Зимой темнеет рано. Холодные синие сумерки заглянули в окна задолго до того, как Женевьева закончила с бумагами, а впереди было столько дел! Главное, заглянуть еще раз в свою комнату, где столько нужных мелочей, о которых раньше не думалось в горячке, а теперь непонятно, как она прожила столько времени без любимой шкатулки с рукодельным припасом, гребней и лент, сменных чулок, рубашек и еще одной шкатулки с ароматическими маслами и притираниями.
— Принесите свечей, Агнеса, — попросила Женевьева, потирая уставшие глаза пальцами.
Экономка, высохшим корявым деревом застывшая у двери, недовольно поджала и без того узкие губы.
— Нет свечей, госпожа.
— Как нет? — растерялась Женевьева. — Недавно еще был изрядный запас, я проверяла.
— Вот так вот и нет, — буркнула экономка, глядя мимо Женевьевы в угол баронского кабинета, изрядно, кстати, заросший паутиной, чего раньше тоже не водилось. — Господа инквизиторы да наши, из монастыря, когда тут гостили, все пожгли. И чернил исписали уйму, словно пили их да пергаментом закусывали.
— Хорошо, Агнеса, — учтиво сказала Женевьева, которой не верилось, чтобы несколько человек извели целую кладовую свечей, но ссориться с экономкой тоже не хотелось, — тогда заправьте лампу маслом и поставьте здесь. Вы же видите, стемнело.
— И масла тоже не слишком много осталось, — с угрюмым вызовом проговорила Агнеса, перебирая в пальцах край передника. — При господине бароне, упокой его благодать, такого заведения не было, чтобы за бумагами при лампе сидеть. День для этого есть. А ну как, неровен час, вспыхнет чего?
Женевьева, поняв, что над ней просто издеваются, вспыхнула беспомощной злостью и открыла уже рот, чтобы поставить нахалку на место, но в этот миг из кресла под окном прозвучал холодный голос Эрека.
— Как видно, Агнеса, вы не слишком хорошая экономка, если не можете найти несколько свеч для своей хозяйки. А уж давать ей указания — и вовсе верх неприличия. Прав был светлый отец Экарний, когда предложил прислать монастырского управляющего помочь нам разобраться с делами. Матушка пока отказала ему, но если здесь не чтут волю покойного барона, избравшего ее в жены, тем лучше. Меньше будет забот нам, если делами замка займется монастырь.
И это сказал Эрек? Чуть не со слезами умолявший ее не делать как раз того, о чем сейчас говорил с такой презрительной легкостью? Свет небесный, где и когда он научился такому изящному лицемерию, такой презрительной холодности в манерах?
И то, чего Женевьева не могла добиться мягкостью, ее сыну удалось всего несколькими словами и скрытой в них угрозой. Подавившаяся очередной дерзостью Агнеса — Женевьева прямо видела, как слова застряли у нахалки в горле, перекатившись там комком — присела в неуклюжем реверансе, буркнула что-то вроде «извольте подождать, гляну там…» и выскочила за дверь.
— Вы их распустили, матушка, — почтительно, но с укором проговорил Эрек, откладывая письмо от кого-то из купцов, с которыми Бринар вел торговлю шерстью. — Разве раньше она посмела бы так разговаривать?
— Ох, Эрре, — усталость брала свое, и Женевьева подперла щеку рукой. — Мы чужие здесь и всегда будем чужими. Они любили своего господина. Боялись, но любили. А нам шепчутся вслед и проклинают, когда думают, что я не слышу. Один из слуг, что нес вещи Энни в повозку, сплюнул под ноги и призвал Нечистого на голову рыжей ведьмы и ее выводка. А когда увидел меня за спиной, только ухмыльнулся.
— Не попался он мне… Матушка, они любят тех, кого боятся. Если бы вы пять дней в неделю донимали их тяжелой работой, в шестой — пороли, а в седьмой отправляли в храм и давали монетку на кабак, они бы и вас любили не меньше. Такая порода, что ласку понимают только после хлыста.
— Эрре, ты еще слишком молод, чтобы рассуждать о таких вещах, — добавила Женевьева строгости в голос. — Хлыст и розги — позор для свободных людей, а это не рабы.
— Они хуже, — бросил Эрек, в раздражении сминая какой-то клочок пергамента. — С Бринаром они были угодливее рабов, а вас готовы сжить со света. Хотя вы всегда защищали их от гнева барона и благодетельствовали, как могли. Ладно… Пока не вернулась эта старая крыса, скажите, что вы надумали? Отдать земли монастырю?
Сердце Женевьевы снова томительно сжалось. Несколько дней после ночного разговора с Эреком она думала и думала, пока с тоской не поняла: выхода вовсе нет, никакого. Как ни поступи — все плохо.
— Я не хочу их отдавать, Эрре, — сказала она так мягко, как могла. — Но не потому, что они нам нужны, а потому что я не вправе. Они собственность наследника, которого я ношу. Нет, сынок, помолчи, — прервала она Эрека, откинувшегося на спинку кресла и зло засопевшего. — Дай мне договорить. Я знаю, ты еще не любишь этого ребенка, как должно брату. Но он и наша кровь. Невинное беззащитное создание, которому на этом свете никто не рад, кроме нас, его семьи. Как я могу лишить его того, что причитается по праву? Разве я падшая женщина, что не дам ребенку имени и наследства отца? Он не виноват в грехах Бринара. Эрре, я не стану любить вас меньше, оттого что придется делить любовь на троих. Разве пламя уменьшится, если зажечь от свечи другую? А вожделеть чужое — грех, Эрре, и я надеюсь, что тебе даже в мыслях не придет пожелать имущества своего брата или сестры.
— Грех — поступать так с нами, — скулы Эрека даже в полумраке явно зарделись. — Настоятель…
Вошедшая Агнеса заставила его умолкнуть. Подойдя к пустому и тоже пыльному подсвечнику, экономка положила рядом пяток свечей в тряпице, по одной вставила их и зажгла их от шестой, горящей, что несла в другой руке. Отступила от стола и снова присела в реверансе, проговорив хмуро:
— Еще что угодно, госпожа?
— Подавайте ужин, Агнеса, — улыбнулась Женевьева, делая вид, что ничего не произошло. — Пусть накроют в малом зале на четверых. Мы с сыном желаем видеть за столом вас и мэтра Каншера.
— Болен Каншер, — угрюмо сообщила экономка, стрельнула глазами на молчащего Эрека и поспешно уточнила: — Три дня тому назад руку сломал, вот огневица и приключилась.
— За лекарем послали?
Мэтра Каншера, управляющего барона, было жаль. Плутоватый толстяк, напоминающий природного молльца, с самого начала отнесся к ней неплохо. Женевьеве хотелось думать, что Каншер оценил в ней рвение к хозяйству и умение вникать в каждую мелочь, но, может, управляющему просто нравилось, что она не слишком лезла в их бароном дела. Или что закрывала глаза на двух смазливых вдов из деревни, кормившихся с замковой кухни вместе со своими ребятишками, появившимися на свет, когда покойные мужья разбитных вдовиц не могли иметь к этому ни малейшего отношения. Женевьева, узнав об этом от служанок, рассудила, что дети в грехе матерей невиновны и отказать им в еде было бы глупой жестокостью, ведь у барона даже дворовые собаки лоснятся от сытости. Хороший же управляющий заслуживает поблажек.
— Послали… — снова затеребила передник Агнеса. — Только монастырский лекарь сказал, что это Каншеру воздаяние за грех блуда, а он, мол, поперек воли Света Истинного идти не станет.
— Ему, конечно, виднее, в чем воля Света, — фыркнул из своего угла Эрек. — Если Каншер умрет, найти нового управляющего — та еще задача. А тут целый монастырь под боком, и все грамотны, и все готовы на услуги…
— Агнеса, — решительно сказала Женевьева, выпрямляясь на стуле и усилием воли сбрасывая усталость. — Кого еще можно позвать к мэтру? Была ведь какая-то… мудрая женщина. Не потупляйте глаза, я не глухая, а у служанок языки чешутся. Всегда есть мудрая женщина.
— Так точно, госпожа, — пожевав губами, согласилась экономка. — Матушка Рестинат, мельничиха. Только в монастыре недовольны будут. Нам и то уж сказали, что светлая инквизиция нас особо блюсти станет. Запятнанные мы теперь, по делам господина нашего…
— Об этом не будем, — Женевьева покопалась в кошельке на поясе, куда уже успела отсыпать из тайного сундучка барона, выудила три серебряных и подала экономке: — Вот, возьмите и сегодня же пошлите за этой… матушкой. Что попросит с кухни, из полотна или другими припасами — давайте, сколько надо, не жалейте.
И подумала про себя, что не может мудрая женщина не знать средства для облегчения мук женского бремени. Не того облегчения, Свет упаси, о котором мечтают глупые неосторожные девчонки, потерявшие и невинность, и надежду на замужество, и не бедные женщины, не знающие, как прокормить еще один рот. Нет! Ей просто нужно лекарство для опухших ног и от беспрестанной рвоты.
Но говорить об этом Агнесе нельзя. Та может нечаянно или обдуманно пустить слух, что хозяйка замка Бринар водится с ведьмой и желает извести ребенка. А кто-то способен и договориться с ведуньей, чтоб та дала неверное зелье… Свет Небесный и вся благодать его, только не это!
Женевьева на миг представила, как маленькая жизнь внутри обрывается, и даже похолодела. Ей немыслимо везло до этого, она ни разу не теряла ребенка: ни плодом, ни уже родившимся. Знала, что это обычное дело, особенно в этих краях, еще недостаточно осиянных Благодатью, но истово верила, что к ней Свет будет милостив. Правду сказать, после рождения своих рыженьких она пила предохранительную настойку мэтра Полония, молльского аптекаря, которой тот торговал отнюдь не в аптеке, а на собственной кухне… Но это простительный грех! Она ведь просто хотела оправиться после родов, чтоб следующие дети были здоровыми. А выйдя замуж, так радовалась новому зачатию!
— Зовите эту Рестинат, — спокойно проговорила Женевьева вслух. — И оповестите меня, как приедет.
— Слушаюсь, госпожа, — поклонилась экономка. Помялась немного и осторожно поинтересовалась: — А вы, ваша милость, здесь останетесь или в монастырь вернетесь? Сказывают, отец Экарний уже и дальний лесок велел рубить. Тот, что за пойменным лугом. Там лесок славный, господин барон его на починку замка берег, только хворост собирать дозволял.
— Отец Экарний ошибся, — старательно растянула губы в улыбке Женевьева, чувствуя, как внутри поднимается холодная злость. — Я поговорю с ним завтра же. Этот лес, как и все остальное в замке и на землях баронства Бринар, принадлежит наследнику барона.
Она погладила себя по животу, еще не слишком выдающемуся под свободным платьем, но хорошо заметному опытному взгляду.
— И об этом монастырские говорили, — опустила взгляд экономка, окончательно измяв передник. — Уж простите, госпожа, не дело мне такое повторять, а только говорили они, что ребенок этот — отродье Проклятого, и неизвестно еще, кто его зачинал: сам господин барон или кто-то другой… не к ночи будь помянут!
— Твари, — уронил из угла Эрек, вложив в одно короткое слово все ледяное бешенство, что последние дни клокотало в нем.
— Скажите всем, Агнеса, — сказала она со спокойной мягкостью, которой знала цену только сама, — что я прошла испытание Благодатью у отцов-инквизиторов. Что инквизиция признала меня невиновной и достойной лишь покаяния, но не кары. И говорите всем, что я дождусь следующего приезда отцов-инквизиторов и попрошу о новом испытании, прилюдном. Грех моего покойного мужа на его душе, но позорить имя его ребенка я никому не позволю. Всех, кто плеснет грязью в меня и моего малыша, я обвиню в клевете перед лицом церкви и закона. И всех — это означает всех, без исключения.
— Как прикажете, госпожа баронесса, — поклонилась экономка так низко, как еще ни разу за этот вечер. — Дай Свет здоровья наследнику или наследнице, а уж я теперь найду, что ответить этим… Прикажете ужин подавать? А я велю вам пока постель сменить. Старая отсырела, камин-то в спальне не топили…
— Подавайте, Агнеса, — кивнула Женевьева, чувствуя, что выиграла еще не битву, но уж маленькое, однако важное сражение — точно. — И у господина Эрека постель поменяйте тоже. Камин, грелку… Не мне вас учить, Агнеса, вы и сами все знаете.
Когда за экономкой закрылась дверь, Эрек швырнул на стол сломанное перо, длинно выдохнул.
— Они не успокоятся, — сказал, помолчав немного. — Матушка, они все равно не позволят вам владеть баронством. Не выйдет облить вас грязью, придумают что-то другое. Я хотел остаться здесь, но теперь уже и не знаю. Между монастырем и таким лакомым кусом стоите только вы и не рожденный еще ребенок. Если он умрет в младенчестве, не останется никого, в ком течет кровь Бринара, а вы не можете наследовать тому, кого убили. И я не могу. Любой суд королевства лишит нас с вами прав, и останется только Энни…
— Мы не вернемся в монастырь, Эрре, — сказала Женевьева, тяжело вставая из-за стола. — Пока домашние барона думают, что между замком и монастырем стоим мы, нас будут беречь. Не любить, может, но беречь. Только вот Энни… Надо было взять ее с собой сюда. Но кто знал, что все зашло так далеко? Ох, Эрре, не будет нам счастья здесь, но и в монастырь — нельзя. Как я жалею, что отец Арсений уехал.
— Вот про отца Арсения я лучше помолчу, — хмуро бросил Эрек. — Хотя против монастырских шкуродеров он бы нам пригодился, это верно. Как встречный пал от лесного пожара. Матушка, надо ехать за Энни. Только не вам, вас они могут просто не выпустить под каким-то предлогом.
— А тебя? — измученно спросила Женевьева, опираясь на стол. — Эрре, ты ведь понимаешь, что за тебя и Энни я отдам все баронство со своей благодарностью в придачу.
— У барона есть люди, — тихо и медленно сказал Эрек. — Люди, которые не любят монастырь…
— Нет, — Женевьева покачала головой. — Нет, Эрре. Пока Энни у них, мы связаны по рукам и ногам. Здесь нужна мудрость не мечей, а прялок. Мы отправим вещи в монастырь, здесь оставим только самое необходимое. Пусть думают, что мы вернемся. Сегодня же отправим, вечером, а сами отговоримся страхом перед ночной дорогой. Женщине в положении простительно бояться. Завтра в замок приедет Рестинат, и я пошлю за Энни под предлогом, что хочу показать ее лекарке.
— Они не позволят.
— Позволят, — старательно улыбнулась Женевьева. — Им это выгодно. Я под надзором инквизиции и вдруг обращаюсь к ведунье. В замке у них наверняка глаза и уши, они отпустят Энни, чтобы потом было о чем донести. А когда она приедет, у нас будет пара дней оправдания моим нездоровьем, чтобы ускользнуть.
— Ускользнуть? Куда?
— В Стамасс, — спокойно ответила Женевьева, выходя из-за стола. — Туда, где есть молльская община с банкирами и поверенными. А еще королевский суд и инквизиторский капитул, где я смогу принести жалобу на монастырь. Любой банкир ссудит денег баронессе Бринар, если понадобится. Немного, но ссудит. И обратно я вернусь только после рождения ребенка. Если вернусь…
Непрошено всплыли в памяти глаза-угли и холодный, как зимняя ночь, голос. К Самайну, сказал тот, в часовне. Значит, следующей осенью. Значит, еще есть немного времени, чтобы скрыться, как скрывается от охотников лиса с выводком. Отдать ребенка? Невозможно! И пусть банкиры и монастырь делят наследство Бринара, если по-другому не выйдет. Ее ребенок будет расти в безопасности где-нибудь далеко от этого полудикого края, в одном из городков вокруг Молля. Женевьева зажмурилась, коротко вознеся молитву Свету Истинному и свято веря, что так и будет.
3.Где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы, кэрн Дома Боярышника, первая четверть доманиоса, семнадцатый год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба
Темно-желтые, как старая кость, руки погладили разноцветье ленты. На миг Вереск показалось, что вышитые цветы сейчас почернеют, пожухнут и слетят с вышивки сухим прахом.
— Дивный дар, госпожа моя, — прошелестел палой листвой старческий голос. — И высокая честь — видеть вас здесь.
— Лиддерел — моя сестра, — безмятежно улыбнулась Вереск, присаживаясь на маленькую скамеечку между очагом и высоким креслом. — Как я могла не поздравить ее с таким счастьем?
— Воистину, счастье заглянуло в мой дом, — так же утомленно и тускло сказал старик в кресле. — Первые дети за много лет, надежда рода. Слышал, вы просили благословения моей невестки?
— Вашей невестки и моей сестры, — мягко подтвердила Вереск, поправляя платье. — О да, просила. И если Богине будет угодно услышать его, мой супруг и повелитель не забудет заслуги в этом Дома Боярышника.
— Разумеется, не забудет, — пергаментные губы растянулись в пугающей гримасе, должной изображать улыбку. — Ибо король не забывает ничего и никогда — не стоит и надеяться на это. И, наверное, потому на вашем рукоделье, госпожа моя, лето без боярышника. Дивный подарок моему Дому.
— Подарок? — мило удивилась в ответ Вереск. — Скорее, послание. И вы прочитали его верно, господин Боярышник, раз удостоили меня встречи. Теперь же я спрашиваю вас: расцветет ли боярышник на холмах снова и снова? Потому что Дом ваш пустеет и детские голоса в нем — нежданная и великая радость.
— Разве не во всех Великих Домах так нынче? Или Дом Дуба переполнен скрипом колыбелей?
Он сидел, не пошевелившись, глядя на Вереск утомленно, как на маленькую девочку, пристающую с глупыми вопросами, и она снова напомнила себе, что нельзя злиться. Ведь она и правда маленькая девочка для одного из старейших, ровесника ее прадеда.
— Нет. Но много юношей и дев подрастают в Доме Дуба, — сладко улыбнулась Вереск. — Их время еще придет.
— И молодая поросль ныне бесплодна, — уронил бесцветный голос.
— Тем тяжелее грех того, кто сам лишает эту поросль плодородия, — тихо сказала Вереск, выпрямляясь на неудобной скамейке. — Господин мой Боярышник, не время ли забыть старую боль?
— Боль можно забыть. Отрубленные ветви не прирастают.
— Он ваш внук.
Усилием воли она удержала голос мягким и ровным.