— Нож в спину. Стрела издалека. Яд в пойло. Светлый отец, я не рыцарь, мечтающий о победе на турнире. Пускай мне дорога к Проклятому, но эту тварь я прихвачу с собой.
— Понимаю, — согласился Игнаций. — Что ж, да осенит Свет твой путь. Я не буду отговаривать, я лишь сожалею.
— Не рано ли сожалеете, магистр? — с тихой ледяной злостью спросил наемник. — Я еще жив.
— Разве я сказал, что сожалею о тебе?
Игнаций помолчал, выдерживая паузу, наклонился, сломил сухой стебелек прошлогодней полыни, покрутил его в пальцах. Продолжил, мерно отвешивая слова:
— Ворон — исчадие бездны, но рано или поздно он попадется в силки Ордена. Уже давно попался бы, не стой между нами… Впрочем, неважно.
— Начали, так уж договаривайте, — тяжело уронил Эрве.
Игнаций сунул в рот стебелек, скусил верхушку. Поднял взгляд вверх, туда, где над холмом и уходящими вверх башнями колоколен кружила в сером небе пара коршунов, то слетаясь, то расходясь далеко друг от друга. Верно, цыплят на птичьем дворе высматривают. Те за лето подросли, набрали нежного плотного мяса, осмелели под присмотром брата-птичника и его помощников из младших схолариев. Старшие все больше на конюшне, а малышам в радость возиться с птицей, собирая еще теплые яйца или ловя кур для кухни.
— Не твое это дело, Эрве, — вздохнул, наконец, Игнаций. — Я сожалею, что ты потерял дочь. Я сожалею о смерти паладина Россена и о тех, кто еще погибнет от руки Ворона. Я сожалею, что вон тем неразумным птицам, думающим только о поживе, проще договориться, чем светлейшим и сиятельным особам, радеющим о благе Церкви и страны. Нас же называют псами господними, и мы носим это имя с гордостью, потому что кому и беречь овец, как не псам, умеющим встать между отарой и волком? Дело псов — охота и защита стад, а их честь — в послушании и верности.
Во рту было горько. Горько от полыни, но еще больше от тех слов, что были чистейшей истиной. Истина — величайшее из орудий, потому что удары его неотразимы. Игнаций повертел в пальцах жесткий стебелек, борясь с искушением просто встать и уйти, предоставив Эрве сына Торвальда его собственной судьбе, какой бы та ни была.
— Честь — в верности? — эхом отозвался наемник. — Тогда я был преисполнен чести, светлый отец. Знаете, я ведь не хотел брать Ниту с собой. Я и к ремеслу своему приучать ее не хотел: разве это дело для девчонки? Ей бы косы плести, перед парнями красоваться, а она… С детства со мной по лагерям, в седле держалась — куда там иному мальчишке. Вместо кукол ножны пеленала, а потом и лоскуты забросила, ножи у меня стала таскать…
Он запнулся, сцепив широкие костистые ладони на колене, обтянутом вытертой кожей штанов, потом продолжил тихо, бесцветно.
— Любил я ее мать. Так любил, что когда от родовой горячки сгорела, на два года осел в той деревне, все на могилу ходил. Ниту мою одна вдова козьим молоком выкормила. Все ко мне ластилась, в мужья звала, обещала Ниту больше родной любить. Ей в замужестве Свет детей не дал, так она к моей прикипела, ночами сидела над ней. Как уезжал — просила оставить, плакала. Надо было… оставить. Может, жива была бы…
Он снова помолчал, уставившись в прихваченную морозом землю перед облезлыми носами сапог, но Игнаций сидел, не проронив слова, не шевелясь, и снова зазвучало мерно и тускло:
— Моя вина, отче. Ничья больше. С ребенком на руках не больно-то погуляешь, вот и прибился к епископской охране. Сам при деле, девчонка присмотрена, сердобольные бабенки везде есть: и кусок послаще сунут, и постирают, и по головке погладят. А уж когда у нее дар открылся… Думал: не иначе, мать ее там, наверху, словечко замолвила. Оставит Нита свои поигрушки в парня, будет светлой сестрой, за мои грехи молельщицей… Да вот не вышло. Отец Граллон ее долго смотрел, потом еще двоих вызвал, из самого капитула. Сказал, мол, была бы мальчиком — прямая дорога в паладины. А девчонке заказано. Только и силу сдерживать нельзя, больно много ее у Ниты оказалось. Начнет искать выхода — сожжет изнутри. Пусть, мол, учится понемногу, с ее нравом — славная ищейка выйдет. И точно. Стала моя Нита тьму чуять, аж ломало ее, когда рядом…
— Паладин и ищейка, — уронил Игнаций. — Понимаю…
— Да. Паладин, ищейка и я — третий. Не пустил бы я Ниту одну, Домициан и приказывать не стал. Сказал: иди, втроем надежнее будет. Двоих ждете, — сказал, — второй мальчишка совсем, ему по ногам стреляйте, чтоб не ушел, а с некромантом паладин сладит, ему не впервой. Только все сразу наперекосяк пошло. Да я рассказывал…
— Помню, — откликнулся Игнаций. — Сладит, значит? Ворон два года назад на городском кладбище Арзеленна положил троих паладинов. И ушел с добычей.
— Один, — застывшим голосом подтвердил Эрве, опустив голову. — Нельзя, мол, больше: как мы его почуем, так и он нас — издалека.
— Эрве, — тихо и мягко сказал Игнаций, — через портал он бы вас никак не почуял. Хоть дюжину паладинов рядом посади. Я бы так и сделал. Я бы окружил ту площадь кольцом, да еще посадил арбалетчика на колокольню. Нита не знала, тебе тоже было неоткуда, Россен не мог оспорить приказ, но Домициан…
— Почему тогда? — хрипло прошептал Эрве, склоняясь все ниже к коленям, обнимая их, словно от боли, сжимаясь в комок, напомнивший Инацию туго сжатую пружину, что вот-вот развернется! — Почему…
— Потому что паладины епископата наперечет, — обыденно сказал Игнаций. — Их слишком мало для настоящей облавы на такую дичь, да и опыта у них куда как меньше. Потому что епископ Абердинский не хотел делиться честью поимки самого Ворона с Инквизиториумом. Потому что он ждал посла Престола, чтобы доказать ему, как слаба и ленива инквизиция, не способная всеми своими силами поймать малефика, которого он изловил с такой легкостью. Потому что каждый паладин епископата, отправленный за Вороном, это на одного паладина меньше в охране самого епископа. Ты служил у него, Эрве, разве ты не помнишь, как епископ бережет свою жизнь? Получись у вас взять Ворона — прекрасно. Нет… Невелика потеря — один паладин и пара наемников. Притом, и позора никакого: ты ведь выбрался из Колыбели чудом, никто просто не узнал бы, где вы сгинули.
— Разменная монета, — глухо сказал Эрве.
— Вы трое, да, — мягко подтвердил Игнаций, снова надкусывая стебелек. — Россен, ты, Нита.
Один из коршунов, круживших над холмом, все-таки решился. Закладывая широкие круги, клонясь на крыло, он спускался все ниже, выцеливая одному ему видную добычу. Обнаглел пернатый разбойник, нет бы охотиться в лесу или поле. А может, просто голоден и чует близкое дыхание зимы, от которой уже укрылись мыши-полевки и змеи, улетели птицы, спрятались суслики.
Эрве сидел рядом, дыша резко и натужно, потом запрокинул голову вверх, едва ли видя что-то в нависающем небе среди слоистых грязно-серых облаков. По его горлу ходил ком кадыка: наемник сглатывал и опять жадно вдыхал зимнюю стынь.
— Я… убил ее, — сказал, наконец, Эрве. — Мою Ниту. Сам убил. Я думал — она больна. Он… не заставлял. Я убил ее сам.
— Нет, Эрве, — все так же мягко возразил Игнаций. — Ее убили трое. Ворон — сняв защиту от чумы. Ты — решив спасти от мучений. И тот, кто приказал Домициану послать вас на верную смерть. Вас было трое, Эрве, и твоя вина меньше всех, потому что ты нанес удар из любви и милосердия.
— Гореть мне в преисподней за такое милосердие, — едва слышно прошептал наемник и вдруг вскрикнул: — Ведь гореть же, да?!
— Гореть, — бесстрастно подтвердил Игнаций. — Ибо вина искупается лишь раскаянием, а в твоем сердце раскаяния нет.
— Это хорошо, — неожиданно спокойно усмехнулся Эрве, поднимаясь с камня. — Славно, когда нет пути назад. Простите, светлый отец. Я благодарен вам, правда. И я не стану искать Греля Ворона: пусть его ловят те, кто умеет.
— Что же сделаешь ты, Эрве, сын Торвальда?
Игнаций запрокинул голову, снизу заглядывая в лицо стоящего вполоборота к нему наемника. На лицо Эрве легли серые тени, нос заострился, под глазами набрякли мешки, и показалось на мгновение, что перед Игнацием умирающий от болезни человек.
— Я? — Эрве снова накинул капюшон. — Не беспокойтесь, светлый отец, я найду себе применение. Если можно попросить…
— О чем?
— Молитесь за Ниту, дочь Эрве и Беаты.
— Да покоится она в благодати, — с трудом шевельнул Игнаций онемевшими губами. — Я буду молиться и за тебя…
Несколько мгновений спустя наемник дернул плечом, то ли раздосадовано, то ли виновато. Поклонился быстрым движением, еще раз передернулся и зашагал по склону вниз. Игнаций посмотрел ему вслед, потом поднял взгляд в небо. Из-за стены колокольни в небо, с трудом хлопая крыльями, рывками взлетал коршун, неся в когтях бьющуюся белую курицу. Нагорит сегодня кому-то из схолариев, что не уследил. Второй коршун кинулся к нему, полетел рядом.
Поднявшись, Игнаций медленно пошел вверх по скользкой от инея дорожке, поднялся к воротам, но вместо того, чтобы войти, свернул в сторону, опять дойдя до орешника. Тот все так же трепетал на ветру сережками, тонкие веточки обледенели, блестя на солнце прозрачной скорлупой льда. Им навстречу с земли тянулись стебли травы, усыпанные искристыми иголочками голубовато-белого инея. Игнаций взглянул на стебель, так и оставшийся у него в руке. На нем, помнится, льда не было…
Поднявшись, Игнаций медленно пошел вверх по скользкой от инея дорожке, поднялся к воротам, но вместо того, чтобы войти, свернул в сторону, опять дойдя до орешника. Тот все так же трепетал на ветру сережками, тонкие веточки обледенели, блестя на солнце прозрачной скорлупой льда. Им навстречу с земли тянулись стебли травы, усыпанные искристыми иголочками голубовато-белого инея. Игнаций взглянул на стебель, так и оставшийся у него в руке. На нем, помнится, льда не было…
С трудом наклонившись, морщась от боли в негнущихся ноющих коленях, Игнаций сорвал еще один стебель, поднес к глазам. Иголки инея под его пальцами и возле них потекли, оплавляясь, стремительно исчезая. Ледяная корка отступала вверх, пока в руке Игнация не осталась сухая веточка без малейших следов снега и влаги. Игнаций медленно разжал пальцы, уронив оба стебля на землю, посмотрел на узловатые суставы, исчерченные глубокими линиями ладони и взбухшие вены на тыльной стороне кистей. Прикрыл глаза. Под веками бились, трепетали маленькие оранжево-красные огоньки, как мотыльки, пляшущие над цветком.
Открыв глаза, Игнаций, еле переставляя ноги, побрел вдоль стены к воротам. В спину дул ветер, пронизывая толстый шерстяной плащ с меховой подбивкой, а может, это внутренний холод рвался наружу, мешаясь с неправильным жаром, сушил губы, стекал с кончиков пальцев и плыл от ладоней. Жар или холод? Что увидел бы сейчас в нем, магистре Инкивзиториума, отец Граллон, один из лучших мастеров-определителей, более сорока лет отбегавший ищейкой в поисках себе подобных? Свет или Тьму?
Войдя в небольшую калитку рядом с воротами, Игнаций огляделся. Монастырский двор был пуст, только мимо церковной паперти пробежал к двери схоластии рыжий мальчишка, кутаясь от ветра в куртку не по росту. Торвальд, мастер чтения вслух, — отрешенно вспомнил Игнаций, идя к серой громаде церкви. Вот, кстати, надо узнать у брата-келаря, всем ли ребятам на зиму сшили теплую одежду и обувь, хватает ли дров для спален и светильного масла. Зима идет. Немногие из них пережили бы ее, не попади они в конуру псов господних, умеющих заботиться о чужих щенках, делая их своими. Зима… Благо тем, кто переживает ее в тепле и сытости, вдвойне благо тем, кто может поделиться едой и местом у очага с кем-то еще.
Поднимаясь к себе, Игнаций невольно поежился, когда в глухую зимнюю ставню ударил порыв ветра. Неудачную пору выбрал Эрве, чтобы отправиться в путь, злую. Зима дышит в спину зверю и человеку, леденит кровь, шепчет холодные тоскливые мысли. Что ж, пусть. Стрелу, слетевшую с тетивы, уже не остановить, можно лишь сбить прицел, направив смертельное жало в нужную сторону.
2.Где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы, окрестности кэрна Дома Дуба, первая четверть доманиоса, семнадцатый год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба
Кровь из рассеченного горла плеснула на землю, крася ее алым, растапливая тонкое серебро изморози на траве и черных листьях. Фыркнула лошадь, беспокойно перебирая ногами, отступила от бессильно развалившейся на боку оленьей туши, и тут же успокоилась, когда рука в тонкой кожаной перчатке потрепала ее по гриве.
— Славный пятилеток, — весело сказала Вереск, соскальзывая с седла и набрасывая повод на ветку молодого дуба. — Чья же стрела была вернее, господа?
— Ваша, моя королева. Ближе всех к сердцу.
Арагвейн поднял голову, быстро и застенчиво улыбнувшись, тут же снова склонился над оленем, которого молчаливый воин из охраны Вереск потянул за передние копыта, разворачивая под хищное жало ножа. Отсеченная голова уже лежала рядом с тушей, глядя помутневшими сливами глаз, ветвилось на золотистой шерсти макушки крепкое древо рогов. Вереск откинула на спину растрепавшуюся во время скачки косу, шагнула вперед, глядя, как под лезвием расходится на брюхе шкура, белея срезом и блестящим тонким слоем жил. Сизым клубком требухи распахнулось нутро, влажное, исходящее горячим паром. Собаки, окружившие охотников и покорно ждущие своей доли, подняли морды, завиляли хвостами.
— Неужели моя? — вздернула Вереск смешливо бровь, наморщила носик, улыбнувшись задорно, дразняще. — Ах, какая досада! Что скажут на это нынче вечером благородные дамы?
— Что их королева поражает зверя так же метко, как мужские сердца, — отозвался Миртил, прислонившийся к стволу старого дуба — прадеда того, что послужил для Вереск коновязью. — Арагвейн, позор Домам Терновника и Ясеня, женская рука оказалась вернее нашей.
— О да, — подхватила Вереск, подбирая косу и снова укладывая ее на макушке в тугой узел. — Позор вам, господа, позор! Впрочем, Арагвейну простительно, его песни летят в цель вернее моих стрел, а вот чем оправдаетесь вы, господин мой, сын Ясеня?
— Разве лишь тем, что красота королевы затмила солнце, и я промахнулся, ослепленный ею, — усмехнулся Миртил. — Признаю, моя королева, заклад ваш. Увы, шкура испорчена.
— Действительно, — вздохнула Вереск, скалывая волосы гребнем. — Целых три прокола. Но мои мастера будут рады и такой. Пожалуй, я закажу седло в память об этой охоте. А оленину обещаю приготовить с можжевельником и подать на пиру в честь полнолуния.
— На пиру? Пощадите, госпожа! — в бледно-серых глазах Миртила плескалось веселье слишком явное, чтобы быть настоящим. — Неужели вы хотите, чтобы о нашем позоре узнали все Звездные холмы? Это жестоко, моя королева. Я удвою свой заклад, если вам это будет угодно, лишь бы мясо этого оленя попало прямиком в кладовые, минуя и королевский стол, и досужие языки.
— Вот как? — напоказ задумалась Вереск. — Два желания вместо одного? А вы что скажете, господин мой Терновник?
— Как будет угодно королеве, — бесстрастно отозвался Арагвейн, кидая собакам кусочки специально отрезанной требухи. — Я не стыжусь поражения и не жалею своего заклада.
— И впрямь, стоит ли жалеть серебра, если оно льется из флейты? — сладко заметил Миртил. — Песней больше, песней меньше…
— Возможно, тогда и вам стоит поучиться петь? — насмешливо отозвалась Вереск, подчеркнуто не замечая гневного взгляда медленно поднимающегося Арагвейна. — Зимние ночи длинны, а господин Терновник не всегда рядом, чтобы рассеять их мрак своим искусством. Хотите скрыть наш спор, господин мой Миртил, сын Ясеня? Извольте. Я не желаю ни двойного заклада, ни раздора в своей свите. Слишком многие слышали вашу похвальбу меткостью, и винить вам в этом лишь себя. Но…
Она невинно улыбнулась, глядя в пасмурное небо глаз Миртила и нарочито держа паузу. Улыбнулась, склонив голову набок, провела, будто в задумчивости кончиком языка по нижней губе. И бросила равнодушно:
— Пожалуй, я забуду об этом споре, если на том самом пиру в исполнение проигранного желания услышу ваше пение.
— Госпожа моя? — изумленно взметнулись вверх брови Миртила.
— Советую попросить господина Терновника постелить серебро его игры под бесценное золото вашего голоса, господин мой, — в точности скопировала его недавний сладкий тон Вереск. — Поистине говорят, что под его флейту и волк споет лучше дворцового барда.
Развернувшись так резко, что широкий подол юбки взлетел над землей почти до середины лодыжек, Вереск отошла от окровавленной туши, улыбаясь краешками губ. Протянула руку к оказавшемуся на пути кусту шиповника, наклонила ветку и ртом сорвала единственную обледенелую ягоду, алую, как пролитая недавно кровь. За спиной была тишина, только какая-то из гончих поскуливал в нетерпении, да фыркнула кобыла. Все было правильно, как и надо.
Промороженная жесткая плоть ягоды лопнула на сжатых зубах, Вереск осторожно откусила тонкую сладкую кожицу, не трогая наполненную колючими семенами сердцевинку. На ветку рядом уселся дрозд, возмущенно поглядывая на сидхе, отнявшую его законную еду. Пожав плечами, Вереск протянула ему на ладони оставшийся кусочек ягоды. Прикрыла глаза, вспомнив три темные кровавые ранки на золотисто-коричневом боку и три вырезанные из плоти стрелы, лежащие рядом на звездном серебре инея: с бело-зеленым оперением, голубым и зеленым. Кто мог ожидать, что дама Вереск сумеет поразить бегущего оленя наравне с опытными охотниками? Да еще превзойдет сразу двоих? Уж точно не Миртил из Дома Ясеня, чьи стрелы носят бело-зеленые полосы. А голубое и зеленое так легко спутать! Не иначе, по ошибке и второпях Вереск взяла перед охотой зеленую стрелу вместо своей голубой. А голубая оказалась ближе всего к условленной цели тоже случайно, ведь никто никогда не слышал, чтобы Арагвейн Терновник славился меткой стрельбой больше, чем игрой на флейте. Ах, какая досада, господин мой Миртил…
Дрозд, подозрительно присматривающийся к ягоде на ее ладошке, покосился за спину Вереск черной бусинкой глаза и вспорхнул.
— Вы испугали птичку, — насмешливо сказала Вереск, не поворачиваясь.