чудес ни добавь, обрадоваться больше все равно не получится, предел уже достигнут. А сейчас нам с тобой надо научиться радоваться заново – Новому Году и вообще всему. Или хоть чему-то. Так что все эти прекрасные штуки очень своевременно появились. И атакуют теперь наши очерствевшие сердца. Мое – вполне успешно. А твое?
– По крайней мере, мое сердце успешно атакуешь ты, – сказала Танька. – В смысле, твоя манера готовиться к Новому Году. Не за один вечер быстренько-быстренько все украсить и отвалиться, а каждый день что-нибудь добавлять. И праздник, таким образом, растягивается на целую неделю. Здорово!
Помолчав спросила:
– Слушай, а завтра-то ты придешь?
Чуть было не ответил честно: «Не знаю. Но очень на это надеюсь». Но, конечно, вовремя прикусил язык и твердо сказал: «Да».
Потому что если не прийти сюда завтра, если оставить Таньку одну в новогоднюю ночь, вообще непонятно, зачем нужна вся эта затея. Нет. Не может такого быть.
Конечно, пришел. Причем заранее, часов в восемь. Не нарочно, но очень обрадовался, что так получилось. Теперь Таньке не придется весь вечер беспокоиться и гадать. Очень все-таки трудно, когда не можешь просто взять и позвонить.
А кстати, интересно, почему она до сих пор не спросила номер моего телефона? Ну, не по рассеянности же, в самом деле. Или ждет, пока я сам скажу? Или?..
Да ну, нет. Какая ерунда.
И решительно нажал кнопку звонка.
Сидели прямо на полу, вернее, на вытертом ковре в гостиной, освещенной бледно-голубыми шарами и яркой аквариумной лампой, пили горячий яблочный сидр с гвоздикой и медом, смотрели, как скользят по стенам гигантские прозрачные тени рыб. Специально выключили не только телевизор и радио, но и компьютер, чтобы не следить за временем, растянуть наступление Нового года на несколько часов, а то и до самого утра, пока хватит сил. Но все равно, конечно, не смогли пропустить полночь: даже тихая, вечно безлюдная улица Бармалеева взорвалась в этот момент восторженными воплями и треском фейерверков. И тогда Танька сказала:
– Все-таки ужасно здорово, что ты не китайский злой дух. А то бы они сейчас тебя распугали. Фейерверки затем, оказывается, и придумали – злых духов пугать.
Согласился:
– Я совершенно точно не злой. И определенно не китайский. И не…
– Ты не отражаешься в зеркалах, – сказала Танька. – И даже в оконных стеклах. Я давно заметила. На третий, кажется, вечер. Ничего не говори, не надо. Не сейчас.
Ладно. Не сейчас так не сейчас. Честно молчал несколько минут. Но потом все-таки сказал:
– Может и хорошо, что ты заметила. По крайней мере, не придется врать, будто у меня внезапная командировка – прямо завтра, с утра. Тем более, я так и не придумал, чей телефон тебе оставить вместо своего, если спросишь. Разве что Лехин? А кстати, да, отличная идея. Но она только сейчас пришла мне в голову.
– Я потому и призналась – чтобы тебе выкручиваться не пришлось, – кивнула Танька. – Ни о чем тебя не собираюсь расспрашивать. Спасибо, что пришел. Из-за этого смысл сразу опять появился – вообще во всем. И теперь никуда не денется, чтобы ни случилось. Такая неотменяемая штука этот твой смысл. На вечные времена.
После того как Танька уснула, еще долго сидел в гостиной. Думал: «И я сам, получается, тоже неотменяемая штука. И тоже на вечные времена, как бы это ни выглядело со стороны».
Закрывая за собой дверь Танькиной квартиры, был совершенно спокоен. И счастлив – как, пожалуй, никогда прежде.
Отличный улов.
* * *– Ничего не говори, – просит Танька. – Я знаю, что Бобка умер еще в ноябре, мне Леха рассказал. Объявился первого января вечером – приехал, оказывается, своих навестить и узнал от них, что я тоже в городе. Сонька, кажется, кому-то из его сестер сказала. Или не Сонька? Ай, неважно. Кто бы это ни сделал, всяко молодец. Такой отличный вышел сюрприз! Сидели до утра, болтали обо всем на свете. Но в основном, конечно, о Бобке. Леха, оказывается, с ним очень сдружился в последние годы. И его отъезд, в отличие от моего, ничего не изменил. В Скайпе чуть ли не каждый вечер болтали, в гости ездили. Так что пришлось мне Леху утешать. Это оказалось совсем нетрудно и даже немного смешно – при свете новогодних фонариков, которые Бобка мне буквально позавчера принес и самолично развесил под самым потолком. Что, честно говоря, камня на камне не оставляет от стройной и внятной теории о регулярных галлюцинациях на почве тяжелого обострения достоевского Петербурга в моем организме. Я бы просто не дотянулась даже со стремянки. Во мне росту всего метр пятьдесят шесть. А Бобка – метр девяносто. И не надо поправлять меня: «был». Ничего не говори.
Гэшечка Из сборника «О любви и смерти»
Когда после испытательного срока подписал контракт аж на пять лет, первым делом решился сменить квартиру. Всегда хотел жить поближе к центру.
Самое смешное, что оказывается давным-давно мог бы переехать: мансарда в Старом городе стоила примерно столько же, сколько его бывшая квартира у черта на куличках. Ну, правда, площадь поменьше. И студия – то есть без отдельной кухни, просто плита и раковина в углу. И ванны тоже нет, только душ. Ай, да плевать. Зато самый настоящий работающий камин и целых два окна. И наверху маленькая каморка-кладовая, через которую можно вылезти на крышу. Впрочем, заранее был уверен, что ни за что туда не полезет: высоты боялся с детства. И никакие психологи не помогли, хотя одно время очень старался избавиться от этого страха.
Потом забил.
Фотокамеру нашел, когда наводил порядок в каморке наверху. Ничего выдающегося, хоть и не совсем дерьмо. Canon PowerShot G. Девятка. Несколько лет назад считалась очень даже ничего. В интернете о ней уважительно писали «полупрофессиональная». Осталось понять, кто такой этот самый «полупрофессионал», для которого предназначен подобный рабочий инструмент. Как он выглядит, чем питается, где гнездится. Забавное должно быть существо.
…Позвонил квартирной хозяйке. Дескать, обнаружено ценное имущество, кому отдавать? Хозяйка от имущества наотрез отказалась. На вопрос о прежних жильцах, помявшись, ответила: «Наверное, им не нужно, раз до сих пор не пришли. Оставьте себе».
Вот спасибо так спасибо. Царский подарок. Блин.
Гэшечка была ему совершенно не нужна. И даже изрядно бесила. Потому что, будучи профессиональным телеоператором, он искренне считал неподвижные картинки вчерашним днем. Старые фотографии часто кажутся трогательными, особенно когда изображают свадьбу твоих родителей или тебя самого в возрасте пяти месяцев. Ну и искусством в ту пору фотография все-таки была, иногда – самым настоящим, без скидок. Но заниматься фотосъемкой сейчас – все равно что малевать пиктограммы на скалах, упорно игнорируя изобретение письменности, печатного станка, а вслед за ним и компьютера.
Будь это подарок или, чем черт не шутит, глупая, по пьянке сделанная покупка, просто отдал бы одному из племянников, а то и вовсе выбросил бы, да и дело с концом. Но камера была чужой вещью, поэтому ни подарить, ни выбросить ее не мог. Пришлось оставить.
Решил упаковать и убрать с глаз долой, но выработанное за долгие годы работы уважение к любой технике и привычка содержать ее в порядке, взяли свое. Зарядил аккумулятор, включил – вроде, работает. Язвительно ухмыляясь, покрутил настройки. Да уж, техника на грани фантастики. Нет слов. Из любопытства проверил карту – пустая. Никаких чужих снимков. Даже жаль. Было бы любопытно взглянуть.
Будь это подарок или, чем черт не шутит, глупая, по пьянке сделанная покупка, просто отдал бы одному из племянников, а то и вовсе выбросил бы, да и дело с концом. Но камера была чужой вещью, поэтому ни подарить, ни выбросить ее не мог. Пришлось оставить.
Решил упаковать и убрать с глаз долой, но выработанное за долгие годы работы уважение к любой технике и привычка содержать ее в порядке, взяли свое. Зарядил аккумулятор, включил – вроде, работает. Язвительно ухмыляясь, покрутил настройки. Да уж, техника на грани фантастики. Нет слов. Из любопытства проверил карту – пустая. Никаких чужих снимков. Даже жаль. Было бы любопытно взглянуть.
Ладно. Пусть так.
Бродил по квартире, соображая, во что бы завернуть это добро и куда бы его после этого спрятать. В смысле, ее. Камеру. Гэшечку. Заметил, как забавно двоится отражение в оконном стекле, словно душа покидает тело. Или, наоборот, входит в него. И сперва нажал на кнопку, а уже потом изумленно спросил себя: «Зачем?»
Ответа, конечно, не было.
Ответа не было, а снимок был. Такой удачный, что даже стирать жалко. Подумал: «Ладно, я не обязан заметать следы», – и оставил. А камеру положил в нижний ящик письменного стола. Все равно будет пустовать: документы, счета и прочие бумаги удобно держать повыше, под рукой. А всякой ненужной технике самое место внизу.
Даже не подозревал, что снова достанет камеру буквально послезавтра.
Ну, предположим, был пьян. Не настолько, чтобы совсем не контролировать свое поведение, а просто на взводе. В таком состоянии люди обычно поют, дерутся, признаются в любви незнакомкам, мчатся на другой конец города в гости к бывшим одноклассникам, которые еще два часа назад легли спать, пляшут дикарские танцы на перилах мостов – словом, делают глупости разной степени тяжести. Поэтому прийти домой, достать из нижнего ящика письменного стола неизвестно чью фотокамеру, так называемую «полупрофессиональную», выдающую жуткое зерно уже при iso 800, руки бы поотрывал производителям – так вот, взять камеру и пойти с ней гулять – далеко не самый ужасный поступок в таком состоянии, будем честны.
Не так уж долго гулял, быстро протрезвел на морозе, часа полтора получилось вместе с обратной дорогой домой. Пришел, упал и уснул, прижимая к груди горемычную гэшечку, как плюшевого медвежонка. А поутру на карте обнаружилось четыре с лишним сотни снимков. Господи, когда только успел.
Сунул камеру в компьютер, просто из любопытства, редкий случай, когда можно внимательно посмотреть на свою пьяную выходку со стороны. Ну что, посмотрел. Десятка полтора снимков так и не смог отправить в корзину. Не то чтобы вот прямо шедевры, но довольно интересные. По меньшей мере, странные. Словно репортаж из какого-то иного мира, где все очень похоже на наш, но немного не так. Тени ложатся иначе, отражения иногда выходят за пределы зеркал, а снег вместо того, чтобы валиться с неба, взлетает с земли вверх. И так далее.
И даже дурацкое зерно было к месту. Брак словно бы увеличивал достоверность изображения, делал его подлинным живым свидетельством невозможного бытия, наверное, штука в этом.
Ну или просто устал уже от хорошей качественной картинки. Случается такая профдеформация. Выпускник консерватории тоже может прийти в восторг, поиграв на скрипке уличного музыканта. В этот момент ему кажется, что визг расстроенного инструмента честнее всех прочих звуков. Бывает. Потом проходит, если повезет.
В общем, оставил снимки. Кому они мешают.
– Погоди, так ты теперь в квартире Глинца живешь? – удивился коллега, вызвавшийся однажды подвезти его до дома. – Ничего себе, какие бывают совпадения.
– Что за Глинц?
– Марк Глинц. Очень хороший фотограф. И как все по-настоящему хорошие, почти никому не известный. Мы одно время дружили, пока он не… В общем, неважно. Марк погиб в прошлом году.
– Погиб?!
– Упал с собственной крыши. Наверное, поскользнулся. Снег в ту ночь шел.
– О, господи.
От ужаса даже ноги отнялись – буквально на секунду. Так всегда случалось, когда при нем говорили, что кто-то откуда-то упал. Фобия есть фобия.
– На крыше зеркала были разложены, – сказал коллега. – Полицейские голову сломали, пытаясь понять, зачем. Зная Марка, не сомневаюсь: что-то чрезвычайно интересное как-нибудь хитровыкрученно в этих зеркалах отражалось. Вопреки всем законам природы, логики и, возможно, даже композиции. Марк был помешан на отражениях. Потрясающе их снимал.
…Когда пришел домой, первым делом включил компьютер и стер свои снимки. Никогда не был суеверным, просто ноги отнимались, а живот наполнялся едкой тошнотворной чернотой от одной только мысли о бывшем владельце камеры. А на собственные снимки вообще смотреть не мог, хотелось кричать в голос. На каждом что-то интересное как-нибудь хитровыкрученно отражалось в чем-нибудь другом, не менее интересном. На хрен такую мистику. На хрен ее вот прямо сейчас. И камеру туда же. А еще лучше – просто в мусорное ведро.
Но все-таки не выбросил. Рука не поднялась. Чужая вещь. Может быть, наследники покойного объявятся? Ну, мало ли. Вдруг.
На следующий вечер крепко напился. С гэшечкой по городу, впрочем, не бегал. Даже в руки ее не брал. Хотел, но не решился. Однако удаленные снимки каким-то образом восстановил. И, в общем, правильно сделал. Отличные все-таки кадры.
Неделю спустя началась оттепель, и город был залит водой. И сам же в этой воде отражался, мутными талыми ручьями стекал вниз по холмам, смешиваясь с черной прошлогодней листвой, яркими конфетными обертками, лоскутами по-апрельски голубого неба, окурками, голубиными перьями, облачной мишурой.
На работе как назло были выходные – целых три подряд. Взял камеру и пошел на улицу, куда деваться.
Да и зачем, собственно, куда-то деваться? На крышу-то никто палкой не гонит. Сейчас все самое интересное творится на твердой, надежной, восхитительно мокрой земле.
После первой прогулки оставил почти полсотни снимков из почти тысячи. После второй – еще примерно столько же. Жалко выбрасывать по-настоящему удачные работы, даже если они никому, кроме тебя самого, не нужны.
Хотя бы потому, что те, кому не нужны такие классные фотографии, просто не имеют значения. Их, можно сказать, вовсе нет.
После этих прогулок отходил долго, как от запоя. Недели две камеру в руки не брал – совершенно добровольно. В смысле, без специальных волевых усилий. А потом уехал на съемки в Венгрию, и гэшечке пришлось остаться дома, нравится ей это или нет. Потому что работа есть работа, не до баловства. Хорошо, если на сон время останется.
Локти потом кусал. Времени действительно совершенно не было, но все равно очень скучал.
Ближе к лету заметил, что постоянно таскает камеру с собой, даже за хлебом без нее не выходит. Благо компактная, отлично помещается в кармане куртки или жилета. Ну, выпирает, конечно, как будто яблок в соседском саду наворовал. Но кому какое дело, что там у человека в карманах. А гулять по городу без камеры и правда глупо, потому что никогда заранее не знаешь, где тебя поджидает россыпь зеркальных осколков в траве, или пыльная витрина с толстым двойным стеклом, или просто черный автомобиль, в лакированном корпусе которого отражаются причудливо искривленные фрагменты башен соседнего дома. Жалко, безумно жалко просто так проходить мимо. Совершенно невыносимо. Даже сердце начинает болеть.
Осенью как-то внезапно обнаружил, что остался совсем один. И дело даже не в том, что почти все время забирала работа, а жалкие, но драгоценные его огрызки доставались гэшечке, целиком, без остатка. Просто как-то не о чем стало говорить с людьми. Все самое важное происходило сейчас за пределами слов. А тратить себя на пустую болтовню было жалко. Человек не так уж велик. И делить себя приходится, как кусок хлеба в голодный год. Ясно, что на всех не хватит, поэтому отдаем тому, кого действительно любим. Зачастую только в этот момент и выясняем, кого.
…Первый снег в тот год выпал рано, еще в октябре. Потом, конечно, растаял, но сперва было несколько великолепных абсурдных дней с красными кленовыми листьями на белоснежных газонах, розами и гортензиями, торчащими из сугробов, школьниками, несущимися на лыжах и санках мимо по-летнему зеленых зарослей сирени.
Был близок к тому, чтобы взять больничный, но все-таки удержался. Тем более, один из снежных дней все-таки пришелся на выходной.
В тот день впервые подумал, как здорово было бы залезть на крышу и поснимать заснеженный город сверху. Просто так, без спецэффектов, для себя. Неизвестно, случится ли еще хоть раз на нашем веку такая красота.