Гипсовый трубач, или конец фильма - Поляков Юрий Михайлович 20 стр.


– Вроде нет…

– Не может такого быть! В жизни всегда есть место подлому.

– Впрочем, было… Было! Я подрался. Нас даже разбирали на педсовете.

– Оч-чень хорошо! А вы говорите: не было. Рассказывайте!

– Подрались мы с Витькой Батениным, однокурсником. Он умер…

– От побоев? - радостно насторожился Жарынин.

– Нет. От пьянства.

– Когда?

– Недавно.

– Жаль. Очень жаль!

– Почему?

– И вы спрашиваете? Если б вы его убили, то попали бы в тюрьму, пострадали и могли сделаться Достоевским или, в крайнем случае, Солженицыным. У вас была бы здесь своя любимая скамейка…

– …на которой я не сидел! - язвительно уточнил Андрей Львович.

– Так в этом, глупыш вы мой, и заключается слава: любимые скамейки, на которых вы не сидели, любовницы, с которыми вы не спали, благородные поступки, которых вы не совершали, афоризмы, которых вы не говорили… Понимаете?

– Я стал Кокотовым!

– Вот именно! Из-за кого подрались? Из-за ЛикиНики-Таи?

– Нет, не из-за нее. Витька с медсестрой крутил.

– А из-за чего сцепились? Ох, я вижу, вижу эту молодую драку на глазах потрясенных пионеров. Как я это сниму!

– Мы ночью дрались, когда дети спали.

– Они проснулись. Проснулись и лупят изумленные глазенки на брутальный ужас взрослого мира! Драку я дам размыто, в «вазелине», а детские глаза крупно и четко, так, чтобы каждую дрожащую ресничку было видно! Как я это сниму! Так из-за чего вы махались?

– Не помню… Кажется, из-за стихов.

– Из-за стихов? Интересно. Подробнее!

– Ему не понравились мои стихи.

– А вы писали стихи?

– Конечно.

– И читали ему?

– Он попросил.

– Пили перед этим?

– Естественно.

– Что именно ему не понравилось в ваших стихах: рифма, ритм, система образов?

– А это важно?

– Конечно, Андрей Львович! Любая случайная деталь может стать впоследствии гениальным образом.

– Ему не понравилось все.

– Почитайте мне ваши ранние стихи! - попросил режиссер, заранее откидываясь в кресле и полузакрывая глаза.

– Не хочу!

– Пожалуйста!

– Нет…

– Экий вы… - только и сказал Жарынин, добавив лицом все остальное, что он думает про соавтора и особенно про вчерашнее. - Ладно. Подрались. Дальше?

– Кто-то стукнул… Нас вызвали на педсовет, и директор лагеря сказала, мол, если еще раз повторится, нас выгонят и отправят письмо в институт.

– Как ее звали?

– Зоя Константиновна. Зэка.

– Зэка? Очень хорошо! Я одену ее в брючный костюм цвета хаки. Ну вот, уже что-то брезжит. Итак, мы имеем избитого друга и злобную Зэка, которой наш герой… Лева…

– Почему Лева?

– По кочану!…Которой наш Лева втайне нравится. Такая, понимаете, стареющая комсомольская богиня, толстая, с тройным подбородком и стратегическими запасами неизрасходованного, но почти просроченного либидо. Неравнодушна к юношам. Взаимности, конечно, нет. И от женского отчаянья она мстит Леве! Так?

– Нет. Она была нормальная женщина, чуть толстовата, это верно. У нее были муж и любовник. Она хорошо ко мне относилась, даже помогла, когда меня чуть в КГБ не замели…

– Ку-уда-а-а?

– В КГБ!

– Боже праведный! И он молчал! Диссидентушка вы мой замечательный! Рассказывайте, рассказывайте, рассказывайте! Подробно! Что вы натворили? Где, когда, почему?

– На карнавале.

– Отлично! Великолепно. Я вижу: последние кадры «Ночей Кабирии»! Вы идете и плачете просветленными слезами! Вокруг, как у Босха, страшные маски, рожи, ряхи… А что за карнавал?

– Обычный. Как в том детском фильме «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен». Помните?

– Что вы сказали? В детском фильме?! - Жарынин аж поперхнулся табачным дымом, точно внезапно оскорбленный огнедышащий дракон. - Это не детский фильм, это гениальное кино, пророческое! А Элемка Климов - Нострадамус!

– В каком смысле? - не понял писатель.

– О, невдумчивый вы, невдумчивый! Фильм-то хоть помните?

– В общих чертах.

– В общих чертах! - передразнил Жарынин. - Эх, вы! Пророчества надо знать наизусть! Хорошо, я напомню. Образцовый пионерский лагерь. Все дети ходят строем, купаются по команде, участвуют в художественной самодеятельности, едят с аппетитом и прибавляют в весе. Мечта! Но один пионер Костя Иночкин строем не ходит, купается, когда и где захочет, да еще дружит с деревенскими мальчишками. И тогда директор лагеря товарищ Дынин, формалист, зануда и подхалим… Кстати, Кокотов, вы обращали внимание, что формалисты от искусства тоже обычно зануды и подхалимы?

– Да, как будто…

– Не как будто, а точно. Так вот, Дынин отправляет Иночкина домой, к бабушке. Костя, не желая огорчать старушку, тайно возвращается в лагерь. Друзья-пионеры, пряча его от Дынина, оформляются как оппозиция директорской диктатуре. В итоге: Дынин уволен, и его, как еще недавно Иночкина, увозит на станцию грузовик с молочными бидонами…

– Это все я помню, - раздраженно заметил Кокотов. - Ну и где тут пророчество?

– Сейчас объясню. Чего, собственно, добивается Дынин? Порядка, дисциплины, организованного досуга и прибавки в весе. Кстати, эта мания - откормить ребенка - осталась от голодных послевоенных лет. Разумеется, в сытые семидесятые это выглядело нелепо, даже смешно. А вот в девяностые, когда в армии для новобранцев создавали специальные «откормочные» роты, это уже не выглядело глупым. История повторяется. Но вернемся к Дынину. Ведь все, что он требует от детей, абсолютно разумно! Вообразите: если три сотни пионеров перестанут ложиться, просыпаться и питаться по горну, откажутся ходить строем, начнут бегать и резвиться сами по себе… Что случится?

– Хаос, - подсказал писатель.

– Верно! А если дети станут купаться где попало, без надзора взрослых? Что есть пионер-утопленник? Горе - одним, тюрьма - другим. Так?

– Это самое страшное! - передернул плечами бывший вожатый Кокотов.

– А контакты с деревенскими? Это же - эпидемия. Согласны?

– Абсолютно согласен.

– Так кто же он, наш смешной и строгий Дынин, требующий соблюдения всех этих правил коллективного детского отдыха? Догадались? Думайте!

– Не знаю. Сдаюсь.

– Дынин - это советская власть.

– Да ладно вам!

– А вот и не ладно! Вспомните, незабвенная советская власть занималась тем же самым: порядок, дисциплина, организованный досуг, рост благосостояния народа… Другими словами, прибавка в весе.

– А кто ж в таком случае Иночкин? - полюбопытствовал Кокотов.

– А Иночкин - это неблагодарная советская интеллигенция, которая всегда ненавидела государственный порядок, но жалованье хотела получать день в день. И какую отличную фамилию Элемка придумал для героя! Вы замечали, как образуются самые распространенные псевдонимы? Правильно! - кивнул Жарынин, даже не дав собеседнику раскрыть рот. - От имени мамы или любимой женщины: Катин, Галин, Марин, Олев, Светин, Ленин, Инин… А тут - Иночкин! Маленький, милый, но уже безжалостный разрушитель государственного порядка. Гениально! А помните, как заканчивается фильм?

– На родительский день приезжает большой начальник… Ну, и…

– Абсолютно верно. Приезжает большой начальник Митрофанов проведать племянницу, кстати, редкую оторву вроде Ксении Собчак, и снимает, к чертовой матери, с работы Дынина за формализм и подхалимаж. Вы видели, чтобы хоть кого-то за формализм и подхалимаж с работы сняли?

– Не-ет, - признался писатель.

– Правильно. Митрофанов - это аллегория нарождавшегося реформаторского крыла советской власти. А Дынин - символ замшелой номенклатуры. Он, чтобы дядю порадовать, хотел племянницу королевой полей - кукурузой - нарядить… Улавливаете?

– Что?

– Как что? Номенклатура стремилась повязать партийную власть мелкими личными гешефтами. А кто в конце концов вылез из початка вместо племянницы?

– Иночкин.

– Умница! Из початка вылезла неблагодарная советская интеллигенция, либеральная до аморализма. И что делает товарищ Митрофанов, сняв Дынина?

– Зовет всех купаться? - припомнил Кокотов.

– Правильно! Зовет купаться в неположенном месте. Понятно?

– Нет…

– Думайте! Даю подсказку: Митрофанов - это…

– Не знаю.

– Эх, вы! Митрофанов - это же Горбачев со своей перестройкой! Он снимает Дынина (старую номенклатуру), разрушает установленный порядок и зовет всех купаться в неположенном месте, а те от нетерпения начинают прыгать через реку - из социализма в капитализм!

– Не может быть! - вздрогнул Кокотов и почувствовал на спине мурашки.

– Увы, это так! Но не перепрыгнули. Нет. Свалились… Начался жуткий бардак девяностых. Ельцин. Кошмар. Семибанкирщина. И понадобился снова кто?

– Дынин!

– Вы растете прямо на глазах! Да-да-да! Дынин. Путин! Улавливаете? А ведь фильм-то снят задолго до перестройки! Вот на что способно, коллега, настоящее искусство! Понимаете? Но извините, Андрей Львович, я перебил вас! Рассказывайте дальше! Что же случилось на карнавале?

– Ну, в общем, наша художница Тая посоветовала мне нарядиться хиппи…

– А вы кем хотели?

– Индейцем… Одиноким Бизоном. А для этого требовалось совсем немного: байковое одеяло, несколько вороньих перьев, которые я заранее припас, ну и, конечно, акварель или гуашь, чтобы стать окончательно краснокожим. За гуашью я и пошел к Тае… - сказал Кокотов, ощутив в горле спазм от давнего, казалось, давно забытого смятения.

– Во-от оно что! - чутко уловил Жарынин. - А нука рассказывайте!

– Дмитрий Антонович, мы сюда с вами приехали сценарий писать или обмениваться сексуальным опытом? - Писатель непростительно посмотрел на соавтора.

– Запомните: искусство и есть обмен сексуальным опытом. И ничего больше! Но возвышенный обмен. Воз-вышен-ный. Что говорил Сен-Жон Перс по этому поводу?

– Не знаю.

– Эрос есть даже в вакууме!

– Да идите вы к черту с вашим Сен-Жон Эросом! - заорал Кокотов и смутился, догнав свою оговорку.

– Хорошая обмолвка. Отличная! А что же вы так взволновались-то?

– С чего вы взяли? Я спокоен.

– Вижу я, вижу…

Глаза соавторов встретились. Острый взор режиссера был насмешлив и пытлив. Убегающий взгляд писателя старательно равнодушен. Но в те несколько мгновений, пока длился этот очный поединок, в сознании Андрея Львовича мелькнуло… Нет, не мелькнуло! Пронеслось… Нет, не пронеслось! Промигнуло! Да, пожалуй, промигнуло все, что он помнил о Тае. Так «промигивает» президентский кортеж по Кутузовскому проспекту. У-а-а-а-а-а-х-х-х… И нет его, пропал. И только тебя шатнуло от удара воздушной волны. Но это промигнувшее воспоминание было тем не менее подробно и неисчерпаемо, словно китайский пейзаж кисточки Ся Гуя.

Еще бы! Ведь Тая была первой женщиной в жизни Кокотова. Внезапно первой. Весь его прежний опыт, включая неловкие поцелуи с захмелевшей Валюшкиной в выпускную ночь и рискованное рукознание со студенткой физфака на картошке, - был только подступом к дальним отрогам таинственной возвышенности, которая называется Женщина.

24. Как Кокотов стал мужчиной

Автобусы в пионерский лагерь отъезжали в 10.00 от министерства, расположенного в самом конце улицы Кирова, почти возле Садового кольца. Кокотов опоздал на двадцать минут, хотя все рассчитал и даже сел в первый вагон, чтобы выйти поближе к эскалатору. Он пристроил между ног коричневый фибровый чемодан, с которым еще, наверное, Светлану Егоровну отправляли в пионерский лагерь, и поехал, сдавленный со всех сторон попутчиками. Однако на перегоне между «Комсомольской» и «Лермонтовской», уже почти у цели, поезд остановился. Пассажиры, не услышав внезапной тишины, некоторое время продолжали говорить громкими, превозмогающими грохот движения голосами, но вскоре почувствовали свою крикливую неуместность и, переглядываясь, постепенно смолкли. Стало совсем тихо. И только из репродуктора, вмонтированного в стенку, доносилось тревожное шипение, точно машинист там, в первом вагоне состава, тяжело дышал в микрофон, не решаясь сказать правду о том, что случилось с ними здесь, под землей.

– Абзац котятам! - пошутил растрепанный мужичок и хихикнул от избытка оптимизма, который сообщают организму утренние сто пятьдесят.

Трезвое вагонное большинство сдержанно заволновалось. Вскоре запахло валидолом: кому-то сделалось дурно от духоты. Заплакали дети. Закрестилась сельского вида старушка. Кто-то уловил запах гари, и все тут же начали шумно втягивать, проверяя, воздух, как битлы в песенке «Гёрл». Кокотов после короткого прилива ужаса впал в состояние вялотекущей паники. Наверное, нечто подобное почувствовала бы несчастная селедка, очнувшись в запаянной консервной банке, намертво сдавленная с боков своими однорассольницами.

И вдруг поезд медленно тронулся.

– Живите, гады! - мрачно разрешил растрепанный мужичок.

Пассажиры сделались на мгновенье счастливыми, потом на лицах появилась обида, все стали смотреть на часы, возмущаясь, что бессмысленно простояли почти полчаса и теперь, конечно, опаздывают. Кто-то громко пообещал написать об этом безобразии куда следует. Наконец состав выполз из змеящейся темноты тоннеля на свет и потянулся вдоль толпы, забившей платформу.

– Станция «Лермонтовская», - как ни в чем не бывало объявил доброжелательный механический голос. - Следующая станция «Кировская».

Едва двери, шипя, разъехались, Кокотов, вырвав стиснутый пассажирами чемодан, выскочил вон и чуть не наступил на клеенку, которой было прикрыто неподвижное тело.

– Осторожней! - предупредил милиционер. - Вон туда! Быстрее! - и показал на проход, выгороженный в толпе специальными металлическими барьерами.

Из-под клеенки, как успел заметить будущий писатель, торчала мертвая мужская рука с часами на запястье. Рукав пиджака был задран, а белая манжета рубашки измазана чем-то вроде сажи. Вспотев от ужаса и стараясь не смотреть на труп, Кокотов поспешил в проход, но не выдержал и еще раз глянул: из-под клеенки на платформу выбралась черно-красная кровь и загустела географическим пятном. Мчась по эскалатору, взволнованный юноша увидел двух санитаров. Один стоймя держал брезентовые носилки, свернутые наподобие свитка Торы, второй торопливо доедал эскимо.

Кокотов выбежал на улицу. Возле входа на станцию «Лермонтовская» ждали сразу три кареты «скорой помощи». Ударяясь ногами о чемодан, опаздывающий вожатый побежал, задыхаясь, к месту сбора. Лобастые автобусы, напоминавшие бычков с красными флажками вместо рогов, выстроились один за другим от Садового кольца и почти до ЦСУ. К боковым окнам были прикреплены листы ватмана с номерами отрядов и надписью «Осторожно, дети!», а к лобовым стеклам - транспаранты «п/л "Березка"». Все было готово к отправке колонны. Кругом толпились родители. Они знаками и жестами давали последние инструкции по безопасному отдыху своим детям, приплюснувшим к окнам носы.

Первый отряд, как и следовало, сидел в головном автобусе. У открытой двери стояла напарница Кокотова, воспитательница Людмила Ивановна, с которой он познакомился на общем собрании педагогического коллектива лагеря две недели назад. Около нее нервно топтался старший пионервожатый Игорь по прозвищу Старвож, которое произносилось, разумеется, с обидным «ш» на конце - Старвош. Это был редковолосый тридцатилетний парень с толстой нижней губой, отвисшей в беспомощном изумлении перед жизнью. И что уж совсем плохо: к ним руководящей походкой как раз направлялась начальница лагеря Зоя Константиновна - суровая Зэка - полнеющая женщина с красивым еще лицом, пышным начесом и взглядом председателя выездной сессии суда. На груди у нее висел мегафон.

– В чем дело? - требовательно спросила она, посмотрев сначала на часы, а потом на опоздавшего Кокотова.

– Я… Понимаете… - залепетал Андрей. - Человек попал под поезд… в метро… Мы в тоннеле стояли…

– Какой еще человек? Как не стыдно! - Игорь от негодования попытался поджать нижнюю губу, но неудачно.

– Чего только не выдумают! - покачала головой Людмила Ивановна.

– Это правда! Я не обманываю…

– Подумайте лучше о своей характеристике! - сказала Зэка и глянула на Кокотова так, что стало ясно: даже если он добьется выдающихся воспитательных успехов, станет новым Макаренко или Яном Амосом Каменским, больше тройки за летнюю педагогическую практику ему не видать.

– Отъезжаем? - спросил Старвож. Зэка кивнула и крикнула в мегафон:

– Товарищи провожающие, отойдите от автобусов! Всем отъезжающим занять места и приготовиться к движению!

Наставительная жестикуляция родителей ускорилась, стала смешной и торопливой, как в немом кино. Некоторые детские лица в окошках беззвучно заплакали.

– Стойте! Стойте! - К директору подбежал физкультурник Николай Николаевич - Ник-ник, подтянутый старичок в новенькой олимпийке и свежих кедах. - Зоя, художницы нет!

– Таи? - уточнил Игорь.

– Таи, - кивнула Зэка, вздохнув так, как руководители вздыхают о подчиненных, которых никогда бы сами не взяли на работу, если бы не указание свыше.

– Ничего, электричкой доедет! - всунулась неосведомленная Людмила Ивановна.

– Ждем, - мрачно распорядилась начальница.

– А обед? - удивился Старвож.

– Ждем!

В этот миг, нарушая все приличия дорожного движения, возле автобусов с визгом затормозила красная «трешка». Оттуда выскочили два лохматых парня и девушка. Все трое были одеты в джинсовые костюмы с умопомрачительными белесыми потертостями, какие бывают только у настоящей «фирмы». Парни достали из багажника черную спортивную сумку, этюдник и красный двухкассетник «Шарп», стоивший тогда в «Березке» примерно пятьсот полосатых чеков. Сумма заоблачная! Девушка, прощаясь, бросилась на шею сначала одному парню, потом другому, вскинула на плечо этюдник, подхватила магнитофон и, волоча сумку прямо по асфальту, заспешила через дорогу к автобусам, не обращая внимания на сигналящие машины.

Назад Дальше