– Да, – эхом откликнулся Даниэль, – так и есть.
– Я бы тоже никому не сказал, – вставил мальчишка Эрик. И, подумав, добавил: – Кроме вас.
– Значит, мы хорошие. И не зря живем на свете, – улыбнулась Габия. – Я бы тоже позвонила кому-нибудь из вас. Но мы почему-то до сих пор не обменялись телефонами. И я осталась наедине с этим дурацким чисто вымытым зеркалом. Пришлось сказать себе, что я просто сплю. Вранье, зато с ним гораздо спокойнее. И сразу не страшно, а весело. Обычно когда во сне понимаешь, что это сон, начинается самое интересное. Можно самой решать, что будет дальше. И командовать всем происходящим. Оно не всегда слушается, но все-таки чаще получается, чем нет… Короче говоря, я решила, что теперь в моем чистом зеркале появится Катька.
– Кто?
– Катька. Когда я была совсем маленькая, придумала себе старшую сестру Катьку. Странное имя для любимой сестры, согласна. Но как раз с имени все и началось! У нас во дворе жила девочка Катя, гораздо старше меня; когда я в школу пошла, она уже была в выпускном классе. Поэтому мы никогда не дружили, я ее только в лицо знала, а она меня вряд ли замечала. Но это совершенно неважно. Дело вообще не в ней. Просто сколько себя помню, во дворе вечно кричали: «Катька! Катька!» Друзья звали ее играть, бабушка – обедать, а вечером родители – домой. Всех, конечно, время от времени звали. Но у Катьки было очень много друзей, а кроме мамы с папой еще бабушка, дед и, кажется, тетка или две, в общем, большая семья, и все жили в нашем дворе, поэтому ее имя звучало гораздо чаще других. Летом, когда все окна нараспашку, целый день, с утра до вечера на разные голоса: «Катька! Катька!» Под эти крики я просыпалась и засыпала, а если Катьку подолгу никто не звал, мне становилось тревожно, как будто в мире сломалась какая-то тайная, маленькая, но очень важная пружина. До сих пор, кстати, каждый год заново удивляюсь: надо же, лето на дворе, окна распахнуты, а Катьку никто не зовет – почему?.. Но ладно, мало ли, что сейчас. А в детстве меня зачаровало само звучание слова: «Каааатька». Детям часто нравятся разные странные вещи. Ребенок может отчаянно, до слез влюбиться в пустой флакон из-под духов, часами разглядывать узоры на старом ковре, тащить в постель отцовскую коробку с гвоздями или сломанный телефонный аппарат, днями напролет долбить одну и ту же клавишу пианино, обниматься с телевизором, потому что внезапно понравилось лицо диктора новостей. Да все что угодно может приворожить ребенка, это совершено непредсказуемо. И моей первой любовью стало слово «Катька». Со временем я узнала от взрослых, что это просто имя девочки, причем грубая форма, нехорошо так говорить, правильно «Катя», «Катерина». Но мне было все равно, грубо это звучит или нет. Мне нравилось. Я, конечно, захотела чтобы меня тоже звали Катькой. А родители не соглашались. Дескать, ты – Габия, и точка. Я плакала и просила, это не помогало. Чарующее имя по-прежнему ежедневно звучало во дворе, маня и дразня. И как-то незаметно я пришла к идее, что Катька – это на самом деле моя сестра. Старшая сестра, о которой я мечтала, сколько себя помнила. Очень похожая на меня, только лучше, высокая, загорелая, с голубыми глазами и синими волосами. Правильно смеетесь, синие волосы – это тоже моя детская мечта. Чуть ли не единственная, которую удалось осуществить. Уже четвертый год крашусь, и не надоедает. Как будто так и надо, вернее, как будто только так и можно. А у моей выдуманной Катьки синие волосы были свои, от рождения. Ну, она у меня, как несложно догадаться, вообще была идеал и совершенство. Во всем. Бегала быстрее всех во дворе, не боялась залезать на самые высокие деревья и сидеть на крыше, на самом краю, болтая ногами, могла побить любого хулигана, знала все на свете, говорила на ста языках – в отличие от меня, не заикаясь. И даже умела читать! И читала мне сказки каждую ночь перед сном, вместо мамы, которая так быстро уставала, что я перестала ее просить. И говорила: «Ты моя любимая младшая сестренка». Говорила: «Спи спокойно, я тебя от всего защищу». Я ей верила. Даже когда совсем выросла, всякий раз, попав в опасную или просто неприятную ситуацию, думала: «Катька, ты же обещала меня защищать», – и все как-то благополучно улаживалось, беда проходила стороной, недоразумения разъяснялись, а врагам внезапно становилось не до меня. Мне всегда удивительно везло – это я только теперь, задним числом, понимаю. Спасибо Катьке.
– И ты решила, что в зеркале должно появиться ее лицо? – обрадовался Файх. – Ловко!
– Ну да. Я всегда вспоминаю Катьку, если мне страшно или просто одиноко. И тогда тоже вспомнила. И решила: раз так, пусть она будет в зеркале вместо меня. Свято место пусто не бывает, а лучше Катьки заместителя не придумаешь.
– И у тебя все получилось, – не спросил, а констатировал немец.
– Ну, да, как видишь. И оказалось, что если Катька – мое отражение, значит, я сама теперь и есть Катька. Поэтому у меня голубые глаза. И я больше не заикаюсь, даже когда говорю по-литовски и по-английски. И вроде бы не боюсь высоты. Еще не успела проверить, но планирую в ближайшее время. И я снова отражаюсь в зеркалах! Это только кажется пустяком, а на самом деле довольно важно, если собираешься и дальше жить среди людей.
– По-моему, ты вернулась с отличной добычей, – подмигнул ей Файх.
– По-моему, тоже, – согласилась Габия. – Знать бы еще, откуда я вернулась.
– Из моей книжки, конечно, откуда еще. Из «Книги перемены мест слагаемых», которую я сейчас пишу с вашей помощью. Похоже, нам всем повезло друг с другом. Вы – безупречные персонажи, как на подбор, сам ни за что таких не выдумал бы. А я, как внезапно выяснилось, добрый сказочник. Быть моим персонажем легко и приятно. Честно говоря, прежде я не был в этом уверен. Но теперь вполне спокоен на свой счет.
Анджей ухмыльнулся про себя: «Ты-то, может, спокоен, а нам каково?» Но говорить, конечно, не стал.
Шел домой под раскаты далекого грома, двумя руками придерживал сердце, рвавшееся из-за ребер наружу, на запад, туда, где наливались свинцовой тьмой тяжкие тучи, навстречу грозе, навстречу грядущему дождю, навстречу какой-то иной жизни, единственной, настоящей, которой не было никогда. Кроме которой ничего не было.
Остановился, когда понял, что сейчас, чего доброго, упадет на блестящий от еще не пролившегося дождя тротуар, лицом вниз, как перебравший пьянчуга, потому что и правда пьян – то ли от сладкого беличьего кофе, то ли от слишком большого глотка первого осеннего ветра, прилетевшего из будущего, которого, как мы недавно окончательно и бесповоротно решили, нет.
Прислонился спиной к толстому древесному стволу. Думал, пытаясь хоть как-то собраться: «Я – человек, позади меня дерево каштан, сверху небо, под ногами земля, скоро пойдет дождь», – и сам себе не верил. Ничему нельзя верить при свете далеких звезд, когда они синие-синие – все, как одна. Стоял, безуспешно пытался вдохнуть полной грудью густой, влажный августовский воздух, чувствовал себя рыбой, насильственно вытащенной из воды, знать бы еще, что это был за водоем и как туда вернуться. Подумал: «Наверное, в таких случаях добрые католики молятся, а я не умею. Но все равно можно попробовать как-то поговорить». И действительно сказал вслух, едва ворочая непослушным, заплетающимся языком:
– Если весь я – только тяжкий серый свинец, так и не превратившийся в золото, если скудное подобие смысла, вмещающееся в меня, и есть весь смысл, тогда отмени меня, Господи. А если есть хоть что-то еще, кроме этого, тогда ладно, на таких условиях я согласен быть дальше, оставь все как есть.
Совершенно не удивился, когда в небе полыхнула дюжина молний сразу. Самое время! Но потом, стоя под внезапно хлынувшим холодным, почти осенним ливнем, слушая уже совсем близкий гром, понял, что по-прежнему существует. И не то чтобы обрадовался, скорее просто ошалел от неожиданности, как ребенок, получивший подарок к чужому дню рождения.
Конечно, не мог потом уснуть, и работы, как назло, не было не только срочной, вообще никакой. Уже под утро перебрался из кровати в кресло у окна и там, наконец, задремал – сидя в неудобной позе, да еще и лицом на восток, чтобы восходящее солнце светило прямо в глаза. Хочешь хорошенько выспаться – спроси меня как.
Наверное, из-за яркого утреннего света приснилось, что они с Файхом играют в футбол, носятся по небу, как по полю, и вместо травы под ногами у них примятые облака, а вместо мяча солнце. Сперва забивал один гол за другим, гордился собой, дразнил незадачливого немца, а потом сам встал на ворота и тут же увидел, что прямо в лицо летит огромный пылающий солнечный шар, поймать который означало сгореть, а не поймать было невозможно, да и глупо, какой вратарь станет уворачиваться от мяча, который сам идет прямо в руки.
Конечно, не мог потом уснуть, и работы, как назло, не было не только срочной, вообще никакой. Уже под утро перебрался из кровати в кресло у окна и там, наконец, задремал – сидя в неудобной позе, да еще и лицом на восток, чтобы восходящее солнце светило прямо в глаза. Хочешь хорошенько выспаться – спроси меня как.
Наверное, из-за яркого утреннего света приснилось, что они с Файхом играют в футбол, носятся по небу, как по полю, и вместо травы под ногами у них примятые облака, а вместо мяча солнце. Сперва забивал один гол за другим, гордился собой, дразнил незадачливого немца, а потом сам встал на ворота и тут же увидел, что прямо в лицо летит огромный пылающий солнечный шар, поймать который означало сгореть, а не поймать было невозможно, да и глупо, какой вратарь станет уворачиваться от мяча, который сам идет прямо в руки.
Конечно, поймал. Конечно, сгорел. И проснулся – мокрый от пота, дрожащий от возбуждения и настолько счастливый, что жалко было снова засыпать.
Подумал: «Мы так здорово играли». Подумал: «Похоже, я победил». Подумал: «Ай, да какая разница». Подумал: «Вот бы еще сыграть».
Ждал чертова немца весь день. Заранее был готов ко всему, даже холодильник открывал аккуратно, потому что Фабиан Файх вполне мог вывалиться и оттуда. Да откуда угодно вообще! Теоретически. На практике же ничего не произошло.
Вечером даже прогулялся до Лабдарю, зашел во двор, завернул за дом, полюбовался на темные окна, подумал неодобрительно: «Ишь, загулял, красавец». Почти обиделся, хоть и понимал, насколько это смешно.
Файх объявился только в воскресенье вечером, вскоре после заката. Никаких фокусов, просто позвонил снизу в домофон. Сказал:
– Одевайся, пойдем где-нибудь выпьем. Ну или не выпьем, главное – пойдем. Я соскучился.
По дороге смеялся:
– Когда решишь выдумать меня в следующий раз, пусть я буду эксцентричным странствующим богачом, а не командировочным инженером. На кой черт мне сдалась эта работа? Для художественной достоверности – так, что ли? Резонно, кто бы спорил. И в будни я, заметь, не ропщу! Но когда тебя в субботу тащат куда-то за город с утра пораньше и на протяжении полутора дней пытают едой, пивом и так называемыми развлечениями, начинаешь думать, что ну ее в задницу, эту художественную достоверность. Свобода дороже. А ты как провел выходные?
– Да никак. Бездельничал, спал и видел сны. В частности, сон о том, как ты запустил в меня мячом, который оказался солнцем.
– Свинство с моей стороны, – покаянно вздохнул немец. – Об солнце запросто можно обжечься! Зато ты провел время гораздо лучше, чем я. Это уже плюс.
Усмехнулся:
– И не говори. Групповые развлечения на природе я бы, пожалуй, не пережил. А тут проснулся в холодном поту, побежал в душ, сварил кофе и через полчаса был как новенький.
Вечером в воскресенье все закрывается рано, так что поцеловали с десяток запертых дверей, пока не обрели счастье в маленьком баре на Тилто, вынесли это счастье в душную, душистую ночь, сидели на краю тротуара, потягивая пиво, курили, щурились от наслаждения, бессмысленно улыбались водителям автомобилей, изредка проезжавших мимо, те удивленно улыбались в ответ. Немец болтал без умолку, пересказывал душераздирающие подробности своего уикенда, антропологически злословил, развлекал, смешил. «Совсем как настоящий, – ухмылялся про себя Анджей. – Совсем как настоящий, надо же, а».
Проводил его потом до Лабдарю. Ну как проводил, просто им было по дороге, ему – чуть дальше. Во двор заходить не собирался, Файх не юная девица, впервые возвращающаяся в родительский дом за полночь, следовательно, к подъезду его доставлять не обязательно. Открыл было рот, чтобы проститься до завтра, но увидев на ступеньках перед дверью магазина «Зодиак» знакомый силуэт в зимнем пальто, непроизвольно вцепился в руку немца, как дети хватаются за отцовскую ладонь перед лицом неведомой опасности, невероятного приключения, долгожданного сюрприза – все равно.
– Удивительно даже не то, что ты боишься безобидную старушку Грету Францевну, – сказал Файх. – Удивительно, что больше никто ее не боится. Неужели не чуют?
– Не чуют – что?
– Что она пришла к нам из позапрошлого ноября. Я уже говорил. Думай, что хочешь, но это правда. Очень страшная правда, на мой взгляд. Впрочем, это ты как раз и сам знаешь.
Подумал: «Да ни черта я не знаю».
– Вернее, чуешь, – исправился немец. – У тебя прекрасное чутье.
– Извините, я не хотела причинять беспокойство, – сказала старуха, поднимаясь со ступенек им навстречу. – Сейчас пойду к себе. Села, потому что голова закружилась. Ничего, проходит, уже почти прошла. А кружилась так сильно, так сладко, словно я снова учусь танцевать вальс. Хотя я уже давным-давно выучилась; мне тогда сшили белое платье. Я танцевала с отцом, был мой день рождения, мне исполнилось пятнадцать лет. Мы кружились, кружились, летели куда-то под музыку, почти не касаясь пола, я в новом белом платье, отец в своем лучшем костюме, и он говорил: «Какая ты счастливая, Грета, все у тебя впереди». Но впереди оказалось так мало! Меньше, чем ничего. Так холодно, так стыдно, так убого и скудно, что мне проще думать, будто в моей жизни не было вообще ничего, кроме детства. Зато оно было всегда и еще будет, будет! Я всегда ношу его с собой под отцовским пальто, оно там как раз помещается. И смотрите! – Грета Францевна протянула к ним руку в толстом жестком драповом рукаве. – Этому пальто уже почти сто лет, но оно до сих пор не истлело. Вот что значит носить за пазухой собственное детство, время уважает настойчивых и порой идет на мелкие уступки. Хотя лучше бы оно сохранило не пальто, а девочку в белом платье, которая научилась танцевать вальс.
Старуха умолкла. И вдруг с неожиданной злостью добавила:
– Незачем было учиться. Не пригодилось.
Развернулась и стала спускаться по лестнице. А они растерянно глядели вслед.
– Ты видел, куда она ушла? – наконец спросил Файх.
– Ну так по лестнице же, вниз…
– А это ничего, что у так называемой лестницы всего две ступеньки?
– По-моему, ничего. В свете последних событий мне это кажется вполне обычным обстоятельством.
– Твоя правда, – вздохнул немец. – Но мне все равно обидно. Никак не могу за ней уследить. Не дается!
Сказал:
– Просто в следующий раз надо не ждать, а сразу пригласить ее на прогулку. Предложить руку, придерживать под локоть, как положено галантному кавалеру, и пусть идет, куда сама захочет.
– Ладно, – невозмутимо кивнул Фабиан Файх. – Попробуем так.
И пошел к своему подъезду.
Крикнул ему вслед:
– Эй, а когда ты меня убьешь?
– Всегда, – пообещал немец. Остановился, обернулся и еще раз четко, по слогам произнес:
– Всег-да.
Совершенно невозможный тип.
В понедельник, собираясь на Лабдарю, вдруг подумал: «Сегодня, по идее, рассказывает Даниэль. И, получается, все? Мой сон про «Книгу перемены мест слагаемых» Файх сразу зачел как выполненное задание, а Грета Францевна вряд ли станет делать уроки. Хотя кто ее знает, у нашего немца особо не забалуешь. Ладно, но что потом?»
Подумал: «Ясно, что. Сегодня уже девятнадцатое. Скоро у Файха закончится командировка, а вместе с нею август, и все, и все. И все».
Подумал: «Не надо драматизировать. Август, конечно, закончится, куда ему деваться, но я-то, счастливчик, не доживу до этого дня. Немец твердо обещал меня убить, а значит, ему придется сделать это до конца командировки. Не приезжать же из-за меня в Вильнюс еще раз, зимой. Глупо убивать людей, когда вокруг темно и холодно. Я бы точно не стал».
Подумал: «Надеюсь, он не шутил».
Вышел из дома в половине седьмого. И когда пришел на улицу Лабдарю, тоже была половина седьмого – на телефоне и на наручных часах, с которыми на всякий случай сверился. Хмыкнул, одолел две ступеньки, ведущие в открытую еще эзотерическую лавку, извинился, спросил, который час. Услышал: «Половина седьмого», – поблагодарил, вышел. Подумал: «Ладно, будем считать, что неумолимый Кронос просто велит мне снова купить кофе на всех». И отправился в «Кофеин» на улицу Вильняус, где, кстати, тоже была половина седьмого, но это ладно, сколько тут идти. Однако пока стоял в неожиданно длинной очереди, собравшейся по милости новенького бариста, очень красивого, но отчаянно лопоухого юноши, который легко справлялся с кофейным аппаратом, зато над кассой всякий раз зависал надолго, мучительно краснел, по несколько раз перебивал один и тот же чек, путался в сдаче. Хотя держался, надо отдать ему должное, молодцом, ни на миг не прекращал приветливо улыбаться. Ради его улыбки вполне можно было потерпеть задержку; впрочем, о задержке речи нет, когда на часах все еще половина седьмого, сколько ни стой в этой дурацкой очереди за кофе, сколько ни перечитывай надпись на стене «In Coffee we trust», сколько ни ухмыляйся про себя: «Во что еще и верить».