— Остановите! — крикнула Ева.
Милов прибавил скорость.
— Ужасно… Вы видели, что там было написано? «Я отравлял планету, я заслужил смерть!» Остановите же, Дан, может быть, он только ранен…
— Добьют, — выговорил Милов сквозь зубы. — Вам хочется лечь рядом с ним? Поймите, наконец: мы сейчас в другом мире, где все ваши добрые принципы не действуют.
— Перестаньте быть таким невозмутимым! — крикнула Ева. — Ненавижу…
— Да что господину Милфу, — горько сказал Граве. — Это ведь не его страна, доктор, и не его соотечественники…
— Это и не моя страна — и тем не менее…
— Вы живете у нас достаточно давно.
— Дан, ну отчего вы так жестоки?
— Для меня люди — везде люди, — проговорил Милов, круто выворачивая влево: навстречу шли волонтеры числом не менее роты; вооружены они были, как полагалось, у трех или четырех были даже пулеметы, некоторые несли коробки с лентами.
— Может быть, хоть они наведут порядок? — вслух подумал Граве.
— Возможно, — буркнул Милов, — только какой? Вряд ли тот, старый, который вам, господин Граве, так по вкусу. Хотя мне, откровенно говоря, многое еще не ясно…
— Я лежала, — сказала Ева, — и мне были видны верхние этажи — с транспарантами, с надписями… «Сжечь машины», «Долой технику», «Мы хотим дышать», «К ответу ученых», «Позор правительству», «Спасем наших детей»… Но ничего не говорилось о том, что надо убивать людей.
— А это и не полагается говорить, — сказал Милов, слегка пошевеливая руль. — В наше время это делается без предварительной рекламы. Бывают, конечно, исключения — но это когда выступают хулиганы, уличные или политические. А серьезная сила молчалива… Нам далеко еще?
— Совсем близко. Видите улочку? Налево.
Сворачивая, Милов успел прочитать табличку на углу.
Карму гант, так назывался переулок.
— Куда вы привезли нас, Граве? — не удержался он.
— Это вы привезли меня, Милф. Домой. Я немного растерян, и… Надо решить, что делать дальше, и мне хотелось застать Лили, пока она еще не ушла. Да и вам не мешает отдохнуть, выпить хотя бы по чашке кофе… Прямо, прямо.
Улочка была застроена небольшими домами — не выше четырех этажей, но добротными, солидными — домами для зажиточных людей. Она была, наверное, зеленой и тенистой — когда деревья еще были зелеными. Но стволы их, полумертвые, окаймляли проезжую часть и сейчас.
— Вон к тому дому — серому, номер шесть.
«Так, — подумал Милов, послушно снижая скорость. — Карму гант, номер шесть. Смешные совпадения бывают в жизни: совершенно случайно я оказался там, куда не только Граве, но и мне самому нужно. Однако он, похоже, к моим делам никакого отношения не имеет — мне нужен другой человек, тот, что живет в тринадцатой квартире…»
Он затормозив, и Граве тут же выскочил из машины.
— Слава Боту! Кажется, все в порядке…
И подъезд, возле которого они остановились, и вся улочка выглядели спокойно, мирно, достойно, словно тут же, неподалеку, на главных улицах, не убивали людей.
— Спасибо, мистер Милф, огромное спасибо! — Милов и не подозревал, что Граве способен быть таким оживленно-радостным, как сейчас. — Откровенно говоря, я и не надеялся уже: ведь происходит что-то апокалиптическое… Ева, я надеюсь, Лили немедленно сделает вам перевязку, и сразу же позвоните домой, чтобы успокоить… Милф, вас я, разумеется, тоже приглашаю!
— Принимаю, — ответил Милов, потому что ему все равно нужно было в этот дом, а кода он не знал — тут в инструктаже был пробел, код он должен был выжать из Карлуски вместе со множеством всякой другой полезной информации.
Они вошли в подъезд. В вестибюле было темно, в швейцарской — пусто.
— Странно, — сказал Граве. — У нас тут всегда освещено, да и Мартин не позволяет себе… Сюда, прошу вас, направо, к лифту.
Он нажал кнопку, но лампочка не вспыхнула, дверцы не разъехались, не послышалось и приглушенного рокота снижающейся кабины.
— Не понимаю. Похоже, что в доме нет электричества. Когда-то так уже случалось — пока еще не была построена станция. Мартин, вероятно, повел монтера вниз, к распределительному щиту. Может быть, вы обождете? А я…
— Какой этаж? — спросил Милов.
— Четвертый. Мне очень жаль, но…
— Побережем время. Вы, Ева, все-таки добились своего: придется мне нести вас.
Он сказал это с улыбкой, ясно показывавшей, насколько приятно это будет — для него, во всяком случае. Не дожидаясь ответа, он поднял ее на руки. Ева обхватила его за шею. Даже Граве позволил себе улыбнуться.
— Достается вам сегодня, господин Милф, не правда ли? Похоже, мы были для вас не самой лучшей компанией… Я думаю, Лили еще спит. — Он обогнал поднимавшегося с ношей Милова, и когда тот появился на площадке четвертого этажа — квартиры с двенадцатой по шестнадцатую, — уже вкладывал пластинку с личным кодом в щель замка.
— Не будем шуметь, друзья, — проговорил он почти шепотом, отворив дверь. Милов позволил Еве встать на ноги, поднял глаза. Квартира была номер тринадцать.
— Прошу извинить, — говорил шепотом Граве, пропуская их в прихожую, — мы редко принимаем гостей, но у нас очень уютно. Вообще, в доме живут очень солидные, добропорядочные люди… Вот сюда, прошу — располагайтесь, посмотрите пока на моих рыбок, у меня прекрасный аквариум… — Ор машинально щелкнул выключателем. — Все еще нет тока — странно. И уборщица, кажется, сегодня не приходила — чувствуется, что пыль не вытерта. Еще раз приношу свои извинения…
Милов нагнулся и поднял с пола окурок.
— Граве, — сказал он негромко, — ваша жена курит «Дромар»?
— Она вообще не курит, — сказал Граве, — но вы правы, такие сигареты у нее есть — иногда за рюмкой ликера, с подругами — современные женщины, понимаете ли, должны… Сейчас, я только загляну в спальню. Лили придется встать…
— Где у вас телефон? — спросила Ева.
— Там столик, рядом с аквариумом, да проходите же, садитесь, прошу вас.
Он бесшумно отворил дверь спальни и шагнул; после мгновенного колебания Милов последовал за ним.
«Дромар», — думал он. — Не найдется ли у вас сигареты? — Только «Дромар», ничего другого я не курю. — Слабовато, не правда ли? — Зато какой аромат! — то были ключевые слова в этом звене цепочки, при обмене репликами пачка «Дромара» должна была появиться на свет. «Если они всерьез рвут цепочку, — подумал Милов, — если с Карлуски — не просто случайность, то…»
Окно спальни было закрыто тяжелой шторой, но и в полутьме можно было увидеть белую кровать, широчайший шкаф, зеркало в полстены. Милов смотрел на отраженную в зеркале кровать — на ней лежала женщина, до подбородка накрытая пуховым одеялом, глаза ее были закрыты. «Спит», — прошептал Граве с нежностью, осторожно пятясь. Он наткнулся на Милова, не сводившего глаз, с зеркала — с одеяла в нем, которое не шевелилось, словно бы под ним лежала статуя, а не молодая и красивая женщина. «Пойдемте, — так же шепотом пригласил Граве, — пусть еще отдохнет, она страшно устает порой…»
Милов взял его за плечи, грубо отодвинул в сторону. Подошел к окну, рывком откинул штору. Приблизился к кровати. «Что вы делаете, как вы посмели! — зашипел Граве. — Это… это переходит всякие границы! Вы дикарь!» Милов, стоя вплотную к кровати, смотрел на лицо женщины: оно было серо-бледным, он положил ладонь на ее лоб — лоб был холодным. Тогда Милов решительно откинул одеяло. Лили лежала в пижаме, чуть раскинув руки, на груди краснело пятнышко. Крови почти не было. «Что… что это значит?» — задыхаясь, произнес Граве за спиной. Милов взял руку убитой. Рука была холодной, безжизненной. «Ева! — крикнул он, — подойдите, пожалуйста, вы здесь нужны!» «Нет, но этого же не может быть, мы просто не туда попали», — проговорил Граве заплетающимся языком. Вошла Ева. «Телефон совершенно онемел, — сказала она, — ни намека на звук… Что тут? Боже…» «Тихо! — закричал Граве. — Она спит! Спит, говорю вам! Это просто помада, след помады, выйдите отсюда, она выспится и встанет, мне лучше знать!» Ева произвела свои нехитрые манипуляции. «Я, конечно, не судебный медик, — видимо, такое предисловие она считала обязательным, — но видно, что борьбы не было, вероятнее всего, в нее выстрелили, когда она спала — кто-то вошел в квартиру…» «Никто не мог войти в квартиру! — снова закричал Граве. — Замок настроен только на ее и мой дактошифр!» Милов пожал плечами: он знал, что ключи есть к любым замкам. «Ева, — попросил он, — вы не могли бы посмотреть внимательно: нет ли на теле следов уколов». «Вы полагаете?..» — она недоверчиво смотрела на него. «Сделайте это, пожалуйста». «Тогда пусть Граве поможет мне». «Вы думаете, он сейчас способен?» Граве стоял в углу, не издавая ни звука, покачиваясь с каблуков на носки и обратно. «Но ведь… — тут Ева спохватилась, что перед ней лежит уже не живая женщина, а лишь тело, к которому применима другая система приличий. — Ну, тогда вы помогите…» «Никогда не раздевал мертвых женщин», — подумал Милов, не очень как-то послушными пальцами расстегивая пуговички. «Нет, — сказала Ева, — ни следа. Что будем делать?» «Думаю, надо позаботиться о нем, — сказал Милов, — боюсь, что для него это — удар ниже пояса, и сильнейший». Но Граве в комнате уже не было — он стоял в прихожей, прижав телефонную трубку к уху, и что-то громко и возбужденно говорил по-намурски. «Телефон, видимо, включили», — сказал Милов. Тут, в спальне, тоже был аппарат — на ночном столике, со стороны Лили. Милов поднял трубку, поднес к уху, покачал головой: ни звука. «Дан, я боюсь, он… вы понимаете?» Милов кивнул и спросил: «Что он говорит? Я не воспринимаю, когда разговор идет на такой скорости». — Он не сказал, что вообще Намурия — не его регион, и его послали сюда только потому, что заболел Мюнх, — если можно считать болезнью две пули, в груди и в плече, и на язык ему дали неделю времени. Ева прислушалась: «Я тоже знаю не в совершенстве, но… Он разговаривает с канцелярией Господа, требует, чтобы его соединили с Самим, поскольку ему необходимо, чтобы Спаситель прибыл и воскресил Лили. Сейчас угрожает обратиться к конкуренту…» «Печально, — сказал Милов. — Он, кажется, всерьез тронулся». «Дан, это все, что вы можете сказать? — с внезапной тоской в голосе спросила Ева. — Рехнулся, не рехнулся… Это ведь любовь, знакомо зам такое слово? Понимаете хоть, что оно означает? Любовь, о которой может только мечтать — и мечтает всякая женщина, но только редкая встречает в жизни такую… Вы просто никогда не любили, Дан, если ничего другого не можете сказать…» Милов увидел, что на глазах ее выступили слезы, и внезапно, помимо желания, представил, что не Лили лежит убитой в собственной постели (Лили, какими-то неведомыми путями впутавшаяся в опасные игры, ставшая звеном цепочки, которую теперь хозяева безжалостно рвали, уничтожая звено за звеном), а Ева, всем лишь несколько часов назад им впервые встреченная, но чем-то его уже зацепившая, уже прирастившая немного к себе, как он сейчас почувствовал; он представил себе Еву в постели мертвой — и ощутил вдруг, как перехватило горло, и понял, что куда сложнее обстояло дело с ним самим, чем ему казалось, и не просто из чувства долга он брал ее на руки и нес, но уже ощущая какую-то ответственность за нее — неизвестно перед кем, но ответственность, как за существо, данное ему и близкое ему и необходимое ему во всей жизни, сколько бы ее ни оставалось… Он изумился внезапному ощущению, и испугался его, и подумал, что если бы это Ева лежала, то он — нормальный, здоровый и ко многому привыкший человек, — пожалуй, тоже сошел бы с рельсов — не так, наверное, но сошел бы…
Сам того не сознавая, он все эти секунды, пока такие мысли проносились в голове, а импульсы — в сердце, смотрел на Еву в упор, крепко схватив ее за плечи — и она смотрела на него и, видимо, понимала и читала нечто в его глазах, потому что умолкла и тоже только смотрела… Громкий звук, донесшийся из прихожей, заставил их опомниться. Милов мгновенно оказался у двери, в руке его как-то сам собой возник пистолет. Опасности не было: это Граве, потерявший сознание, упал, опрокинув столик с телефоном, валявшийся теперь рядом. Ева подбежала, встала на колени около упавшего.
«Так или иначе, — думал Милов, глядя на ее узкую спину и светлые, уже высохшие волосы, — свое дело я, кажется, благополучно провалил. Были известны два звена цепочки — и вот они, одно за другим, ликвидированы. Куда шла цепочка дальше — у меня лишь слабые представления, да и у всех наших… Да никто не давал мне полномочий идти дальше: цепочка-то вела наверх, тут, наверное, нужен работник с другим статусом. Значит, программа теперь выглядит так: доставить Еву домой — хоть одно благое дело будет сделано, Граве отвезти в какое-нибудь медицинское учреждение, думаю, что они и в такой неясной обстановке должны действовать, а самому потом спешить в Регину, их столицу, и оттуда доложить, что и как, — ну, а там уж как прикажут. Да, ничего лучшего сейчас не придумать. Только не ввязываться ни во что: вовсе это ни к чему… А дальше?» — эта мысль, собственно, касалась уже одной только Евы, все хлопотавшей возле Граве. «Не знаю, как дальше, не знаю… Может быть, ничего и не случится — хотя уже нельзя будет жить так, как будто ее не было на свете… Не знаю, жизнь покажет».
— Думаю, надо поторопиться, Ева, — сказал он.
— Мне никак не удается…
— Ничего. Тут нужно время.
Милов нагнулся, не без усилия поднял Граве с пола и взвалил себе на спину. Что-то осталось в руке, вроде тряпочки, он сунул это в карман, не думая, машинально, из привычки не бросать ничего на пол. Ева отворила выходную дверь, придержала ее, Милов вынес Граве. Дверь мягко защелкнулась за спиной. «Рыбки теперь передохнут», — вдруг почему-то подумал Милов и даже пожалел их, как будто рыбки станут единственными жертвами происходившего. Ева шла впереди, Милов тяжело спускался вслед — веса в Граве было куда больше, чем в женщине. Внизу по-прежнему никого не было, только на втором этаже приоткрылась и тут же захлопнулась дверь. Ева открыла заднюю дверцу машины, потом, обойдя ее, — противоположную и помогла втащить и уложить Граве на сиденье. Снова обойдя машину, заметно припадая на ногу, прежде чем сесть, она остановилась рядом с Миловым.
— Дан…
— Ева?
— Странно, правда? И неожиданно…
Ему не надо было объяснять, что это сказано не о Лили, и даже не обо всем том, не вполне понятном, что происходило нынче в городе и вокруг него.
— Ева, я…
— Да. Я ведь поняла.
— Но если бы вы не сказали там, я бы не понял — о себе…
— Не надо объяснять, — сказала она.
— А мне надо, — сказал он. — Только не сейчас. Что с ногой?
— Посмотрим потом. Терпимо.
В машине он спросил:
— К вам домой?
— Да, — сказала она, помедлив. — Наверное, да.
Он включил мотор.
До перекрестка доехали беспрепятственно. Там, однако, пришлось уменьшить скорость: за то время, что они провели у Граве, на пересечении улиц собралось довольно много людей — с дубовыми листьями и без них, вооруженных и безоружных, молодых и пожилых; общим для них было, пожалуй, выражение лиц — какое-то мрачное ожидание читалось на них. Людей пришлось едва ли не расталкивать машиной — дорогу уступали неохотно, в самый последний миг. Милов спросил негромко:
— Где пистолет?
— В сумочке.
— Выньте и держите на коленях. Прикройте хотя бы платочком…
— Вы чего-то всерьез боитесь?
Милов пожал плечами.
— Город без энергии — это неспроста. Обычную аварию давно бы уже устранили. Боюсь, кто-то разыгрывает тут пьесу во многих действиях. Это уже не просто вспышка негодования фермеров и не только выступление в защиту природы. Слишком чувствуется организация. Жаль, я не очень ориентируюсь в намурийских проблемах. Может быть, вы просветите невежественного туриста? — Он наконец выбрался из сутолоки и прибавил газу.
— Бросьте, Дан, — сказала Ева. — Я ведь не спрашиваю, кто вы такой и зачем оказались здесь: наверное, вам не нужно, чтобы я спрашивала. Но и дурочкой считать меня не надо.
— В этом неповинен. И если вам так показалось — простите.
— Прощаю. Здешние проблемы? Да самые обычные. Намуры и фромы. Демократы и консерваторы, а у власти — либералы. Внешние долги: нечем платить проценты, конкурентоспособность падает. И, конечно, экология…
— Не знай я, что вы врач, принял бы за политического обозревателя.
— У нас дома только и говорят, что о политике и экономике.
— Понятно. И оппозиция правительству сильна?
— Не сказала бы. Она стоит на таких крайних позициях, что на выборах…
— А если без выборов?
— То есть как это?
— Да очень просто. Масса может всколыхнуться по любому поводу, для всех вполне приемлемому. Но ее всегда умели поворачивать в нужную сторону так, что она этого и не замечала… А тогда события могут принять такой оборот, что сделаются опасными не только для Намурии, но для всех — для нас, для вас…
— Ну, мы-то далеко, — сказала она. — За океаном.
— Что теперь океан?.. Да и разве все ваше за океаном? А дети?
— Да, — помедлив, сказала она. — Вы правы. Дети. Нет, Дан, я не поеду сейчас домой — передумала. Мне нужно в Центр. К ним. Тем более, что Карлуски погиб. Так что выезжайте на проспект, и — прямо, пока сумеем. Главное — выскочить на шоссе.
— Ваше слово — закон, — согласился он. — И Граве там пристроим, кстати. Только надо бы где-нибудь заправиться — едем на остатках…
— Направо и еще раз направо, — сказала она.
— Спасибо, мой штурман.
На проспекте прохожих стало намного больше, и с первого взгляда можно было подумать, что все в порядке; однако в отличие от хаотического движения людей на улицах в обычное время, здесь почти все направлялись в одну сторону; почти не было женщин, и совсем — детей. И никакого транспорта, за исключением той машины, в которой ехали они сами.
— Дан! — это было сказано почти с ужасом.
— Что с вами, Ева? — Он резко затормозил.
— Вы что, тоже… из них?
— С чего вы взяли?
— Дубовый лист…
— Ну?
— Он торчит у вас из кармана!
Сняв руку с руля, он вытащил зеленую суконную тряпочку из кармана. Помял в пальцах.
— Шинельное сукно… Не бойтесь, Ева, это я подобрал у Граве в прихожей. Верно, потерял кто-то… тот, кто приходил.
— Дан, я и в самом деле начинаю бояться: что происходит с миром?
— Не знаю, хотя предположения можно строить. Может быть, он, как змея, меняет кожу. Выползает из старой.
— И старая кожа — мы?
— Может быть.
— Слушайте, а это хорошо, что мы едем в ту же сторону, куда идут все они?
— Мы ведь направляемся к центру, если нам нужно на шоссе?
— Но можно и обратным путем — так, как приехали…
— Боюсь, что там выехать из города будет трудно — помните? Ну вот, и люди тоже идут в центр. Да, теперь я уверен: это не само собой случилось. Кто-то это затеял, готовил, командовал. Ну, а теперь — здесь, во всяком случае, — они, видимо, одержали верх и теперь должны изложить свою программу и обнародовать указы. И есть лишь один способ сделать это.
— Как в средние века?
— Тока ведь нет, а значит — ни радио, ни теле, ни газет. Нет информации. А без нее — многое ли отличает нас от средних веков?
— Вы всерьез?
— Не совсем. Думаю, что какие-то качества нас все же отличают, даже когда нет электричества. — Милов кивнул в сторону одного из немногих прохожих, что шли против движения; этот был без листка и тащил два ведра с водой. — Даже когда приходится заменить водопровод вот этим…
— Дан, а вы помните танк? И солдат? Вот это меня всерьез пугает…
— А меня, напротив, успокаивает. Они бездействуют — значит, ждут команды. Откуда? Из столицы, естественно. В таких случаях правительство, как правило, не реагирует мгновенно: нужно взвесить последствия — и внутренние, и внешние… А пока армия под контролем правительства, могут быть эксцессы, но до всеобщей резни не дойдет.
— Думаете, в столице не происходит ничего подобного?
— Если правительство хоть чего-то стоит, его не так легко разогнать, как ваших коллег в поселке… Ага! Бензоколонка. Давно мечтал о встрече.
— Дан. Вы плохо говорите по-намурски, а они…
— У вас есть какая-нибудь булавка, шпилька? Приколите мне повязку, как только остановимся.
Он подъехал к колонке, затормозил, протянул ей левую руку.
— Теперь пересядьте за руль. Пистолет оставьте на сиденье, под платочком. И если увидите, что у меня осложнения…